Неточные совпадения
В бесконечных мазурках барышни обыкновенно
говорили с кавалерами
о чувствах и до того увлекались, что даже
не замечали, как мазурка кончалась и что все давно уж сидели за ужином.
У нее
не было ни гувернантки-француженки, способной передать ей тайну хорошего произношения; ее
не выпрямляли и
не учили приседать в пансионе; при ней даже
не было никакой практической тетушки или сестрицы, которая хлопотала бы
о ее наружности и набила бы ее, как
говорит Гоголь, всяким бабьем.
— Я с большим сожалением оставил Москву, — заговорил опять Калинович. — Нынешний год, как нарочно, в ней было так много хорошего.
Не говоря уже
о живых картинах, которые прекрасно выполняются, было много замечательных концертов, был, наконец, Рубини.
—
Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я
говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их
не нравится, так
не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо того чтоб рассуждать
о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
— Вас, впрочем, я
не пущу домой, что вам сидеть одному в нумере? Вот вам два собеседника: старый капитан и молодая девица, толкуйте с ней! Она у меня большая охотница
говорить о литературе, — заключил старик и, шаркнув правой ногой, присел, сделал ручкой и ушел. Чрез несколько минут в гостиной очень чувствительно послышалось его храпенье. Настеньку это сконфузило.
Экзархатов схватил его за шиворот и приподнял на воздух; но в это время ему самому жена вцепилась в галстук; девчонки еще громче заревели… словом, произошла довольно неприятная домашняя сцена, вследствие которой Экзархатова, подхватив с собой домохозяина, отправилась с жалобой к смотрителю, все-про-все рассказала ему
о своем озорнике, и чтоб доказать, сколько он человек буйный,
не скрыла и того, какие он про него, своего начальника,
говорил поносные слова.
— Так неужели еще мало вас любят?
Не грех ли вам, Калинович, это
говорить, когда нет минуты, чтоб
не думали
о вас; когда все радости, все счастье в том, чтоб видеть вас, когда хотели бы быть первой красавицей в мире, чтоб нравиться вам, — а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы человек после этого!
— Нет, Калинович,
не говорите тут
о кокетстве! Вы вспомните, как вас полюбили? В первый же день, как вас увидели; а через неделю вы уж знали об этом… Это скорей сумасшествие, но никак
не кокетство.
— Я уж
не говорю о капитане. Он ненавидит меня давно, и за что —
не знаю; но даже отец твой… он скрывает, но я постоянно замечаю в лице его неудовольствие, особенно когда я остаюсь с тобой вдвоем, и, наконец, эта Палагея Евграфовна — и та на меня хмурится.
— Умный бы старик, но очень уж односторонен, —
говорил он, идя домой, и все еще, видно, мало наученный этими опытами, на той же неделе придя в казначейство получать пенсию,
не утерпел и заговорил с казначеем
о Калиновиче.
Но старуха
не обратила внимания и на слова дочери. Очень довольная, что встретила нового человека, с которым могла
поговорить о болезни, она опять обратилась к Калиновичу...
Не говоря уже
о Полине, которая заметно каждое его слово обдумывала и взвешивала, но даже княжна, и та начала как-то менее гордо и более снисходительно улыбаться ему, а рассказом своим
о видении шведского короля, приведенном как несомненный исторический факт, он так ее заинтересовал, что она пошла и сказала об этом матери.
— Вы смотрите на это глазами вашего услужливого воображения, а я сужу об этом на основании моей пятидесятилетней опытности. Положим, что вы женитесь на той девице,
о которой мы сейчас
говорили. Она прекраснейшая девушка, и из нее, вероятно, выйдет превосходная жена, которая вас будет любить, сочувствовать всем вашим интересам; но вы
не забывайте, что должны заниматься литературой, и тут сейчас же возникнет вопрос: где вы будете жить; здесь ли, оставаясь смотрителем училища, или переедете в столицу?
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить
не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом,
не говоря уж об экипаже,
о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
— Да; но тут
не то, — перебил князь. — Тут, может быть, мне придется
говорить о некоторых лицах и
говорить такие вещи, которые я желал бы, чтоб знали вы да я, и в случае, если мы
не сойдемся в наших мнениях, чтоб этот разговор решительно остался между нами.
— Очень верю, — подхватил князь, — и потому рискую
говорить с вами совершенно нараспашку
о предмете довольно щекотливом. Давеча я
говорил, что бедному молодому человеку жениться на богатой, фундаментально богатой девушке,
не быв даже влюблену в нее, можно, или, лучше сказать, должно.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то,
не говоря уже
о голосе совести, который
не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще
не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
—
Не дам, сударь! — возразил запальчиво Петр Михайлыч, как бы теряя в этом случае половину своего состояния. — Сделайте милость, братец, — отнесся он к капитану и послал его к какому-то Дмитрию Григорьичу Хлестанову, который
говорил ему
о каком-то купце, едущем в Москву. Капитан сходил с удовольствием и действительно приискал товарища купца, что сделало дорогу гораздо дешевле, и Петр Михайлыч успокоился.
