Неточные совпадения
В маленьком городишке все пало ниц перед ее величием, тем более что генеральша оказалась в обращении очень горда, и хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но ни с кем почти не сошлась и открыто
говорила, что она только и отдыхает душой, когда видится с
князем Иваном и его милым семейством (
князь Иван был подгородный богатый помещик и дальний ее родственник).
К этой наружности
князь присоединял самое обаятельное, самое светское обращение: знакомый почти со всей губернией, он обыкновенно с помещиками богатыми и чиновниками значительными был до утонченности вежлив и даже несколько почтителен; к дворянам же небогатым и чиновникам неважным относился необыкновенно ласково и обязательно и вообще, кажется, во всю свою жизнь, кроме приятного и лестного, никому ничего не
говорил.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у
князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой
князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения
князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово
князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие
говорили, что m-lle Полина дружнее с
князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Говоря это,
князь от первого до последнего слова лгал, потому что он не только романа Калиновича, но никакой, я думаю, книги, кроме газет, лет двадцать уж не читывал.
Возвратившись домой из училища, Калинович сейчас заметил билет
князя, который приняла у него приказничиха и заткнула его, как, видала она, это делается у богатых господ, за зеркало, а сама и
говорить ничего не хотела постояльцу, потому что более полугода не кланялась даже с ним и не отказывала ему от квартиры только для Палагеи Евграфовны, не желая сделать ей неприятность.
— Стало быть, вы только не торопитесь печатать, — подхватил
князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что
говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
— Ей-богу, так, — продолжал
князь, — я
говорю вам не льстя, а как истинный почитатель всякого таланта.
— Без сомнения, — подхватил
князь, — но, что дороже всего было в нем, — продолжал он, ударив себя по коленке, — так это его любовь к России: он, кажется, старался изучить всякую в ней мелочь: и когда я вот бывал в последние годы его жизни в Петербурге, заезжал к нему, он почти каждый раз
говорил мне: «Помилуй,
князь, ты столько лет живешь и таскаешься по провинциям: расскажи что-нибудь, как у вас, и что там делается».
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил
князь. — Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени — о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил людей и пробрался к ним в дом; а другие
говорят, что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
«Знаешь ли,
говорит,
князь, я твоего итальянца описываю?
Калинович сел, и опять началась довольно одушевленная беседа, в которой, разумеется, больше всех
говорил князь, и все больше о литературе.
— А! Да это славно быть именинником: все дарят. Я готов быть по несколько раз в год, —
говорил князь, пожимая руку мистрисс Нетльбет. — Ну-с, а вы, ваше сиятельство, — продолжал он, подходя к княгине, беря ее за подбородок и продолжительно целуя, — вы чем меня подарите?
— О боже мой! — воскликнул
князь. — Это будет моей первой обязанностью, особенно о вашем уездном суде, который, без лести
говоря, может назваться образцовым уездным судом.
Прошел он с полным благоприличием: сначала, как обыкновенно,
говорили только в аристократическом конце стола, то есть: Четвериков,
князь и отчасти предводитель, а к концу, когда выпито было уже по несколько рюмок вина, стали поговаривать и на остальной половине.
Князь, выйдя на террасу, поклонился всему народу и сказал что-то глазами княжне. Она скрылась и чрез несколько минут вышла на красный двор, ведя маленького брата за руку. За ней шли два лакея с огромными подносами, на которых лежала целая гора пряников и куски лент и позументов. Сильфидой показалась княжна Калиновичу, когда она стала мелькать в толпе и, раздавая бабам и девкам пряники и ленты,
говорила...
— Вы,
князь,
говорите, как будто бы уж я был женат, — возразил, усмехнувшись, Калинович.
— Почему ж? Нет!.. — перебил
князь и остановился на несколько времени. — Тут, вот видите, — начал он, — я опять должен сделать оговорку, что могу ли я с вами
говорить откровенно, в такой степени, как
говорил бы откровенно с своим собственным сыном?
— Достаточно вашего участия,
князь, чтоб вы имели полное право
говорить мне не только откровенно, но даже самую горькую правду, — отвечал Калинович.
— Да; но тут не то, — перебил
князь. — Тут, может быть, мне придется
говорить о некоторых лицах и
говорить такие вещи, которые я желал бы, чтоб знали вы да я, и в случае, если мы не сойдемся в наших мнениях, чтоб этот разговор решительно остался между нами.
— Очень верю, — подхватил
князь, — и потому рискую
говорить с вами совершенно нараспашку о предмете довольно щекотливом. Давеча я
говорил, что бедному молодому человеку жениться на богатой, фундаментально богатой девушке, не быв даже влюблену в нее, можно, или, лучше сказать, должно.
— Будто это так? — возразил
князь. — Будто вы в самом деле так думаете, как
говорите, и никогда сами не замечали, что мое предположение имеет много вероятности?
Все, что
говорил князь, ему еще прежде представлялось смутно, в предчувствии — теперь же стало только ясней и наглядней.
На другой дороге, продолжал он рассуждать, литература с ее заманчивым успехом, с независимой жизнью в Петербурге, где, что бы
князь ни
говорил, широкое поприще для искания счастия бедняку, который имеет уже некоторые права.
