Неточные совпадения
Поэтому, если мы встречаем человека, который, говоря
о жизни, драпируется в мантию научных, умственных и общественных интересов и уверяет,
что никогда
не бывает так счастлив и
не живет такою полною жизнью, как исследуя вопрос
о пришествии варягов или
о месте погребения князя Пожарского, то можно сказать наверное,
что этот человек или преднамеренно, или бессознательно скрывает свои настоящие чувства.
Он существует издревле, и целые поколения довольствовались им,
не думая ни
о чем другом и
не желая ничего больше.
Я думаю,
что непрерывное их повторение повергло бы даже дедушку в такое же уныние, как и меня, если бы тут
не было подстрекающей мысли
о каких-то якобы правах.
Подите дальше, припомните всевозможные приемы, церемонии и приседания, которыми кишит мир, и вы убедитесь,
что причина, вследствие которой они так упорно поддерживаются,
не делаясь постылыми для самих участвующих в них, заключается именно в том,
что в основе их непременно лежит хоть подобие какого-то представления
о праве и долге.
Припомним,
что в ту пору
не было ни эмансипации, ни вольного труда, ни вольной продажи вина, и вообще ничего такого,
что поселяет в человеческой совести разлад и зарождает в человеке печальные думы
о коловратности счастия.
Конечно, с нашей стороны это очень большая добродетель, и мы имеем-таки право утешать себя мыслью,
что дальше от властности — дальше от зла; но ведь вопрос
не о тех добродетелях, которые отрицательным путем очень легко достаются, а
о той скуке,
о тех жизненных неудобствах, которые составляют естественное последствие всякой страдательной добродетели.
— Еще бы. И я прожект
о расточении написал. Ведь и мне, батюшка, пирожка-то хочется!
Не удалось в одном месте — пробую в другом. Там побываю, в другом месте прислушаюсь — смотришь, ан помаленьку и привыкаю фразы-то округлять. Я нынче по очереди каждодневно в семи домах бываю и везде только и дела делаю,
что прожекты об уничтожении выслушиваю.
Признаюсь, я так мало до сих пор думал
о том, консерватор я или прогрессист,
что чуть было
не опешил перед этим вопросом.
Прежде всего, при одном воспоминании
о моем последнем приключении мне было так совестно,
что я некоторое время
не мог подумать
о себе,
не покрасневши при этом.
— Как
не читать! надо читать! зачем же ты приехал сюда! Ведь если ты хочешь знать, в
чем последняя суть состоит, так где же ты об этом узнаешь, как
не тут! Вот, например, прожект
о децентрализации — уж так он мне понравился! так понравился! И слов-то, кажется,
не приберешь, как хорошо!
И проходят таким образом часы за часами спокойно, безмятежно, даже почти весело! Все бы ходил да мечтал, а
о чем бы мечтал — и сам
не знаешь! Вот, кажется, сейчас чему-то блаженно улыбался, по поводу чего-то шевелил губами, а через мгновенье — смотришь, забыл! Да и кто знает? может быть, оно и хорошо,
что забыл…
Откуда?
что? как нужно поступить? — мы ни
о чем не спрашивали себя, а только чувствовали,
что нас придавило какое-то горе.
Теперь, когда случайные недоразумения случайно рассеялись, когда жажда жизни (наша жажда жизни!) получила возможность вновь вступить в свои права, мы опять-таки
не хотим подумать ни
о каком внутреннем перерабатывающем процессе,
не спрашиваем себя: куда? как?
что из этого выйдет? — а только чувствуем себя радостными и вследствие этого весело гогочем.
А у нас первый разговор: „знать ничего
не хочу!“ да „ни
о чем думать
не желаю!“ Скажите, возможно ли с таким разговором даже простодушнейшего из хамов надуть?
Так мы и расстались на том,
что свобода от обязанности думать есть та любезнейшая приправа, без которой вся жизнь человеческая есть
не что иное, как юдоль скорбей. Быть может, в настоящем случае, то есть как ограждающее средство против возможности систематического и ловкого надувания (
не ее ли собственно я и разумел, когда говорил Прокопу
о необходимости „соображать“?), эта боязнь мысли даже полезна, но как хотите, а теория, видящая красоту жизни в свободе от мысли, все-таки ужасна!
Ясно, стало быть,
что соседство тут ни при
чем, или, по крайней мере,
что представление
о нем никогда нас сознательно
не тревожило.
Мы сказали себе: пусть будет новый фасон, а
что касается до результатов и применений, то мысль
о них никогда с особенною ясностью
не представлялась нам.
Мы до такой степени
не думали ни
о каких результатах и применениях,
что даже
не задались при этом никакою преднамеренно-злостною мыслью, вроде, например, того,
что новые фасоны должны только отводить глаза от прикрываемого ими старого содержания.
Не было органической, кровной надобности в новых фасонах, следовательно,
не было мысли и
о том,
что они могут чему-нибудь угрожать.
