Неточные совпадения
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! — сказал он сам себе. — В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев больше не смотритель, тогда как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать? Не переменит ли образа своей жизни и где
будет каждое утро
сидеть с восьми часов до двух вместо своей смотрительской каморы?»
Героиня моя
была не такова: очень умненькая, добрая, отчасти сентиментальная и чувствительная, она в то же время
сидела сгорбившись, не умела танцевать вальс в два темпа, не играла совершенно на фортепьяно и по-французски произносила — же-не-ве-па, же-не-пе-па.
Настенька не могла более владеть собой: ссылаясь на головную боль, она быстро отошла от навязчивого кавалера, подошла к отцу, который с довольным и простодушным видом
сидел около карточного стола; но, взглянув на нее, он даже испугался — так она
была бледна.
Экзархатов поднял на него немного глаза и снова потупился. Он очень хорошо знал Калиновича по университету, потому что они
были одного курса и два года
сидели на одной лавке; но тот, видно, нашел более удобным отказаться от знакомства с старым товарищем.
Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая
сидела с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то начинала смотреть в окно, то опускала черные глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно сказать, в эти минуты
была прехорошенькая.
Очень мило и в самом смешном виде рассказала она, не щадя самое себя, единственный свой выезд на бал, как она
была там хуже всех, как заинтересовался ею самый ничтожный человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила, как генеральша
сидит, как повертывает с медленною важностью головою и как трудно, сминая язык, говорит.
— Кого ты ждешь, по ком тоскуешь? — говорил он ей комическим голосом, когда она
сидела у окна и прилежно смотрела в ту сторону, откуда должен
был прийти молодой смотритель.
Вообще Флегонт Михайлыч в последнее время начал держать себя как-то странно. Он ни на шаг обыкновенно не оставлял племянницы, когда у них бывал Калинович: если Настенька
сидела с тем в гостиной — и он
был тут же; переходили молодые люди в залу — и он, ни слова не говоря, а только покуривая свою трубку, следовал за ними; но более того ничего не выражал и не высказывал.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он
был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен
был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще
было под руками; но проходили месяцы, когда
сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
Петр Михайлыч даже чай
пил не с сахаром, а с медом, и в четверг перед последним ефимоном [Ефимон — великопостная церковная служба.], чопорно одетый в серый демикотоновый сюртук и старомодную с брыжами манишку, он
сидел в своем кабинете и ожидал благовеста.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь
был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя
было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов
сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
На козлах
сидел тот же инвалид Терка: расчетливая Палагея Евграфовна окончательно посвятила его в кучера, чтоб даром хлеб не
ел.
— Что ж особенного?
Был и беседовал, — отвечал Калинович коротко, но, заметив, что Настенька, почти не ответившая на его поклон,
сидит надувшись, стал, в досаду ей, хвалить князя и заключил тем, что он очень рад знакомству с ним, потому что это решительно отрадный человек в провинции.
Отец и дочь поехали; но оказалось что
сидеть вдвоем на знакомых нам дрожках
было очень уж неудобно.
Княжна, прислонившись к стенке кресла,
сидела в чрезвычайно милой позе: склонив несколько набок свою прекрасную голову и с своей чудной улыбкой, она
была поразительно хороша.
— Почему ж? — спросил Калинович, более занятый своей лошадью, в которой видел желание идти в галоп, и не подозревая, что сам
был тому причиной, потому что, желая
сидеть крепче, немилосердно давил ей бока ногами.
— Ужасно! — подхватила Настенька. — Когда ты читал у них, мне
было так досадно за тебя. Разве кто-нибудь из них понял, что ты написал?
Сидели все, как сороки.
— А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда ты уезжал к князю, он по целым часам
сидел, задумавшись и ни слова не говоря… когда это с ним бывало?.. Наконец, пощади и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я
буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело
было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась
быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам
сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
— Ничего!
Сидите только, не рассыплю! — возразил извозчик и, опять крикнув: «Ну, вислоухие!», понесся марш-марш. Купца, несмотря на его тяжеловесность, тоже притряхивало, но ему, кажется, это
было ничего и даже несколько приятно.
— Коли злой человек, батюшка, найдет, так и тройку остановит. Хоть бы наше теперь дело: едем путем-дорогой, а какую защиту можем сделать? Ни оружия при себе не имеешь… оробеешь… а он, коли на то пошел, ему себя не жаль, по той причине, что в нем — не к ночи
будь сказано — сам нечистой
сидит.
И на другой день часу в десятом он
был уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка
сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
Но вот едут еще дрожки: на них
сидит, к нему спиной, должно
быть, молоденькая дама и в очень неприглядной шляпке.
Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут
был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него
сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
— Что ж
было думать? Съездил в Павловск с знакомыми. Нельзя
сидеть все в четырех стенах! — отвечал Калинович.
Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который
сидел с Настенькой. Она
была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.
23 октября назначен
был у баронессы большой бал собственно для молодых. Накануне этого дня, поутру, Калинович
сидел в своем богатом кабинете. Раздался звонок, и вслед за тем послышались в зале знакомые шаги князя. Калинович сделал гримасу.
