Неточные совпадения
Антона Васильева она прозвала «переметной сумуй» не за то, чтоб он в самом
деле был когда-нибудь замечен в предательстве,
а за то, что был слаб
на язык.
Дело в том, что
на Аннушку Арина Петровна имела виды,
а Аннушка не только не оправдала ее надежд, но вместо того
на весь уезд учинила скандал. Когда дочь вышла из института, Арина Петровна поселила ее в деревне, в чаянье сделать из нее дарового домашнего секретаря и бухгалтера,
а вместо того Аннушка, в одну прекрасную ночь, бежала из Головлева с корнетом Улановым и повенчалась с ним.
— Будут. Вот я так ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я в трубу!
А братья будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет.
А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я
на эти
дела провидец! Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет — вот увидишь! Как приеду в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат был!
Арина Петровна даже глаза зажмурила: так это хорошо ей показалось, что все живут
на всем
на готовеньком, у всех-то все припасено,
а она одна — целый-то
день мается да всем тяготы носит.
А то — на-тко! сижу здесь, ни сном, ни
делом не вижу,
а он уж и распорядился!
Порфирий Владимирыч почувствовал, что праздник
на его улице наступил, и разошелся соловьем. Но, как истинный кровопивец, он не приступил к
делу прямо,
а начал с околичностей.
— «Ах» да «ах» — ты бы в ту пору, ахало, ахал, как время было. Теперь ты все готов матери
на голову свалить,
а чуть коснется до
дела — тут тебя и нет!
А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас, чай, умрет,
а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и
на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
— Шутовку ты, что ли, из меня сделать хочешь! — прикрикнула она
на него, — мать об
деле говорит,
а он — скоморошничает! Нечего зубы-то мне заговаривать! сказывай, какая твоя мысль! В Головлеве, что ли, его, у матери
на шее, оставить хочешь?
Павел Владимирыч вздрогнул, но молчал. Очень возможно, что при слове «капитал» он совсем не об инсинуациях Арины Петровны помышлял,
а просто ему подумалось: вот и сентябрь
на дворе, проценты получать надобно… шестьдесят семь тысяч шестьсот
на пять помножить да
на два потом
разделить — сколько это будет?
— И опять-таки скажу: хочешь сердись, хочешь не сердись,
а не
дело ты говоришь! И если б я не был христианин, я бы тоже… попретендовать за это
на тебя мог!
— Он, бабушка,
на днях яблоко в саду поднял да к себе в шкапик и положил,
а я взял да и съел. Так он потом искал его, искал, всех людей к допросу требовал…
— Ничего… Только целый
день плевался и все словно про себя говорил: шельмы! Ну, мы, разумеется,
на свой счет не приняли.
А ведь он, бабушка, вас боится!
Не для тех, конечно, которые лицемерят, плавая в высотах общественных эмпиреев,
а для тех, которые нелицемерно кишат
на дне общественного котла.
Не
на праздность жаловался Иудушка,
а на то, что не успевал всего переделать, хотя целый
день корпел в кабинете, не выходя из халата.
— И не соблазняй ты меня! — замахала
на него руками Арина Петровна, — уйди ты от меня, ради Христа! еще папенька неравну услышит, скажет, что я же тебя возмутила! Ах ты, Господи! Я, старуха, отдохнуть хотела, даже задремала совсем,
а он вон с каким
делом пришел!
— Постой, попридержи свои дерзости, дай мне досказать. Что это не одни слова — это я тебе сейчас докажу… Итак, я тебе давеча сказал: если ты будешь просить должного, дельного — изволь, друг! всегда готов тебя удовлетворить! Но ежели ты приходишь с просьбой не дельною — извини, брат!
На дрянные
дела у меня денег нет, нет и нет! И не будет — ты это знай! И не смей говорить, что это одни «слова»,
а понимай, что эти слова очень близко граничат с
делом.
