Неточные совпадения
— Хорошее-с… Здесь чиновники отличные,
живут между собою согласно; у нас ни ссор, ни дрязг нет; здешний город исстари славится дружелюбием.
— Я
живу здесь по моим делам и по моей болезни, чтоб иметь доктора под руками. Здесь, в уезде, мое имение, много родных, хороших знакомых,
с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы в испуге, что не много ли лишних слов произнесла и не утратила ли тем своего достоинства.
Все тут дело заключалось в том, что им действительно ужасно нравились в Петербурге модные магазины, торцовая мостовая, прекрасные тротуары и газовое освещение, чего, как известно, нет в Москве; но, кроме того,
живя в ней две зимы, генеральша
с известною целью давала несколько балов, ездила почти каждый раз
с дочерью в Собрание, причем рядила ее до невозможности; но ни туалет, ни таланты мамзель Полины не произвели ожидаемого впечатления: к ней даже никто не присватался.
— Именно чудак, — подтвердил Петр Михайлыч, — не глупый бы старик, богомольный, а все преставления света боится… Я часто
с ним прежде споривал: грех, говорю, искушать судьбы божий, надобно
жить честно и праведно, а тут буди его святая воля…
— Батюшка, — молила она, — не пусти по миру! Мало ли что у мужа
с женой бывает — не все в согласии
живут. У нас
с ним эти побоища нередко бывали — все сходило… Помилуй, отец мой!
Знаешь девушку иль нет,
Черноглазу, черноброву?
Ах, где, где, где?
Во Дворянской слободе.
Как та девушка
живет,
С кем любовь свою ведет?
Ах, где, где, где?
Во Дворянской слободе.
Ходит к ней, знать, молодец,
Не боярин, не купец.
Ах, где, где, где?
— Сколько я себя ни помню, — продолжал он, обращаясь больше к Настеньке, — я
живу на чужих хлебах, у благодетеля (на последнем слове Калинович сделал ударение), у благодетеля, — повторил он
с гримасою, — который разорил моего отца, и когда тот умер
с горя, так он, по великодушию своему, призрел меня, сироту, а в сущности приставил пестуном к своим двум сыновьям, болванам, каких когда-либо свет создавал.
— И между тем, — продолжал Калинович, опять обращаясь более к Настеньке, — я
жил посреди роскоши, в товариществе
с этими глупыми мальчишками, которых окружала любовь, для удовольствия которых изобретали всевозможные средства… которым на сто рублей в один раз покупали игрушек, и я обязан был смотреть, как они играют этими игрушками, не смея дотронуться ни до одной из них.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни
с того ни
с сего помирает, и пока еще он был
жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки
с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику
с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
— Капитан! — обратился Петр Михайлыч к брату. — Протяните вашу воинственную руку нашему литератору: Аполлон и Марс должны
жить в дружелюбии. Яков Васильич, чокнитесь
с ним.
В деревне своей князь
жил в полном смысле барином, имел четырех детей, из которых два сына служили в кавалергардах, а у старшей дочери,
с самой ее колыбели, были и немки, и француженки, и англичанки, стоившие, вероятно, тысяч.
— Но если я выйду замуж, это будет очень натурально. Должна же я буду чем-нибудь
жить с мужем?
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу, в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая в последние годы в Петербурге, он никого не встречал из нынешних лучших литераторов в порядочном обществе; где они
живут?
С кем знакомы? — бог знает, тогда как это сближение писателей
с большим светом, по его мнению, было бы необходимо.
— А что, Яков Васильич, теперь у вас время свободное, а лето жаркое, в городе душно, пыльно: не подарите ли вы нас этим месяцем и не погостите ли у меня в деревне? Нам доставили бы вы этим большое удовольствие, а себе, может быть, маленькое развлечение. У меня местоположение порядочное, есть тоже садишко, кое-какая речонка, а кстати вот mademoiselle Полина
с своей мамашей будут
жить по соседству от нас, в своем замке…
Лицо это было некто Четвериков, холостяк, откупщик нескольких губерний, значительный участник по золотым приискам в Сибири. Все это, впрочем, он наследовал от отца и все это шло заведенным порядком, помимо его воли. Сам же он был только скуп, отчасти фат и все время проводил в том, что читал французские романы и газеты, непомерно ел и ездил беспрестанно из имения, соседнего
с князем, в Сибирь, а из Сибири в Москву и Петербург. Когда его спрашивали, где он больше
живет, он отвечал: «В экипаже».