В небольшой уютной комнате нашли они хозяйку с старым графом, выражение лица которого
было на этот раз еще внушительнее. В своем белом галстуке и с своими звездами на фраке он показался Калиновичу статуей Юпитера, поставленной в таинственную нишу. Как серна, легкая и стройная,
сидела около него баронесса.
Худ ли, хорош ли я, но во мне
есть желание живой деятельности; я не родился
сидеть сложа руки.
Сама губернаторша сравнительно с ней
была гораздо старее, но зато имела чрезвычайно величественную наружность и как бы рождена
была делать парадные выходы и
сидеть в своей губернаторской гостиной, где по задней стене сделано
было даже возвышение, на которое иногда она взбиралась, чтоб
быть еще представительней, напоминая собой в этом случае худощавых театральных герцогинь в бархатных платьях, которых выводят в операх и балетах с толстыми икрами герцоги и сажают на золотое кресло, чтоб посмотреть и полюбоваться на танцующую толпу.
— Как не
быть довольну, помилуйте! — подхватил с умильною физиономией правитель. — У его превосходительства теперь по одной канцелярии тысячи бумаг, а теперь они по крайней мере по губернскому правлению
будут покойны, зная, какой там человек
сидит — помилуйте! А хоть бы и то: значит, уважаются представления — какого сами выбрали себе человека, такого и дали. Это очень важно-с.
Сыграв маленькую пульку у губернатора, предводитель уехал к другому предводителю, у которого в нумере четвертые сутки происходила страшная резня в банк. Вокруг стола, осыпанного рваными и ломаными картами,
сидело несколько человек игроков. Лица у всех почти
были перепачканы мелом, искажены сдержанными страданиями и радостями, изнурены бессонницею, попойкою. Кто
был в сюртуке, кто в халате, кто в рубашке; однако и тут переговорили о новом вице-губернаторе.
— Хоть наперед должен вас предуведомить, — продолжал губернатор, — что управлять здешней губернией и
быть на посту губернатора очень нелегкая вещь: в сущности все мы здесь
сидим как отдельные герцогства.
Я положительно, например, могу сказать, что где бы ни
был подобный человек, он всегда благодетель целого околотка: он и хлебца даст взаймы, и деньжонками ссудит; наконец, если
есть у него какая-нибудь фабрика, — работу даст; ремесла, наконец, изобретает; грибы какие-нибудь заставит собирать и скупает у бедных, продавая их потом по этим милютиным лавкам, где
сидит такая же беспоповщина, как и он.
При первом свидании
было несколько странно видеть этих двух старых товарищей: один
был только что не генерал,
сидел в великолепном кабинете, на сафьяне и коврах, в бархатном халате; другой почтительно стоял перед ним в потертом вицмундире, в уродливых выростковых сапогах и с своим обычно печальным лицом, в тонких чертах которого все еще виднелось присутствие доброй и серьезной мысли.
Уединенно пришлось ей
сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это с Полины, которая вдруг, ни с того ни с сего, найдена
была превосходнейшей женщиной, на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в свете, а всю себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого не знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет с мужем, но хвалили потому только, что надобно же
было за что-нибудь похвалить.
В прежние времена не
было бы никакого сомнения, что дело это останется за купцом Михайлом Трофимовым Папушкиным, который до того
был дружен с домом начальника губернии, что в некоторые дни губернаторша, не кончивши еще своего туалета, никого из дам не принимала, а Мишка Папушкин
сидел у ней в это время в будуаре, потому что привез ей в подарок серебряный сервиз, — тот самый Мишка Трофимов, который еще лет десять назад
был ничтожный дровяной торговец и которого мы видели в потертой чуйке, ехавшего в Москву с Калиновичем.
В этот раз, впрочем, она
была не одна: у ней
сидела m-me Четверикова, и, боже мой, как изменились в последнее время обе дамы!
С полчаса, я думаю,
сидели обе дамы молча. У каждой из них так много наболело на душе, что говорить даже
было тошно, и они только перекидывались фразами.
В последний вечер перед сдачей должности своей несчастный смотритель
сидел, понурив голову, в сырой и мрачной камере князя. Сальная овечка тускло горела на столе. Невдалеке от нее валялся огрызок огурца на тарелке и стоял штоф водки, собственно для Медиокритского купленный, из которого он рюмочку — другую уже
выпил; князь ходил взад и вперед. Видимо, что между ними происходил очень серьезный разговор.
— Он третий раз уж в остроге
сидит, два раза сквозь строй
был прогнан; человек ломаный, не наболтает на себя лишнего!
— Не знаю, как при новом смотрителе
будет, а у меня он
сидел с дедушкой Самойлом… старичок из раскольников, может, изволили видать: белая этакая борода.
Аплодисмент снова раздался. Вице-губернатор отвернулся и стал смотреть на губернаторскую ложу. Впечатление этой сцены
было таково, что конец действия публика уже слушала в каком-то утомлении от перенесенных ощущений. Антракт перед четвертым действием тянулся довольно долго. Годнева просила не поднимать занавеса. Заметно утомленная,
сидела она на скамейке Неизвестного. Перед ней стоял Козленев с восторженным выражением в лице.