— А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда ты уезжал к
князю, он по целым часам сидел, задумавшись и ни слова не
говоря… когда это с ним бывало?.. Наконец, пощади и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
— Что вы и как вы? Тысячу вам вопросов и тысячу претензий. Помилуйте! Хоть бы строчку!.. —
говорил князь, пожимая, по обыкновению, обе руки Калиновича.
— Гм! — произнес
князь. — Как же я рад, что вас встретил! — продолжал он, беря Калиновича за руку и идя с ним. — Посмотрите, однако, как Петербург хорошеет: через пять лет какие-нибудь приедешь и не узнаешь. Посмотрите: это здание воздвигается… что это за прелесть будет! —
говорил князь, видимо, что-то обдумывая.
— Недавно-с, недавно… Это все татары: извольте узнать! И, что замечательно, честнейший народ! —
говорил князь Калиновичу, входя в одну из дальних комнат.
— Нет, нет этого букета!.. —
говорил князь, доедая суп. — А котлеты уж, мой милый, никуда негодны, — прибавил он, обращаясь к лакею, — и сухи и дымом воняют. Нет, это варварство, так распоряжаться нашими желудками! Не правда ли? — отнесся он к Калиновичу.
— Тысяча пари, что не угадаете, кого я к вам привез! —
говорил князь, входя.
— Славный этот человек, граф! —
говорил ему
князь.
— Пятью восемь — сорок, превосходно! —
говорил князь, наморщивая свой красивый лоб.
— Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов… Помилуйте! — продолжал восклицать
князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: — Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно
говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать — родственный! За проценты не дадут, — скажут: возьми так! А это «так» для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.
— Нехорошо, нехорошо… —
говорил князь, заметно занятый собственными мыслями, и снова обратился к прежнему своему собеседнику.
Говоря это,
князь глядел на окно.
— Завтра же, потому что я сегодня буду в Петергофе и завтра буду иметь честь донести вам, господин будущий владетель миллионного состояния… Превосходнейшая это вещь! —
говорил князь, пожимая ему руку и провожая его.
— Конечно; впрочем, что ж?.. — заговорил было
князь, но приостановился. — По-настоящему, мне тут
говорить не следует; как ваше сердце скажет, так пусть и будет, — присовокупил он после короткого молчания.
— А старый уговор помните: если замуж, так без слез? —
говорил князь, грозя пальцем и легохонько отодвигая ее от себя, а потом, заключив скороговоркой: — Adieu, — убежал.
— Ну, что, Яков Васильич, —
говорил князь, входя, — ваше дело в таком положении, что и ожидать было невозможно. Полина почти согласна.
— Прошу вас,
князь, не
говорить таким образом. Цинизм ваш вообще дурного тона, а тут он совершенно некстати.
Говоря это, вы сами не чувствуете, как становитесь низко, очень низко, — сказал он раздраженным голосом.
— Опять — умрет! — повторил с усмешкою
князь. — В романах я действительно читал об этаких случаях, но в жизни, признаюсь, не встречал. Полноте, мой милый! Мы, наконец, такую дребедень начинаем
говорить, что даже совестно и скучно становится. Волишки у вас, милостивый государь, нет, характера — вот в чем дело!
— Не ломают вас, а выпрямляют! — возразил
князь. — Впрочем, во всяком случае я очень глупо делаю, что так много
говорю, и это последнее мое слово: как хотите, так и делайте! — заключил он с досадою и, взяв со стола бумаги, стал ими заниматься.
—
Говорить, батюшка, Яков Васильич, надобно по-божески: то, что барышня, может, больше маменьки своей имела склонность к этому
князю.
— Что ваша, однако, баронесса, скажите? Я видел ее как-то на днях и
говорил с ней о вас, — начал было
князь.
Наш светский писатель,
князь Одоевский [Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — русский писатель, критик и историк музыки.], еще в тридцатых, кажется, годах остроумно предсказывал, что с развитием общества франты высокого полета ни слова уж не будут
говорить.
— Не знаю, ваше превосходительство, — начал он нерешительным тоном, — какие вы имеете сведения, а я, признаться сказать, ехавши сюда, заезжал к
князю Ивану. Новый вице-губернатор в родстве с ним по жене — ну, и он ужасно его хвалит: «Одно уж это,
говорит, человек с таким состоянием… умный, знающий… человек с характером, настойчивый…» Не знаю, может быть, по родству и прибавляет.
Князь, как родственник вице-губернатора, заметно старавшийся сблизить его с губернатором, везде почти
говорил, что Калинович в восторге от порядка в управлении и от самой губернии.
Следствие производить начал красноносый полицеймейстер: отчасти по кровожадности собственного характера, отчасти для того, чтоб угодить вице-губернатору, он заставлял,
говорят, самого
князя отвечать себе часа по два, по три, не позволяя при этом садиться.
Про
князя они
говорили, что не знают, может быть, он и виноват и достоин своей участи, но семейства нельзя было не пожалеть.
— Резчик тоже умно показывает. Хорошо старичок
говорит! — отвечал Медиокритский с каким-то умилением. — Печати,
говорит, действительно, для
князя я вырезывал, но гербовые, для его фамилии — только. Так как,
говорит, по нашему ремеслу мы подписками даже обязаны, чтоб казенные печати изготовлять по требованию только присутственных мест, каким же образом теперь и на каком основании мог сделать это для частного человека?
Князь очень хорошо понимал, что Медиокритский
говорит почти правду. Надежда остаться только в подозрении мелькнула перед ним во всей прелести своими радужными цветами.