— Ну, когда хочешь, так и
не перед смертью, — сказал с грустной улыбкой Зыков. — Это жена моя, а ей
говорить о тебе нечего, знает уж, — прибавил он.
Напрасно Калинович, чтоб что-нибудь из него выжать, принимался
говорить с ним
о Германии,
о ее образовании,
о значении в политическом мире: немец решительно ничего
не понимал.
— Но всякий ли способен себя ограничивать этим? — возразил Калинович. —
Не говоря уже
о материальных, денежных условиях, бывает иногда нравственная запутанность.
— Еще бы! — подхватила баронесса. — Ах! A propos [кстати (франц.).]
о моем браслете, чтоб
не забыть, — продолжала она, обращаясь к Полине. — Вчера или третьего дня была я в городе и заезжала к monsieur, Лобри. Он
говорит, что берется все твои брильянты рассортировать и переделать; и, пожалуйста, никому
не отдавай: этот человек гений в своем деле.
— Нет, ничего, — отвечал Калинович, — женщина,
о которой мы с вами
говорили… я
не знаю… я
не могу ее оставить! — проговорил он рыдающим голосом и, схватив себя за голову, бросился на диван.
Выслушав все это, Калинович вздохнул. Он приказал старику, чтоб тот
не болтал
о том, что ему
говорил, и, заставив его взять три целковых, велел теперь идти домой; но Григорий Васильев
не двигался с места.
Надобно решительно иметь детское простодушие одного моего знакомого прапорщика, который даже в пище вкусу
не знает; надобно именно владеть его головой, чтоб поверить баронессе, когда она мило уверяет вас, что дает этот бал для удовольствия общества, а
не для того, чтоб позатянуть поступившее на нее маленькое взыскание, тысяч в тридцать серебром,
о чем она и будет тут же, под волшебные звуки оркестра Лядова,
говорить с особами, от которых зависит дело.
— Вы давеча
говорили насчет Чичикова, что он
не заслуживает того нравственного наказания, которому подверг его автор, потому что само общество
не развило в нем понятия
о чести; но что тут общество сделает, когда он сам дрянь человек?
Из одного этого можно заключить, что начал выделывать подобный господин в губернском городе:
не говоря уже
о том, что как только дядя давал великолепнейший на всю губернию бал, он делал свой, для горничных — в один раз все для брюнеток, а другой для блондинок, которые, конечно, и сбегались к нему потихоньку со всего города и которых он так угощал, что многие дамы, возвратившись с бала, находили своих девушек мертвецки пьяными.
—
Не о смете, любезный, тут разговор: я вон ее
не видал, да и глядеть
не стану… Тьфу мне на нее! — Вот она мне что значит.
Не сегодня тоже занимаемся этими делами; коли я обсчитан, так и ваш брат обсчитан. Это что
говорить!
Не о том теперь речь; а что сами мы, подрядчики, глупы стали, — вон оно что!
— Да уж
не о комиссии, а
о самом себе тут я
говорю…
— Старик этот сознался уж, что только на днях дал это свидетельство, и, наконец, — продолжал он, хватая себя за голову, — вы
говорите, как женщина. Сделать этого нельзя,
не говоря уже
о том, как безнравствен будет такой поступок!
— Она может многое сделать… Она будет
говорить, кричать везде, требовать, как
о деле вопиющем, а ты между прочим, так как Петербург
не любит ни
о чем даром беспокоиться, прибавь в письме, что, считая себя виновною в моем несчастии, готова половиной состояния пожертвовать для моего спасения.
Я
не говорю уже
о полицейских властях, которые, я знаю, дозволяют себе и фальшивое направление в следствиях, и умышленную медленность при производстве взысканий, и вообще вопиющую нераспорядительность от незнания дела, от лености, от пьянства; и так как все это непосредственно подчинено мне, то потому я наперед
говорю, что все это буду преследовать с полною строгостью и в отношении виновных буду чужд всякого снисхождения.
— А я
не оскорблен? Они меня
не оскорбили, когда я помыслом
не считаю себя виновным в службе? — воскликнул губернатор, хватая себя за голову и потом, с заметным усилием приняв спокойный вид, снова заговорил: — На вопрос
о вступительной речи моей пропишите ее всю целиком, все, что припомните, от слова до слова, как и
о какого рода взяточниках я
говорил; а если что забыли, я сам дополню и добавлю: у меня все на памяти. Я
говорил тогда
не зря. Ну, теперь, значит, до свиданья… Ступайте, займитесь этим.