Неточные совпадения
Через несколько дней Разумовский
пишет дедушке, что оба его внука выдержали экзамен, но что из нас двоих один только может
быть принят в Лицей на том основании, что правительство желает, чтоб большее число семейств могло воспользоваться новым заведением.
Он так
был проникнут ощущением этого дня и в особенности речью Куницына, что в тот же вечер, возвратясь домой, перевел ее на немецкий язык,
написал маленькую статью и все отослал в дерптский журнал.
На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть
пишет, уж так и
быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это
было в последний раз. «La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit», [Между нами: старая дева,
быть может, в восторге от ошибки молодого человека (франц.).] — шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту.
Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда с самого Лицея
писал обглодками, которые едва можно
было держать в пальцах).
Поводом к этой переписке, без сомнения,
было перехваченное на почте письмо Пушкина, но кому именно писанное — мне неизвестно; хотя об этом письме Нессельроде и не упоминает, а просто
пишет, что по дошедшим до императора сведениям о поведении и образе жизни Пушкина в Одессе его величество находит, что пребывание в этом шумном городе для молодого человека во многих отношениях вредно, и потому поручает спросить его мнение на этот счет.
В ответ на это Ершов
писал: «
Буду так просто делиться с добрейшим П. А. [Плетневым] чем бог послал.
А Пущин не
писал бы в сентябре 1841 г., что стихотворения, опубликованные в мае, нигде не напечатаны: майский номер «Современника» мог
быть уже в сентябре в Сибири, а тем более в ноябре.]
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от тебя известия; признаюсь, уж я думал, что ты, подражая некоторым, не
будешь к нам
писать. Извини, брат, за заключение. Но не о том дело — поговорим вообще.
Здравствуйте, милые мои, я опять, благодаря бога, нашел возможность
писать к вам. Может, утешат вас минуты, которые с добрым моим товарищем путешествия… с тем, который должен
будет вам доставить эту тетрадку. — О чем? И как спросить?
Продолжение впредь, теперь мешают. Я все возможные случаи
буду искать, чтобы марать сию тетрадку до Тобольска. Извините, что так дурно
пишу — я восхищаюсь, что и этим способом могу что-нибудь вам сказать в ожидании казенной переписки, которую, верно, нам позволят иногда; по возможности
будем между строками
писать лимонным соком…
Буду всячески стараться и законно и беззаконно к вам
писать.
Если родные имеют право
писать к нам, то и вам правительство не откажет прибавить несколько слов, — для меня это
будет благодеяние.
Сама она к вам не
пишет, потому что теперь вы получаете через меня известия о братце, и сверх того он думает, что вы не совсем
были довольны ею, когда она исполняла должность секретаря при Иване Ивановиче.
Конечно, придет время, когда меня повезут на поселение, и вижу в этом одно утешение, что сам возьму перо в руки и
буду вам
писать то, что теперь диктую…
К. Ивановна говорила с Пятницким и поручает мне тебе это сказать: сама она сегодня не
пишет при всем желании, потому что Володя не на шутку хворает, — у них руки упали; ты не
будешь ее винить.
Забыл
было сказать тебе адрес Розена: близ Ревеля мыза Ментак.К нему еще не
писал. В беспорядке поговорил только со всеми родными поодиночке и точно не могу еще прийти в должный порядок. Столько впечатлений в последний месяц, что нет возможности успокоиться душою. Сейчас
писал к Annette и поговорил ей о тебе; решись к ней
написать, ты ее порадуешь истинно.
Из Иркутска я к тебе
писал; ты, верно, давно получил этот листок, в котором сколько-нибудь узнал меня. Простившись там с добрыми нашими товарищами-друзьями, я отправился 5 сентября утром в дальний мой путь. Не
буду тем дальним путем вести тебя — скажу только словечко про наших, с которыми удалось увидеться.
С Трубецкими я разлучился в грустную для них минуту: накануне отъезда из Иркутска похоронили их малютку Володю. Бедная Катерина Ивановна в первый раз испытала горе потерять ребенка: с христианским благоразумием покорилась неотвратимой судьбе. Верно, они вам уже
писали из Оёка, где прозимуют без сомнения, хотя, может
быть, и выйдет им новое назначение в здешние края. Сестра мне
пишет, что Потемкиной обещано поместить их в Тобольск. Не понимаю, почему это не вышло в одно время с моим назначением.
Пожалуйста, почтенный Иван Дмитриевич,
будьте довольны неудовлетворительным моим листком — на первый раз. Делайте мне вопросы, и я разговорюсь, как бывало прежде, повеселее. С востока нашего ничего не знаю с тех пор, как уехал, — это тяжело: они ждут моих писем. Один Оболенский из уединенной Етанцы
писал мне от сентября. В Верхнеудинске я в последний раз пожал ему руку; горькая слеза навернулась, хотелось бы как-нибудь с ним
быть вместе.