И все в доме стихло. Прислуга, и прежде предпочитавшая ютиться в людских, почти совсем бросила дом,
а являясь в господские комнаты, ходила
на цыпочках и говорила шепотом. Чувствовалось что-то выморочное и в этом доме, и в этом человеке, что-то такое, что наводит невольный и суеверный страх. Сумеркам, которые и без того окутывали Иудушку, предстояло сгущаться с каждым
днем все больше и больше.
—
А страшно, так встану
на колени, помолюсь — и все как рукой снимет! Да и чего бояться?
днем — светло,
а ночью у меня везде, во всех комнатах, лампадки горят! С улицы, как стемнеет, словно бал кажет!
А какой у меня бал! Заступники да угодники Божии — вот и весь мой бал!
— Об том-то я и говорю. И много можно сделать, и мало. Иногда много хочешь сделать,
а выходит мало,
а иногда будто и мало делается, ан смотришь, с Божьею помощью, все
дела незаметно прикончил. Вот ты спешишь, в Москве тебе побывать, вишь, надо,
а зачем, коли тебя спросить, — ты и сама путем не сумеешь ответить.
А по-моему, вместо Москвы-то, лучше бы это время
на дело употребить.
— В Москву мне необходимо, потому что я хочу попытать, нельзя ли нам
на тамошнюю сцену поступить.
А что касается до
дела, так ведь вы сами же говорите, что в неделю можно много
дела наделать.
— Стало быть, вы хоть и вместе живете,
а на самом-то
деле все-таки одни?
— По-родственному? Чего же лучше, коли по-родственному?
А сколько это, поп, будет? шесть тысяч рублей, ежели
на месяцб
разделить, сколько это будет?
— По пятисот целковых в месяц,
а на двух
разделить — по двести по пятидесяти.
Бабенькины апартаменты были вытоплены. В спальной стояла совсем приготовленная постель,
а на письменном столе пыхтел самовар; Афимьюшка оскребала
на дне старинной бабенькиной шкатулочки остатки чая, сохранившиеся после Арины Петровны. Покуда настаивался чай, Федулыч, скрестивши руки, лицом к барышне, держался у двери,
а по обеим сторонам стояли скотница и Марковна в таких позах, как будто сейчас, по первому манию руки, готовы были бежать куда глаза глядят.
— Однако, оглашенные вы, как я
на вас посмотрю! — тужила Арина Петровна, выслушавши эти признания, — придется, видно, мне самой в это
дело взойти! На-тко, пятый месяц беременна,
а у них даже бабушки-повитушки
на примете нет! Да ты хоть бы Улитке, глупая, показалась!
— Ну, так постой же, сударка! Ужо мы с тобой
на прохладе об этом
деле потолкуем! И как, и что — все подробно определим!
А то ведь эти мужчинки — им бы только прихоть свою исполнить,
а потом отдувайся наша сестра за них, как знает!
Призвали
на совет и Улитушку. Сначала об настоящем
деле поговорили, что и как, не нужно ли промывательное поставить, или моренковой мазью живот потереть, потом опять обратились к излюбленной теме и начали по пальцам рассчитывать — и все выходило именно как раз
на постный
день! Евпраксеюшка алела как маков цвет, но не отнекивалась,
а ссылалась
на подневольное свое положение.
А поводы для тревоги с каждым
днем становились все больше и больше, потому что смерть Арины Петровны развязала руки Улитушке и ввела в головлевский дом новый элемент сплетен, сделавшихся отныне единственным живым
делом,
на котором отдыхала душа Иудушки.
— Вы бы, баринушка, остановили Евпраксеюшку-то. Конечно,
дело ее — девичье, непривычное,
а вот хоть бы насчет белья… Целые вороха она этого белья извела
на простыни да
на пеленки,
а белье-то все тонкое.
Теперь он уж смотрел
на предстоящие роды как
на дело, до него не относящееся,
а потому и самому лицу своему постарался сообщить выражение бесстрастное и непроницаемое.
— Не приду, потому что ходить незачем. Кабы за
делом, я бы и без зова твоего пошел. За пять верст нужно по
делу идти — за пять верст пойду; за десять верст нужно — и за десять верст пойду! И морозец
на дворе, и метелица,
а я все иду да иду! Потому знаю:
дело есть, нельзя не идти!