— Я описываю, — начал он, — одно семейство… богатое, которое
живет, положим, в Москве и в котором есть, между прочим, дочь — девушка умная и, как говорится,
с душой, но светская.
Будь у вас,
с позволения сказать, любовница,
с которой вы
прожили двадцать лет вашей жизни, и вот вы, почти старик, говорите: «Я на ней женюсь, потому что я ее люблю…» Молчу, ни слова не могу сказать против!..
— Ну да, — положим, что вы уж женаты, — перебил князь, — и тогда где вы будете
жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили
с университетской сковородки: у вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша — поверьте мне, и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя — и того вам сделать будет не на что: все деньжонки уйдут на родины, крестины, на мамок, на нянек, на то, чтоб ваша жена явилась не хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб
жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то
с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом, не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от брата, он прошел к Лебедеву, который
жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не
жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и
с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался
с мещанами и даже
с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока были приятны для его мужественного сердца.
— Я
жил в провинции года
с полтора.
— Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что
с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года
жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно
с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
Дворник в доме Багова на вопрос: «Здесь ли
живет Амальхен?» — отвечал
с полуулыбкой: «Здесь, сударь! Пожалуйте: в первом этаже, дверь направо, без надписи». Калинович позвонил. Дверь ему отворила лет тридцати пяти женщина,
с строгими цыганскими чертами лица.
Зыков
жил на дворе в четвертом этаже; на дверях его квартиры вместо медной дощечки был просто приклеен лоскуток бумаги
с написанной на нем фамилией; но еще более удивился Калинович, когда на звонок его дверь отворила молодая дама в холстинковом платье, шерстяном платке и
с какой-то необыкновенно милой и доброй наружностью. Догадываясь, что это, должно быть, жена хозяина, он вежливо спросил...
Невдалеке от нее помещался плешивый старичок, один из тех петербургско-чухонских типов, которые своей наружностью ясно говорят, что они никогда не были умны, ни красивы и никаких никогда возвышенных чувств не имели, а так — черт знает
с чем
прожили на свете — разве только
с тем, что поведения были трезвого.
— Мне совестно тогда было сказать о себе, — продолжал студент, — но я сам страстный любитель театра, и страсть эта
живет во мне
с детства и составляет мое величайшее блаженство и вместе мое несчастие.
Я вообще теперь, сам холостяк и бобыль,
с поздним сожалением смотрю на этих простодушных отцов семейств, которые
живут себе точно в заколдованном кружке, и все, что вне их происходит, для них тогда только чувствительно, когда уж колет их самих или какой-нибудь член, органически к ним привязанный, и так как требование их поэтому мельче, значит, удовлетворение возможнее — право, завидно!..
И, поверьте мне, бесплодно
проживает ваше поколение, потому что оно окончательно утратило романтизм, — тот общий романтизм, который,
с одной стороны, выразился в сентиментальности, а
с другой, слышался в лире Байрона и сказался открытием паров.
— Этого не смейте теперь и говорить. Теперь вы должны быть счастливы и должны быть таким же франтом, как я в первый раз вас увидела — я этого требую! — возразила Настенька и, напившись чаю, опять села около Калиновича. — Ну-с, извольте мне рассказывать, как вы
жили без меня в Петербурге: изменяли мне или нет?
Благодаря свободе столичных нравов положение их не возбуждало ни
с какой стороны ни толков, ни порицаний, тем более, что
жили они почти уединенно. У них только бывали Белавин и молодой студент Иволгин. Первого пригласил сам Калинович, сказав еще наперед Настеньке: «Я тебя, друг мой, познакомлю
с одним очень умным человеком, Белавиным. Сегодня зайду к нему, и он, вероятно, как-нибудь вечерком завернет к нам». Настеньке на первый раз было это не совсем приятно.
В самом ли деле в романтизме лежит большая доля бесстрастности, или вообще романтики, как люди более требовательные,
с более строгим идеалом, не так склонны подпадать увлечениям, а потому как будто бы меньше
живут и меньше оступаются?
