Неточные совпадения
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один
голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется,
быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна
была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
— Подавали ему надежду, вероятно, вы, а не я, и я вас прошу не беспокоиться о моей судьбе и избавить меня от ваших сватаний за кого бы то ни
было, — проговорила она взволнованным
голосом и проворно ушла.
— Конечно, конечно, — подтвердил Петр Михайлыч и потом, пропев полушутливым тоном: «Ударил час и нам расстаться…», — продолжал несколько растроганным
голосом: — Всем вам, господа, душевно желаю, чтоб начальник вас полюбил; а я, с своей стороны,
был очень вами доволен и отрекомендую вас всех с отличной стороны.
— Нет, это не мое личное мнение, — возразила спокойным
голосом генеральша, — покойный муж мой
был в столицах всей Европы и всегда говорил, — ты, я думаю, Полина, помнишь, — что лучше Петербурга он не видал.
— Кого ты ждешь, по ком тоскуешь? — говорил он ей комическим
голосом, когда она сидела у окна и прилежно смотрела в ту сторону, откуда должен
был прийти молодой смотритель.
Невдолге после описанных мною сцен Калиновичу принесли с почты объявление о страховом письме и о посылке на его имя. Всегда спокойный и ровный во всех своих поступках, он пришел на этот раз в сильное волнение: тотчас же пошел скорыми шагами на почту и начал что
есть силы звонить в колокольчик. Почтмейстер отворил, по обыкновению, двери сам; но, увидев молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным
голосом...
— Послушайте, Калинович! — начала она. — Если вы со мной станете так говорить… (
голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной
будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, — говорю вам, я умру, злой человек!
Весь этот длинный рассказ князя Полина выслушала с большим интересом, Калинович тоже с полным вниманием, и одна только генеральша думала о другом:
голос ее старческого желудка
был для нее могущественнее всего.
— Ну, это вряд ли! — возразил князь, взглянув бегло, но значительно на дочь. — Mademoiselle Catherine недели уже две не в
голосе, а потому мы не советовали бы ей
петь.
В зале
был уже один гость — вновь определенный становой пристав, молодой еще человек, но страшно рябой, в вицмундире, застегнутом на все пуговицы, и с серебряною цепочкою, выпущенною из-за борта как бы вроде аксельбанта. При входе князя он вытянулся и проговорил официальным
голосом...
— В Петербург, — отвечал Калинович, и
голос у него дрожал от волнения. — Я еще у князя получил письмо от редактора: предлагает постоянное сотрудничество и пишет, чтоб сам приехал войти в личные с ним сношения, — прибавил он, солгав от первого до последнего слова. Петр Михайлыч сначала
было нахмурился, впрочем, ненадолго.
— Теперича, хоша бы в доме братца… Что ж? Надобно сказать: они
были приняты заместо родного сына… — начал он, но
голос у него оборвался.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то, не говоря уже о
голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может
быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
—
Есть у меня к вам, Яков Васильич, некоторая просьбица, — начал он каким-то несмелым
голосом. — Это вот-с, — продолжал он, вынимая из шифоньерки довольно толстую тетрадь, — мои стихотворные грехи. Тут
есть элегии, оды небольшие, в эротическом, наконец, роде. Нельзя ли вам из этого хлама что-нибудь сунуть в какой-нибудь журналец и напечатать? А мне бы это на старости лет
было очень приятно!
Пока старик бормотал это, они въехали в двадцативерстный волок. Дорога пошла сильно песчаная. Едва вытаскивая ноги, тащили лошаденки, шаг за шагом, тяжелый тарантас. Солнце уже
было совсем низко и бросало длинные тени от идущего по сторонам высокого, темного леса, который впереди открывался какой-то бесконечной декорацией. Калинович, всю дорогу от тоски и от душевной муки не спавший, начал чувствовать, наконец, дремоту; но
голос ямщика все еще продолжал ему слышаться.
Из соседней комнаты слышались охриплые пьяные
голоса мужчин и взвизги тоже, должно
быть, пьяных женщин.
— Monsieur,
будьте такой добрый, поберегите мой сак! — раздался около него женский
голос с иностранным акцентом.
