Неточные совпадения
У каждой почти барышни тогда — я в том уверен — хранилось в заветном ящике комода несколько тетрадей стихов, переписанных
с грамматическими, конечно, ошибками, но старательно и все собственной
рукой.
Петр Михайлыч и учителя вошли в горенку, в которой нашли дверь в соседнюю комнату очень плотно притворенною. Ожидали они около четверти часа; наконец, дверь отворилась, Калинович показался. Это был высокий молодой человек, очень худощавый,
с лицом умным, изжелта-бледным. Он был тоже в новом,
с иголочки, хоть и не из весьма тонкого сукна мундире, в пике безукоризненной белизны жилете, при шпаге и
с маленькой треугольной шляпой в
руках.
— Я живу здесь по моим делам и по моей болезни, чтоб иметь доктора под
руками. Здесь, в уезде, мое имение, много родных, хороших знакомых,
с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы в испуге, что не много ли лишних слов произнесла и не утратила ли тем своего достоинства.
Из числа этих олимпийских богов осталась Минерва без правой
руки, Венера
с отколотою половиной головы и ноги какого-то бога, а от прочих уцелели одни только пьедесталы.
Все это, освещенное довольно уж низко спустившимся солнцем, которое то прорезывалось местами в аллее и обозначалось светлыми на дороге пятнами, то придавало всему какой-то фантастический вид, освещая
с одной стороны безглавую Венеру и бездланную Минерву, — все это, говорю я, вместе
с миниатюрной Настенькой, в ее черном платье,
с ее разбившимися волосами, вместе
с усевшимся на ступеньки беседки капитаном
с коротенькой трубкой в
руках, у которого на вычищенных пуговицах вицмундира тоже играло солнце, — все это, кажется, понравилось Калиновичу, и он проговорил...
Капитан
с заметным удовольствием исполнил эту просьбу: он своими
руками раскрыл стол, вычистил его, отыскал и положил на приличных местах игранные карты, мелки и даже поставил стулья. Он очень любил сыграть пульку и две в карты.
Вон в маленьком домике честолюбивый писец магистрата, из студентов семинарии, чтоб угодить назавтра секретарю, отхватывает вечером седьмой лист четким почерком, как будто даже не чувствует усталости, но, приостановясь на минутку, вытянет разом стоящую около него трубку
с нежинскими корешками, плюнет потом на пальцы, помотает
рукой, чтоб разбить прилившую кровь, и опять начинает строчить.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни
с того ни
с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки
с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще было под
руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику
с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
С лица капитана капал крупными каплями пот;
руки делали какие-то судорожные движения и, наконец, голова затекла, так что он принужден был приподняться на несколько минут, и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку, целовал ей лицо и шею…
У Годневых тоже услыхали. Первая выскочила на улицу,
с фонарем в
руках, неусыпная Палагея Евграфовна и осветила капитана
с его противником, которым оказался Медиокритский. Узнав его, капитан еще больше озлился.
Капитан, вероятно, нескоро бы еще расстался
с своей жертвой; но в эту минуту точно из-под земли вырос Калинович. Появление его, в свою очередь, удивило Флегонта Михайлыча, так что он выпустил из
рук кисть и Медиокритского, который, воспользовавшись этим, вырвался и пустился бежать. Калинович тоже был встревожен. Палагея Евграфовна, сама не зная для чего, стала раскрывать ставни.
Петра Михайлыча они застали тоже в большом испуге. Он стоял, расставивши
руки, перед Настенькой, которая в том самом платье, в котором была вечером, лежала
с закрытыми глазами на диване.
Когда богомольцы наши вышли из монастыря, был уже час девятый. Калинович, пользуясь тем, что скользко и темно было идти, подал Настеньке
руку, и они тотчас же стали отставать от Петра Михайлыча, который таким образом ушел
с Палагеею Евграфовной вперед.
Калинович подал Палагее Евграфовне деньги и при этом случае пожал ей
с улыбкою
руку. Он никогда еще не был столько любезен
с старою девицею, так что она даже покраснела.
Терка чрез полчаса возвратился
с одной только запиской в
руках.
Перед лещом Петр Михайлыч, налив всем бокалы и произнеся торжественным тоном: «За здоровье нашего молодого, даровитого автора!» — выпил залпом. Настенька, сидевшая рядом
с Калиновичем, взяла его
руку, пожала и выпила тоже целый бокал. Капитан отпил половину, Палагея Евграфовна только прихлебнула. Петр Михайлыч заметил это и заставил их докончить. Капитан дохлебнул молча и разом; Палагея Евграфовна
с расстановкой, говоря: «Ой будет, голова заболит», но допила.