Проходя мимо огромных домов, в бельэтажах которых при вечернем освещении через зеркальные стекла виднелись цветы, люстры, канделябры, огромные картины в золотых рамах, он невольно приостанавливался и
с озлобленной завистью думал: «Как здесь хорошо, и
живут же какие-нибудь болваны-счастливцы!» То же действие производили на него экипажи, трехтысячные шубы и, наконец, служащий, мундирный Петербург.
— Меня, собственно, Михайло Сергеич, не то убивает, — возразила она, — я знаю, что отец уж
пожил… Я буду за него молиться, буду поминать его; но, главное, мне хотелось хоть бы еще раз видеться
с ним в этой жизни… точно предчувствие какое было: так я рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было… так ничего и не случилось, что думала и чего желала.
Портреты генерала, чтоб не терзали они очей ее, словно дрова, велел в печке пережечь и, как змей-искуситель,
с тех же пор залег им в сердце и до конца их жизни там
жил и командовал.
Жму, наконец,
с полным участием руку тебе, мой благодушный юноша, несчастная жертва своей грозной богини-матери, приславшей тебя сюда искать руки и сердца блестящей фрейлины, тогда как сердце твое рвется в маленькую квартирку на Пески, где
живет она, сокровище твоей жизни, хотя ты не смеешь и подумать украсить когда-нибудь ее скромное имя своим благородным гербом.
А когда этого нет, так и нечего на зеркало пенять: значит, личико криво! — заключил Белавин
с одушевлением и
с свободой человека, привыкшего
жить в обществе, отошел и сел около одной дамы.
Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это
с Полины, которая вдруг, ни
с того ни
с сего, найдена была превосходнейшей женщиной, на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не хочет
жить в свете, а всю себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого не знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно
живет с мужем, но хвалили потому только, что надобно же было за что-нибудь похвалить.
— А дядя разве
с ней
живет? — спросил Калинович, закидывая голову на спинку кресла.
Жить в обществе, быть знакому
с хорошими дамами, танцевать там — составляло страсть прапорщика.
Он очень хорошо понимает, что во мне может снова явиться любовь к тебе, потому что ты единственный человек, который меня истинно любил и которого бы я должна была любить всю жизнь — он это видит и, чтоб ударить меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет тебя, — продолжала Полина
с большим одушевлением, — то я разойдусь
с ним и буду
жить около тебя, что бы в свете ни говорили…
Даже m-me Потвинова, которая, как известно, любит только молоденьких молодых людей, так что по этой страсти она
жила в Петербурге и брала к себе каждое воскресенье человек по пяти кадет, — и та при появлении столь молодого еще начальника губернии спустила будто невзначай
с левого плеча мантилью и таким образом обнаружила полную шею, которою она, предпочтительно перед всеми своими другими женскими достоинствами, гордилась.
Куда стремился Калинович — мы знаем, и, глядя на него, нельзя было не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего
с лихорадкой во всем теле,
с пылающим лицом и
с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека
с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет
прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства
с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
— Она умерла, друг мой; году после отца не
жила. Вот любила так любила, не по-нашему
с тобой, а потому именно, что была очень простая и непосредственная натура… Вина тоже, дядя, дайте нам: я хочу, чтоб Жак у меня сегодня пил… Помнишь, как пили мы
с тобой, когда ты сделался литератором? Какие были счастливые минуты!.. Впрочем, зачем я это говорю? И теперь хорошо! Ступайте, дядя.
— Наконец — господи боже мой! — я тебе узнала цену, сравнив его
с тобой! — воскликнула Настенька. — Ты тоже эгоист, но ты живой человек, ты век свой стремишься к чему-нибудь, страдаешь ты, наконец, чувствуешь к людям и к их известным убеждениям либо симпатию, либо отвращение, и сейчас же это выразишь в жизни; а Белавин никогда: он обо всем очень благородно рассудит и дальше не пойдет! Ему легко
жить на свете, потому что он тряпка, без крови, без сердца,
с одним только умом!..
—
Живя в молодости по уездным городкам, я слышал как самую обыкновенную вещь, что в казначействах взимаются какие-то гроши
с паспортов, берется
с мужиков сбор на мытье полов, которые они будто бы очень топчут, и, наконец, заставляют их делать вклад на масло для образной лампады!