Очевидно, он просил Бога простить всем: и тем, «иже ведением и неведением», и тем, «иже словом, и
делом, и помышлением»,
а за себя благодарил, что он — не тать, и не мздоимец, и не прелюбодей, и что Бог, по милости своей, укрепил его
на стезе праведных.
На третий
день он вышел к утреннему чаю не в халате, как обыкновенно,
а одетый по-праздничному в сюртук, как он всегда делал, когда намеревался приступить к чему-нибудь решительному.
— И
на всякий
день у нее платья разные, — словно во сне бредила Евпраксеюшка, —
на сегодня одно,
на завтра другое,
а на праздник особенное. И в церкву в коляске четверней ездят: сперва она, потом господин.
А поп, как увидит коляску, трезвонить начинает.
А потом она у себя в своей комнате сидит. Коли господину желательно с ней время провести, господина у себя принимает,
а не то так с девушкой, с горничной ейной, разговаривает или бисером вяжет!
И опять целый
день провел он в полном одиночестве, потому что Евпраксеюшка
на этот раз уже ни к обеду, ни к вечернему чаю не явилась,
а ушла
на целый
день на село к попу в гости и возвратилась только поздно вечером.
— Нет, маменька, не говорите! оно, конечно, сразу не видно, однако как тут рубль, в другом месте — полтина, да в третьем — четвертачок… Как посмотришь да поглядишь…
А впрочем, позвольте, я лучше сейчас все
на цифрах прикину! Цифра — святое
дело; она уж не солжет!
Словом сказать, как ни вертится Фока,
а дело слаживается, как хочется Порфирию Владимирычу. Но этого мало: в самый момент, когда Фока уж согласился
на условия займа, является
на сцену какая-то Шелепиха. Так, пустошонка ледащая, с десятинку покосцу, да и то вряд ли… Так вот бы…
— И прекрасно. Когда-нибудь после съездишь,
а покудова с нами поживи. По хозяйству поможешь — я ведь один! Краля-то эта, — Иудушка почти с ненавистью указал
на Евпраксеюшку, разливавшую чай, — все по людским рыскает, так иной раз и не докличешься никого, весь дом пустой! Ну
а покамест прощай. Я к себе пойду. И помолюсь, и
делом займусь, и опять помолюсь… так-то, друг! Давно ли Любинька-то скончалась?
Аннинька оторопела. Прежде всего ее поразило, что и воплинский батюшка, и Любинька в одинаковом смысле употребляют слово «сокровище». Только батюшка видит в сокровище «основу»,
а Любинька смотрит
на него, как
на пустое
дело, от которого, впрочем, «подлецы-мужчины» способны доходить до одурения.
Затем она невольно спросила себя: что такое, в самом
деле, это сокровище? действительно ли оно сокровище и стоит ли беречь его? — и увы! не нашла
на этот вопрос удовлетворительного ответа. С одной стороны, как будто совестно остаться без сокровища,
а с другой… ах, черт побери! да неужели же весь смысл, вся заслуга жизни в том только и должны выразиться, чтобы каждую минуту вести борьбу за сокровище?
Около семи часов дом начинал вновь пробуждаться. Слышались приготовления к предстоящему чаю,
а наконец раздавался и голос Порфирия Владимирыча. Дядя и племянница садились у чайного стола, разменивались замечаниями о проходящем
дне, но так как содержание этого
дня было скудное, то и разговор оказывался скудный же. Напившись чаю и выполнив обряд родственного целования
на сон грядущий, Иудушка окончательно заползал в свою нору,
а Аннинька отправлялась в комнату к Евпраксеюшке и играла с ней в мельники.
Опять раздавалось бренчанье гитары, опять поднимался гик: и-ах! и-ох! Далеко за полночь
на Анниньку, словно камень, сваливался сон. Этот желанный камень
на несколько часов убивал ее прошедшее и даже угомонял недуг.
А на другой
день, разбитая, полуобезумевшая, она опять выползала из-под него и опять начинала жить.