Неточные совпадения
Вы говорите: судите меня с ним!
— Ах, маменька, маменька! и не грех это
вам! Ах-ах-ах! Я
говорю: как
вам угодно решить участь брата Степана, так пусть и будет — а
вы… ах, какие
вы черные мысли во мне предполагаете!
— После, мой друг, после с тобой
поговорим. Ты думаешь, что офицер, так и управы на тебя не найдется! Найдется, голубчик, ах как найдется! Так, значит,
вы оба от сэдбища отказываетесь?
— Насчет сироток-то
говорили ли
вы ему, Андрей Осипыч? — спрашивает она доктора.
— Чего еще лучше: подлец,
говорю, будешь, ежели сирот не обеспечишь. Да, мамашечка, опростоволосились
вы! Кабы месяц тому назад
вы меня позвали, я бы и заволоку ему соорудил, да и насчет духовной постарался бы… А теперь все Иудушке, законному наследнику, достанется… непременно!
Пошла я от всенощной к иеромонаху Ионе и
говорю: чтой-то, ваше высокопреподобие, больно у
вас сегодня хорошо в храме!
— Маменька! —
говорил он, — надобно, чтоб кто-нибудь один в доме распоряжался! Это не я
говорю, все так поступают. Я знаю, что мои распоряжения глупые, ну и пусть будут глупые. А ваши распоряжения умные — ну и пусть будут умные! Умны
вы, даже очень умны, а Иудушка все-таки без угла
вас оставил!
— Так
вы тбк и
говорите, что Божья воля! А то «вообще» — вот какое объяснение нашли!
— Ничего. Я ему
говорю: это не дело, папенька, у дверей подслушивать; пожалуй, недолго и нос
вам расквасить! А он: ну-ну! ничего, ничего! я, брат, яко тать в нощи!
— Ничего… Только целый день плевался и все словно про себя
говорил: шельмы! Ну, мы, разумеется, на свой счет не приняли. А ведь он, бабушка,
вас боится!
— Как бы
вам сказать, батюшка… — задумывается Порфирий Владимирыч, — коли начать
говорить с точки зрения…
— Характер неласковый — вот и все. Да
вы что всё во множественном
говорите? один уж умер…
А
вы, молодцы, смирненько посидите да ладком между собою
поговорите, а я, старуха, послушаю да полюбуюсь на
вас!
— Ах, детки, детки! —
говорит он, — и жаль
вас, и хотелось бы приласкать да приголубить
вас, да, видно, нечего делать — не судьба! Сами
вы от родителей бежите, свои у
вас завелись друзья-приятели, которые дороже для
вас и отца с матерью. Ну, и нечего делать! Подумаешь-подумаешь — и покоришься. Люди
вы молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым побыть, чем со стариком ворчуном! Вот и смиряешь себя, и не ропщешь; только и просишь отца небесного: твори, Господи, волю свою!
— Бог знает что
вы, дядя,
говорите! с гитарой!
— Зачем нанимать? свои лошади есть! Ты, чай, не чужая! Племяннушка… племяннушкой мне приходишься! — всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь «по-родственному», — кибиточку… парочку лошадушек — слава те Господи! не пустодомом живу! Да не поехать ли и мне вместе с тобой! И на могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и
поговорили бы, и подумали бы, чту и как… Хорошенькая ведь у
вас усадьбица, полезные в ней местечки есть!
— Не кощунствуй, по крайней мере. Все можешь
говорить, а кощунствовать… не позволяю! куда же
вы деньги послали?
— Не то чтобы очень, всего с небольшим сутки лежали. Так, словно сами собой извелись. Ни больны настоящим манером не были, ничту! Ничего почесть и не
говорили, только про
вас с сестрицей раза с два помянули.
— Нет, зачем оставлять! Я, брат, — прямик, я всякое дело начистоту вести люблю! Да отчего и не
поговорить! Своего всякому жалко: и мне жалко, и тебе жалко — ну и
поговорим! А коли
говорить будем, так скажу тебе прямо: мне чужого не надобно, но и своего я не отдам. Потому что хоть
вы мне и не чужие, а все-таки.