— Капитан! — обратился Петр Михайлыч к брату. — Протяните вашу воинственную
руку нашему литератору: Аполлон и Марс должны жить в дружелюбии. Яков Васильич, чокнитесь
с ним.
— Очень рад, — отвечал Калинович и, проворно налив себе и капитану шампанского, чокнулся
с ним и потом, взяв его за
руку, крепко сжал ее. Капитан, впрочем, не ответил ему тем же.
Несмотря на свои пятьдесят лет, князь мог еще быть назван, по всей справедливости, мужчиною замечательной красоты: благообразный
с лица и несколько уж плешивый, что, впрочем, к нему очень шло, среднего роста, умеренно полный,
с маленькими, красивыми
руками, одетый всегда молодо, щеголевато и со вкусом, он имел те приятные манеры, которые напоминали несколько манеры ветреных, но милых маркизов.
В настоящий свой проезд князь, посидев со старухой, отправился, как это всякий раз почти делал, посетить кой-кого из своих городских знакомых и сначала завернул в присутственные места, где в уездном суде, не застав членов, сказал небольшую любезность секретарю, ласково поклонился попавшемуся у дверей земского суда рассыльному, а встретив на улице исправника, выразил самую неподдельную, самую искреннюю радость и по крайней мере около пяти минут держал его за обе
руки, сжимая их
с чувством.
Проговоря это, князь,
с прежним радушием пожав
руку старику, поехал.
Тот ушел и возвратился
с водой. М-lle Полина наперед сама ее попробовала, приложив
руку к стакану.
На оборотной стороне билетика
рукою князя было написано: «Заезжал поблагодарить автора за доставленное мне удовольствие!» Прочитав фамилию и надпись, Калинович улыбнулся, и потом, подумав немного, сбросив
с себя свой поношенный вицмундир, тщательно выбрился, напомадился, причесался и, надев черную фрачную пару, отправился сначала к Годневым.
— Merci, cousin! [Спасибо, кузен! (франц.).] — сказала Полина и
с глубоким чувством протянула князю
руку, которую тот пожал
с значительным выражением в лице.
Князь поцеловал у ней за это
руку. Она взглянула на тюрик
с конфектами: он ей подал весь и ушел. В уме его родилось новое предположение. Слышав, по городской молве, об отношениях Калиновича к Настеньке, он хотел взглянуть собственными глазами и убедиться, в какой мере это было справедливо. Присмотревшись в последний визит к Калиновичу, он верил и не верил этому слуху. Все это князь в тонких намеках объяснил Полине и прибавил, что очень было бы недурно пригласить Годневых на вечер.
Петр Михайлыч
с издавна заученною им церемониею расшаркался
с князем: к генеральше и Полине подошел к ручке, а прочим дамам отдал, свесивши несколько наперед обе
руки, почтительный поклон.
Желая не конфузиться и быть свободной в обращении, она
с какой-то надменностью подала
руку Полине, едва присела князю, генеральше кивнула головой, а на княгиню и княжну только бегло взглянула.
Подозревая, что все это штуки Настеньки, дал себе слово расквитаться
с ней за то после; но теперь, делать нечего, принял сколько возможно спокойный вид и вошел в гостиную, где почтительно поклонился генеральше, Полине и князю, пожал
с обязательной улыбкой
руку у Настеньки, у которой при этом заметно задрожала головка, пожал, наконец,
с такою же улыбкою давно уже простиравшуюся к нему
руку Петра Михайлыча и, сделав полуоборот, опять сконфузился: его поразила своей наружностью княжна.
С отъездом Годневых у Калиновича как камень спал
с души, и когда Полина
с княжной, взявшись под
руки, стали ходить по зале, он присоединился к ним.
При прощании князь, пожимая
с большим чувством ему
руку, повторил несколько раз...
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот,
с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой
руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
Княжна, в каком-то уж совершенно воздушном,
с бесчисленным числом оборок, кисейном платье,
с милым и веселым выражением в лице, подошла к отцу, поцеловала у него
руку и подала ему ценную черепаховую сигарочницу, на одной стороне которой был сделан вышитый шелками по бумаге розан. Это она подарила свою работу, секретно сработанную и секретно обделанную в Москве.