Во втором случае, ежели вы, например, имеете в банке вклад, то забудьте
о своих человеческих немощах и думайте об одном:
что вам предназначено судьбою ходить. Кажется, и расписка у вас есть, и все в порядке,
что следует, там обозначено, но, клянусь, раньше двух-трех дней процентов
не получите! И объявления писать вам придется, и расписываться, и с сторожем разговаривать, и любоваться, как чиновник спичку зажечь
не может, как он папироску закуривает, и наконец стоять, стоять и стоять!
Будучи одарен многолетнею опытностью и двадцать пять лет лично управляя моими имениями, я много
о сем предмете имел случай рассуждать, а некоторое даже и в имениях моих применил. Конечно, по малому моему чину, я
не мог своих знаний на широком поприще государственности оказать, но так как ныне уже, так сказать, принято
о чинах произносить с усмешкой, то думаю,
что и я
не худо сделаю, ежели здесь мои результаты вкратце попытаюсь изложить. Посему соображаю так...
Что такое реформа? Реформа есть такое действие, которое человеческим страстям сообщает новый полет. А коль скоро страсти получили полет, то они летят — это ясно.
Не успев оставить гавань одной реформы, они уже видят открывающуюся вдали гавань другой реформы и стремятся к ней. Вот здесь-то именно, то есть на этом-то пути стремления от одной реформы к другой, и следует, по мысли кн. Мещерского, употреблять тот знак препинания,
о котором идет речь. Возможно ли это?
Что зло повсюду распространяет свои корни — это ни для кого уже
не тайна."Люди обыкновенно начинают с того,
что с усмешкой отзываются
о сотворении мира, а кончают тем,
что не признают начальства. Все это делается публично, у всех на глазах, и притом с такою самоуверенностью, как будто устав
о пресечении и предупреждении давно уже совершил течение свое.
Что могут в этом случае сделать простые знаки препинания?
В столичном городе С.-Петербурге учреждается особливая центральная де сиянс академия, назначением которой будет рассмотрение наук, но отнюдь
не распространение оных. [
О составе и занятиях сей центральной академии умалчиваю, предоставляя устройство сего вышнему начальству. Скажу только,
что заведение сие должно быть обширное. [Примечание составителя проекта.]]
С тою же целью, повсеместно, по мере возникновения наук, учреждаются отделения центральной де сиянс академии, а так как ныне едва ли можно встретить даже один уезд, где бы хотя
о причинах частых градобитий
не рассуждали, то надо прямо сказать,
что отделения сии или, лучше сказать, малые сии де сиянс академии разом во всех уездах без исключения объявятся.
Во-первых, правило сие вполне согласуется с показаниями сведущих людей и, во-вторых, установляет в жизни вполне твердый и надежный опорный пункт, с опубликованием которого всякий, кто, по малодушию или из хвастовства, вздумал бы против оного преступить,
не может уже сослаться на то,
что он
не был
о том предупрежден.
Во-вторых,
что появилось множество наук,
о коих в кадетских корпусах даже в упоминовении
не бывало (в особенности одна из них вредная и, как распространительница бездельных мыслей, весьма даже пагубная, называемая"Психологией").
Третие, наконец,
что партикулярные люди
о таких материях явно размышляют,
о которых в прежнее время даже генералам
не всегда размышлять дозволялось.
Клянусь, я
не крепостник; клянусь,
что еще в молодости, предаваясь беседам
о святом искусстве в трактире"Британия", я никогда
не мог без угрызения совести вспомнить,
что все эти пунши, глинтвейны и лампопо, которыми мы, питомцы нашей aima mater, [матери-кормилицы.] услаждали себя, все это приготовлено руками рабов;
что сапоги мои вычищены рабом и
что когда я, веселый, возвращаюсь из «Британии» домой, то и спать меня укладывает раб!..
В следующую за пропажей председателя ночь я видел свой первый страшный сон. Сначала мне представлялось,
что нашего председателя возят со станции на станцию и,
не выпуская из кибитки, командуют: лошадей! Потом, виделось,
что его обронили в снег…"Любопытно бы знать, — думалось мне, — отроют ли его и скажет ли он: мама! как тот почтительный младенец,
о котором некогда повествовала моя няня?"
Читатель!
не воображай,
что я человек жадный до денег,
что я думаю только
о стяжании и
что, поэтому, сребролюбивые мечтания даже во сне
не дают мне покоя.
Нет; я никогда
не принадлежал к числу капиталистов, а тем менее откупщиков; никогда
не задавался мыслью
о стяжаниях и присовокуплениях, а, напротив того, с таким постоянным легкомыслием относился к вопросу"
о производстве и накоплении богатств",
что в настоящее время буквально проедаю последнее свое выкупное свидетельство.