Наконец, любезный друг, я получил письма от Марьи Николаевны. Давно мне недоставало этого утешения. Она обещает
писать часто. Ты, верно, с Трубецкими в переписке; следовательно, странно бы мне рассказывать отсюда, что делается в соседстве твоем. Меня порадовало известие, что Сутгова матушка к нему начала снова
писать попрежнему и обеспечила их будущность; это я узнал вчера из письма Марьи Казимировны — невольно тебе сообщаю старую весть, может
быть, давно уже известную.
Скажи, каким образом, Вильгельм
пишет на твоем листке? Или он переведен куда-нибудь? Видно, они расстались с братом. Бобрищевы-Пушкины нынешнюю зиму перейдут в Тобольск. Павел Сергеевич очень доволен этим перемещением:
будет вместе с Фонвизиными, и брату лучше в этом заведении, нежели в Красноярске, а может
быть, перемена места произведет некоторую пользу в его расстроенном положении.
Наконец, получил я письма из окрестностей Иркутска: Марья Николаевна первая подала голос. Александр женился 12 ноября и счастлив, как обыкновенно молодой супруг в первое время. Особенно мне приятно
было узнать, что матушка Сутгова опять в прежних с ним сношениях; со времени его женитьбы она перестала к нему
писать — и это сильно его огорчало. — Бедный Сосинович умер от апоплексического удара в октябре месяце. Прощайте.
Извините меня, что я не уведомил вас в свое время о получении Тьера — мне совестно
было Тулинова заставить
писать, и казалось, не знаю почему, что вы должны
быть уверены в исправной доставке книг.
Верная моя Annette строит надежды на свадьбу наследника, [Семьи декабристов надеялись, что в связи со свадьбами своей дочери Марии (1839) и сына Александра (1841) Николай I облегчит участь сосланных; их надежды
были обмануты.]
писала ко мне об этом с Гаюсом, моим родственником, который проехал в Омск по особым поручениям к Горчакову; сутки прожил у меня.
Семенов сам не
пишет, надеется, что ему теперь разрешат свободную переписку. Вообразите, что в здешней почтовой экспедиции до сих пор предписание — не принимать на его имя писем; я хотел через тещу Басаргина к нему
написать — ей сказали, что письмо пойдет к Талызину. Городничий в месячных отчетах его аттестует, как тогда, когда он здесь находился, потому что не
было предписания не упоминать о человеке, служащем в Омске. Каков Водяников и каковы те, которые читают такого рода отчеты о государственных людях?
Скажи Павлу Сергеевичу, что я сегодня не могу ответить на его письмо с Степаном Яковлевичем. Впрочем, я к нему
писал в прошедшую субботу с Погодаевым — мое письмо
было как бы ответом на то, которое теперь получил от него. С Погодаевым я послал для Натальи Дмитриевны облатки, в переплете «Наль и Дамаянти» и газеты Петру Николаевичу от Матвея.
Извините меня пред добрым Бобрищевым-Пушкиным, что я сегодня не
пишу к нему особо: он уверен, что я вполне чувствую и ценю его дружеское участие, не
будет на меня сердиться, что я по вторичному его настоянию не начинаю еще предлагаемого курса лечения.
Последние известия из Иркутска у меня от 3 мая: М. Н. мне
пишет обо всем, [М. Н. — Волконская; сохранились интересные письма ее (22) к Пущину за 1839–1841, 1843 и 1847 гг. (РО, ф. 243); в письмах — много для характеристики взаимоотношений Волконской и Пущина.] рассказывает о посещении в Оёк, в именины Лизы
была у них с детьми и хвалит новый дом Трубецких, который на этот раз, как видно из ее описания, не соображен по теории Ноева ковчега. Все там здоровы и проводят время часто вместе.
Официальные мои письма все, кажется, к вам ходят через Петербург — с будущей почтой
буду отвечать Сергею Григорьевичу, на днях получил его листок от 25 — го числа [Много писем С. Г. Волконского к Пущину за 1840–1843, 1855 гг., характеризующих их взаимную сердечную дружбу и глубокое, искреннее уважение — в РО (ф. 243 и Фв. III, 35), в ЦГИА (ф. 279, оп. I, № 254 и 255), за 1842, 1854 и 1857 гг. напечатаны в сборниках о декабристах.] — он в один день с вами
писал, только другой дорогой.
Желал бы очень чем-нибудь содействовать лицейскому вашему предприятию [Энгельгардт собирал капитал для помощи сиротам лицеистов; 12 сентября 1841 г. он
писал Ф. Ф. Матюшкину, что Пущин передал в этот капитал 100 рублей.] — денежных способов не имею, работать рад, если
есть цель эту работу упрочить, без этой мысли нейдет на лад.