— Да, вижу, приехал… — произнесла она, кидая лукавый взгляд; потом, помолчав немного, начала
напевать довольно приятным
голосом...
— Будто?.. Не может
быть! — послышался задыхавшийся от радости
голос Зыкова.
— Вот у меня теперь сынишко, и предсмертное мое заклятье его матери: пусть он
будет солдатом, барабанщиком, целовальником, квартальным, но не писателем, не писателем… — заключил больной сиповатым
голосом.
— Не знаю-с, какой это нужен
голос и рост; может
быть, какой-нибудь фельдфебельский или тамбурмажорский; но если я вижу перед собой человека, который в равносильном душевном настроении с Гамлетом, я смело заключаю, что это великий человек и актер! — возразил уж с некоторою досадою Белавин и опустился в кресло.
— Не до измен
было! — отвечал Калинович, скрыв притворным вздохом нетвердость в
голосе.
— Я
было, ваше сиятельство, имел честь заезжать сегодня к вам, но мне отказали, — проговорил князь. В
голосе его тоже слышалось почтение.
— Князь! Спасите меня от самого себя! — проговорил, наконец, Калинович умоляющим
голосом. Он
был даже жалок в эти минуты.
— Господа! Вот новый и ближайший начальник ваш, под наблюдением которого непосредственно
будет ваша нравственность и ваше усердие по службе! — говорил он везде звучным
голосом, после чего не позволил себе долее удерживать Калиновича, и тот уехал.
— Никаких… Какие же могут
быть приказания?.. Ступайте… Очень вам благодарен за беспокойство… Никаких… — повторил старик раздраженным
голосом, и полицеймейстер уехал.
— Какие! — повторил Михайло Трофимыч ожесточенным
голосом. — А он что на то говорит? «Я-ста знать, говорит, не хочу того; а откуда, говорит, вы миллионы ваши нажили — это я знаю!» — «Миллионы, говорю, ваше высокородие, хоша бы и
были у меня, так они нажиты собственным моим трудом и попечением». — «Все ваши труды, говорит, в том только и
были, что вы казну обворовывали!» Эко слово брякнул! Я и повыше его от особ не слыхал того.
— Пожалуйста, мы рады
будем, — отвечала дама не своим
голосом.
— Делать одно, что хлопотать надо об удалении вашего сродственничка и общего всех нас злодея! — произнес он каким-то отчаянно-решительным
голосом; потом, помолчав, продолжал с грустным умилением: — И сколько бы вам все благодарны
были за то — так и выразить того невозможно.
— Это можно
будет сделать, — отвечал Медиокритский кротким
голосом.
Настенька тоже
была сконфужена: едва владея собой, начала она говорить довольно тихо и просто, но, помимо слов, в звуках ее
голоса, в задумчивой позе, в этой тонкой игре лица чувствовалась какая-то глубокая затаенная тоска, сдержанные страдания, так что все смолкло и притаило дыхание, и только в конце монолога, когда она, с грустной улыбкой и взглянув на Калиновича, произнесла: «Хотя на свете одни только глаза, которых я должна страшиться», публика не вытерпела и разразилась аплодисментом.
—
Буду, — отвечал Калинович задыхавшимся от волнения
голосом и, отвернувшись, сказал актрисе, игравшей графиню, маленькую любезность насчет ее игры.
Грубый и жестокий
голос должен
быть для слуха преступницы!» — проговорила она, и проговорила так, что половина кресел привстала с своих мест.
— Это не вздор!.. — повторил вице-губернатор,
выпивая вино и каким-то задыхающимся
голосом. — Про меня тысячи языков говорят, что я человек сухой, тиран, злодей; но отчего же никто не хочет во мне заметить хоть одной хорошей человеческой черты, что я никогда не
был подлецом и никогда ни пред кем не сгибал головы?
— Так как к допросам он не
будет требоваться, то заколотить его камору совершенно и пищу давать ему в окошечко, — проговорил он строго повелительным
голосом.
Вытяните от пожара цепь, и чтоб никого тут из зевак не
было за ней; а который прорвется, брать под караул! — отдал он тем же
голосом приказание наряженному на пожар офицеру.