Каким образом создалась эта круговая порука снисходительности — я объяснить
не берусь, но
что порука эта была некогда очень крепка — это подтвердит каждый провинциал. Однажды я был свидетелем оригинальнейшей сцены, в которой роль героя играл Прокоп. Он обличал (вовсе
не думая, впрочем, ни
о каких обличениях) друга своего, Анемподиста Пыркова, в присвоении
не принадлежащего ему имущества.
Я вижу,
что преступление, совершенное в минуту моей смерти,
не должно остаться бесследным. Теперь уже идет дело
о другом, более тяжелом преступлении, и кто знает, быть может, невдолге этот самый Андрей…
Не потребуется ли устранить и его, как свидетеля и участника совершенных злодеяний? А там Кузьму, Ивана, Петра? Душа моя с негодованием отвращается от этого зрелища и спешит оставить кабинет Прокопа, чтобы направить полет свой в людскую.
— Я понимаю,
что вам понять
не легко, но, в то же время, надеюсь,
что если вы будете так добры подарить мне несколько минут внимания, то дело,
о котором идет речь, для вас самих будет ясно, как день.
— Я полагаю,
что этот предмет нами уже исчерпан и
что насчет его
не может быть даже недоразумений. Дело идет вовсе
не о праве на вознаграждение — это право вне всякого спора, — а лишь
о размере его. Я надеюсь,
что это наконец ясно.
— Я все очень хорошо понимаю-с, но позвольте вам доложить: тут дело идет совсем
не о каких-то неизвестных мне Машках или Дашках, а
о восстановлении нарушенного права! Вот на
что я хотел бы обратить ваше внимание!
— Фофан ты — вот
что! Везде-то у вас порыв чувств, все-то вы свысока невежничаете, а коли поближе на вас посмотреть — именно только глупость одна! Ну, где же это видано, чтобы человек тосковал
о том,
что с него денег
не берут или в солдаты его
не отдают!
Но сторонники мысли
о подкопах и задних мыслях идут еще далее и утверждают,
что тут дело идет
не об одних окольных путях, но и
о сближениях. Отказ от привилегий, говорят они, знаменует величие души, а величие души, в свою очередь, способствует забвению старых распрей и счетов и приводит к сближениям. И вот, дескать, когда мы сблизимся… Но, к сожалению, и это
не более, как окольный путь, и притом до того уже окольный,
что можно ходить по нем до скончания веков, все только ходить, а никак
не приходить.
Две фразы были совершенно ясно написаны на этом лице: первая"
о чем бишь я хотел сказать?"и вторая"ах,
не забыть бы,
что из Иркутска пишут!
Итак, если мы положим руку на сердце, то оно скажет нам,
что мы действительно истинно здравых понятий
о вещах в своем яснопостижении обладать
не можем.
Очевидно, тут есть недоразумение, и люди, возбуждающие вопрос
о правах,
не понимают или
не хотят понять,
что, принимая на себя бремя обязанностей, мы с тем вместе принимаем и бремя истекающих из них прав.
И после этого вы осмеливаетесь утверждать,
что мы
не имеем сказать ничего плодотворного по вопросу
о городовых!
Подобно Никодиму, они самоедствуют, но при этом горячатся, встают на дыбы, и —
о, верх самохвальства! — изо всех сил доказывают,
что у них даже в помышлении ничего другого
не имеется, кроме мысли
о необходимости снабжения городовых свистками.
—
Не следует забывать, господа, — вставляет свое слово вдруг появившийся Менандр, —
что в нас воплощается либеральное начало в России! Следовательно, нам прежде всего надо поберечь самих себя, а потом позаботиться и
о том, чтоб у нашего бедного, едва встающего на ноги общества
не отняли и того,
что у него уже есть!
— И будут совершенно правы, потому
что люди легкомысленные,
не умеющие терпеть, ничего другого и
не заслуживают. А между тем это будет потеря очень большая, потому
что если соединить в один фокус все то,
что мы имеем, то окажется,
что нам дано очень и очень многое! Вот
о чем не следует забывать, господа!
— Нет, я
не сомневаюсь.
О! я далеко
не сомневаюсь! Я готов написать
не шесть, а шестьсот шесть столбцов передовых статей, в которых надеюсь главнейшим образом развивать мысль,
что все на свете сем превратно, все на свете коловратно…
— А я еще предупреждал тебя! — укорял он меня, — говорил я тебе,
что расплываться
не следует! Да забудь же ты хоть на несколько часов
о"Маланье"!
Итак, говорим мы, аксиома, утверждающая,
что равномерность равномерна, находится вне спора, и
не о ней намерены мы повести речь с почтенною газетою"Зеркало Пенкоснимательности", которая делает нам честь считать нас в числе ее противников почти по всем вопросам нашей общественной жизни.
Положим,
что здесь идет речь
не о том, чтобы навсегда отстать от привычки платить (только бесшабашные наши свистуны могут остановиться на подобной дикой мысли), но и за всем тем, положа руку на сердце, мы смеем утверждать: отдалите, по мере возможности, сроки платежа податей — и вы увидите, как расцветут сердца земледельцев!