— А! Да это славно быть именинником: все дарят. Я готов быть по несколько раз в год, — говорил князь, пожимая
руку мистрисс Нетльбет. — Ну-с, а вы, ваше сиятельство, — продолжал он, подходя к княгине, беря ее за подбородок и продолжительно целуя, — вы чем меня подарите?
Впереди всех, например, пошла хозяйка
с Четвериковым; за ними покатили генеральшу в креслах, и князь, делая вид, что как будто бы ведет ее под
руку, пошел около нее.
Князь, выйдя на террасу, поклонился всему народу и сказал что-то глазами княжне. Она скрылась и чрез несколько минут вышла на красный двор, ведя маленького брата за
руку. За ней шли два лакея
с огромными подносами, на которых лежала целая гора пряников и куски лент и позументов. Сильфидой показалась княжна Калиновичу, когда она стала мелькать в толпе и, раздавая бабам и девкам пряники и ленты, говорила...
Стоявшие около него мальчишки
с разинутыми ртами смотрели на ленты и позументы в его
руках.
Порешив
с водкой, он подошел к пиву, взял обеими
руками налитую ендову, обдул пену и пил до тех пор, пока посинел, потом захватил середки две пирога и, молча, не поднимая головы, поклонился и ушел.
Тот подал. Старуха высосала водку
с большим наслаждением, и, когда ей в дрожащую
руку всунули середку пирога, она стала креститься и бормотать молитву.
Калинович еще раз поклонился, отошел и пригласил Полину. Та пожала ему
с чувством
руку. Визави их был m-r ле Гран, который танцевал
с хорошенькой стряпчихой. Несмотря на счастливое ее положение, она заинтересовала француза донельзя: он
с самого утра за ней ухаживал и беспрестанно смешил ее, хоть та ни слова не говорила по-французски, а он очень плохо говорил по-русски, и как уж они понимали друг друга — неизвестно.
— Pardon, на одну минуту, — проговорил князь, вставая, и тотчас же ушел
с Полиной в задние комнаты. Назад он возвратился через залу. Калинович танцевал
с княжной в шестой фигуре галоп и, кончив, отпустил ее довольно медленно, пожав ей слегка
руку. Она взглянула на него и покраснела.
Калинович, нехотя танцевавший все остальные кадрили и почти ни слова не говоривший
с своими дамами, ожидал только мазурки, перед началом которой подошел к княжне, ходившей по зале под
руку с Полиной.
Последние слова князь говорил протяжно и остановился, как бы ожидая, не скажет ли чего-нибудь Калинович; но тот молчал и смотрел на него пристально и сурово, так что князь принужден был потупиться, но потом вдруг взял его опять за
руку и проговорил
с принужденною улыбкою...
— А! Вы думаете в Петербург? — спросил князь совершенно простодушным тоном и потом, все еще не выпуская
руки Калиновича, продолжал: —
С богом… от души желаю вам всякого успеха и, если встретится какая-нибудь надобность, не забывайте нас, ваших старых друзей: черкните строчку, другую.
— Что ж — я могу ему говорить ты: мы
с ним друзья, — сказала она и протянула Калиновичу
руку.
В тот самый день, как пришел к нему капитан, он целое утро занимался приготовлением себе для стола картофельной муки, которой намолов собственной
рукой около четверика, пообедал плотно щами
с забелкой и, съев при этом фунтов пять черного хлеба, заснул на своем худеньком диванишке, облаченный в узенький ситцевый халат, из-под которого выставлялись его громадные выростковые сапоги и виднелась волосатая грудь, покрытая, как у Исава, густым волосом.
— Ну, так садитесь! — произнес математик, подвигая одной
рукой увесистый стул, а другой доставая
с окна деревянную кружку
с квасом, которую и выпил одним приемом до дна.
— Теперича что ж? — заговорил он, разводя
руками. — Я, как благородный человек, должен, как промеж офицерами бывает, дуэль
с ним иметь?
— Теперь я еду и прошу ее
руки, и желаю, чтоб она осталась моей невестой, — заключил,
с заметным усилием над собой, Калинович.
— Я очень рад, — проговорил он, протягивая Калиновичу
руку, которую тот
с чувством пожал.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала:
с инстинктом любви, понимая, как тяжело было милому человеку расстаться
с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив
руки и уставя глаза на один предмет.