— Бабушка и при жизни знала. Да что это, дядя, за выражения у
вас? вчера с гитарой меня по ярмаркам посылали, сегодня об скоморошничестве разговор завели? Слышите! я не хочу, чтоб
вы так
говорили!
— В Москву мне необходимо, потому что я хочу попытать, нельзя ли нам на тамошнюю сцену поступить. А что касается до дела, так ведь
вы сами же
говорите, что в неделю можно много дела наделать.
— Стой, погоди! Так вот я и
говорю: как нужен дядя — он и голубчик, и миленький, и душенька, а не нужен — сейчас ему хвост покажут! А нет того, чтоб спроситься у дяди: как, мол,
вы, дяденька-голубчик, полагаете, можно мне в Москву съездить?
— Вот я давно хотел тебе сказать, — продолжал между тем Иудушка, — не нравится мне, куда как не нравится, что
вы по этим… по ярмаркам ездите! Хоть тебе и нйлюбо, что я об гитарах
говорил, а все-таки…
— Что и
говорить!
вы — господа! у
вас своя воля! Однако, чай, воля-воля, а тоже и по чужой дудочке подплясывать приходится!
— Евпраксеюшка! зачем
вы глупости
говорите!
— Что! не нравится! — что ж, хоть и не нравится, а ты все-таки дядю послушай! Вот я уж давно с тобой насчет этой твоей поспешности
поговорить хотел, да все недосужно было. Не люблю я в тебе эту поспешность: легкомыслие в ней видно, нерассудительность. Вот и в ту пору
вы зря от бабушки уехали — и огорчить старушку не посовестились! — а зачем?
— Вот об чем я еще хотела
вас спросить, —
говорила между тем попадья, — в приходе у нас девушка одна есть, лыщевского дворового дочка; так она в Петербурге у одной актрисы в услуженье была. Хорошо,
говорит, в актрисах житье, только билет каждый месяц выправлять надо… правда ли это?
— То-то «
говорю»!
Вы говорите, да не заговаривайтесь! Ишь ты! из интересу я служу! а позвольте спросить, какой такой интерес я у
вас нашла? Окромя квасу да огурцов…
— Что ж, и моды! Моды — так моды! не все
вам одним
говорить — можно, чай, и другим слово вымолвить! Право-ну! Ребенка прижили — и что с ним сделали! В деревне, чай, у бабы в избе сгноили! ни призору за ним, ни пищи, ни одежи… лежит, поди, в грязи да соску прокислую сосет!
— Тебе вот «кажется», а поразмысли да посуди — ан, может, и не так на поверку выйдет. Теперь, как ты за ржицей ко мне пришел, грех сказать! очень ты ко мне почтителен и ласков; а в позапрошлом году, помнишь, когда жнеи мне понадобились, а я к
вам, к мужичкам, на поклон пришел? помогите, мол, братцы, вызвольте!
вы что на мою просьбу ответили? Самим,
говорят, жать надо! Нынче,
говорят, не прежнее время, чтоб на господ работать, нынче — воля! Воля, а ржицы нет!
— Да, брат, было и ваше времечко! попраздновали, пожили! Всего было у
вас, и ржицы, и сенца, и картофельцу! Ну, да что уж старое поминать! я не злопамятен; я, брат, давно об жнеях позабыл, только так, к слову вспомнилось! Так как же ты
говоришь, ржицы тебе понадобилось?
— Нынче они, барышня, молчат. Все
говорили и вдруг замолчали. Слышим иногда, как промежду себя в кабинете что-то разговаривают и даже смеются будто, а выдут в комнаты — и опять замолчат. Сказывают, с покойным ихним братцем, Степаном Владимирычем, то же было… Все были веселы — и вдруг замолчали. Вы-то, барышня, все ли здоровы?
— Хлопнемте-с! вместе-с! по одной-с! — приставал он к ней беспрестанно (он всегда
говорил Анниньке «
вы», во-первых, ценя в ней дворянское звание и, во-вторых, желая показать, что и он недаром жил в «мальчиках» в московском гостином дворе).
— Посмотрю я на
вас, барышня, —
говорила она, — и так мне
вас жалко! так жалко!