С нынешней почтой
пишем в Екатеринбург, чтоб к памятнику прибавили другую надпись. Зимним путем он
будет перевезен — весной поставим и памятник по рисунку самого Ивашева. Не часто бывают такие случаи в жизни.
Я сделал визиты тем, которые у меня
были. Теперь примусь за переписку Паскаля (половина у Бобрищева-Пушкина). Много еще надобно кой-куда
написать.
Очень рад, что твои финансовые дела пришли в порядок. Желаю, чтобы вперед не нужно
было тебе
писать в разные стороны о деньгах. Должно
быть, неприятно распространяться об этом предмете.
Напиши несколько строк Семенову и скажи ему общую нашу признательность за пятьсот рублей, которые ему теперь уже возвращены.
…Хорошо делает М. И., что
пишет к Бенкендорфу, — не надобно останавливаться, и все средства должно употребить, когда нужно чего-нибудь достигнуть. Не может
быть, что Бенкендорф отказал, —
будет только несколько дольше царствовать глист…
Может
быть, Трубецкой вам об этом
пишет.
Семенов просил, чтобы я жег его письма и
был осторожен, если хочу иметь его иероглифы. На все согласен, лишь бы ко мне
писали. Басаргин ждет меня.
Если бы я
был Ершов, я бы тут же
написал стихи. Покамест ограничиваюсь поэтической прозой, которую вы волею и неволею
будете разбирать в вашем дружном кругу.
Писать, однако, с ним не
буду; кажется, это предложение его бы испугало.
Сюда
пишут, что в России перемена министерства, то
есть вместо Строгонова назначается Бибиков, но дух остается тот же, система та же. В числе улучшения только налог на гербовую бумагу. Все это вы, верно, знаете, о многом хотелось бы поговорить, как, бывало, прошлого года, в осенние теперешние вечера, но это невозможно на бумаге.
Почта привезла мне письмо от Annette, где она говорит, что мой племянник Гаюс вышел в отставку и едет искать золото с кем-то в компании. 20 февраля он должен
был выехать; значит, если вздумает ко мне заехать, то на этой неделе
будет здесь. Мне хочется с ним повидаться, прежде нежели
написать о нашем переводе; заронилась мысль, которую, может
быть, можно
будет привести в исполнение. Басаргин вам объяснит, в чем дело.
Приветствуйте за меня Анненковых. Я слышал, что она ожидает умножения семейства. Дай бог, чтоб это хорошо у них кончилось. К ним не
пишу, Федор Федорович им
будет рассказывать про нашу жизнь лучше всякого письма. Может
быть, скажет многое, чего и нет…
Ф. Б. Вольф
писал об этом свидании И. И. Пущину: «Какая мне
была радость обнять вашего брата, доброго, уважаемого, как вы.
Вы уже знаете печальную, тяжелую весть из Иркутска. Сию минуту принесли мне письмо Волконского, который описывает кончину Никиты Муравьева и говорит, что с тою же почтою
пишет к вам. Тяжело
будет вам услышать это горе.
Писать не умею теперь. Говорить бы еще мог, а лучше бы всего вместе помолчать и подумать.
Пиши ко мне, когда
будешь иметь досуг: общая наша потеря не должна нас разлучить, напротив, еще более сблизить. Эти чувства утешат нас, и если Марья нас видит, то они и ее порадуют. Вместе с твоим письмом я получил письмо от Annette, она горюет и передает мне те известия, что от вас получила в Твери.
Словом сказать, об этом надобно говорить, а не
писать, — не
будет конца.
Писать больше об этом тебе не
буду, потому что отнюдь не намерен волновать тебя, к тому же ты видишь какие-то оттенки богатства, о которых я никогда не помышлял.
Нарышкин с женой гостил у нас на даче трое суток,
был у сестры в Новгороде и оттуда ко мне
написал…
Нам объявлено по приказанию шефа жандармов, чтобы мы
писали разборчиво и лучшими чернилами и что в противном случае наши письма не
будут доставлены.
Меня удивил твой вопрос о Барятинском и Швейковском. И тот и другой давно не существуют. Один кончил жизнь свою в Тобольске, а другой — в Кургане. Вообще мы не на шутку заселяем сибирские кладбища. Редкий год, чтоб не
было свежих могил. Странно, что ты не знал об их смерти. Когда я
писал к тебе, мне и не пришло в мысль обратиться к некрологии, которая, впрочем, в нашем кругу начинает заменять историю…
Если ты его увидишь или
будешь к нему
писать, пожалуйста, пожми ему руку крепко за меня и за всех моих ялуторовских товарищей.