Неточные совпадения
Это все равно как видел я однажды на железоделательном заводе молот плющильный; молот этот одним ударом разбивал и сплющивал целые кувалды чугунные, которые в силу было поднять двум человекам, и тот же самый молот, когда ему было внушаемо
о правилах учтивости, разбивал кедровый орешек, положенный на стекло карманных часов, и притом разбивал так ласково,
что стекла нисколько
не повреждал.
Еще недавно ваше превосходительство,
не изволив утвердить журнал губернского правления
о предании за противозаконные действия суду зареченского земского исправника, изволили сказать следующее: «Пусть лучше говорят про меня,
что я баба, но
не хочу, чтоб кто-нибудь мог сказать,
что я жестокий человек!» Каким чувством была преисполнена грудь земского исправника при известии,
что он от суда и следствия учинен свободным, — это понять нетрудно.
Не то чтобы идея
о замощении базарной площади была для старика новостью; нет, и его воображение когда-то пленялось ею, но он оставил эту затею (и
не без сожаления оставил!), потому
что из устных и письменных преданий убедился,
что до него уже семь губернаторов погибло жертвою этой ужасной идеи.
Начинаются сетованья и соболезнованья; рассказывается история
о погибших губернаторах, и в особенности приводится в пример некоторый Иван Петрович, который все совершил,
что смертному совершить доступно, то есть недоимки собрал, беспокойных укротил, нравственность водворил, и даже однажды высек совсем неподлежаще одного обывателя, но по вопросу
о мостовых сломился, был отрешен от должности и умер в отставке,
не выслужив пенсиона.
Затем известие
о сборе недоимок потрясло еще более; тут он положительно убедился,
что «новый» совсем
не тот фанфарон, каким его произвольно создало его воображение, но
что это администратор действительный, употребляющий, где нужно, меры кротости, но
не пренебрегающий и мерами строгости.
На другой день после описанного выше свидания старец еще бродил по комнате, но уже
не снимал халата. Он особенно охотно беседовал в тот вечер
о сокращении переписки, доказывая,
что все позднейшие «катастрофы» ведут свое начало из этого зловредного источника.
В этот вечер он даже
не писал мемуаров. Видя его в таком положении, мы упросили его прочитать еще несколько отрывков из сочинения «
О благовидной администратора наружности»; но едва он успел прочесть: «Я знал одного тучного администратора, который притом отлично знал законы, но успеха
не имел, потому
что от тука, во множестве скопленного в его внутренностях, задыхался…», как почувствовал новый припадок в желудке и уже в тот вечер
не возвращался.
Как, с одной стороны, чинобоязненность и начальстволюбие есть то естественное основание, из которого со временем прозябнет для вкушающего сладкий плод, так, с другой стороны, безначалие, как и самое сие слово
о том свидетельствует, есть
не что иное, как зловонный тук, из которого имеют произрасти одни зловредные волчцы.
Надежда Петровна томилась и изнывала. Она видела,
что общество благосклонно к ней по-прежнему,
что и полиция нимало
не утратила своей предупредительности, но это ее
не радовало и даже как будто огорчало. Всякий новый зов на обед или вечер напоминал ей
о прошедшем,
о том недавнем прошедшем, когда приглашения приходили естественно, а
не из сожаления или какой-то искусственно вызванной благосклонности. Правда, у нее был друг — Ольга Семеновна Проходимцева…
— Господин Штановский! я имел честь заметить вам,
что ваша речь впереди! Господа! Я уверен,
что имея такого опытного и достойного руководителя, как Садок Сосфенович (пожатие руки вице-губернатору), вы ничего
не придумаете лучшего, как следовать его советам! Ну-с, а теперь поговорим собственно
о делах. В каком, например, положении у вас недоимки?
Затем, так как уж более
не с кем было беседовать и нечего осматривать, то Митенька отправился домой и вплоть до обеда размышлял
о том, какого рода произвел он впечатление и
не уронил ли как-нибудь своего достоинства. Оказалось, по поверке,
что он, несмотря на свою неопытность, действовал в этом случае отнюдь
не хуже, как и все вообще подобные ему помпадуры: Чебылкины, Зубатовы, Слабомысловы, Бенескриптовы и Фютяевы.
Вот Мерзопупиос и Штановский засели там в своей мурье и грызутся, разбирая по косточкам вопрос
о подсудности, — это понятно, потому
что они именно ничего, кроме этой мурьи, и
не видят; но общество должно жить
не так, оно должно иметь идеи легкие. Les messieurs et les dames обязаны забывать обо всем, кроме взаимных друг к другу отношений.
Это и понятно, потому
что губернские дамы, за немногими исключениями, все-таки были
не более как чиновницы, какие-нибудь председательши, командирши и советницы, родившиеся и воспитывавшиеся в четвертых этажах петербургских казенных домов и только недавно, очень недавно, получившие понятие
о комфорте и
о том,
что такое значит «ни в
чем себе
не отказывать».
Однако ж эта речь произвела действие
не столь благоприятное, как можно было ожидать, потому
что всякий очень хорошо понимал,
что для того, чтоб сообщить пропинационному праву тот пользительный характер,
о котором упоминал Цанарцт, необходимо было обладать достаточными капиталами.
Напрасно вопияли «стригуны»,
что в настоящие «торжественные минуты»
не до дрязгов, а надо, дескать, подумать
о спасении принципа и дать хороший отпор бюрократии — никто
не убеждался и
не унимался.
Теперь же он словно даже и
не говорил, а гудел; гудел изобильно, плавно и мерно, точно муха,
не повышающая и
не понижающая тона, гудел неустанно и час и два, смотря по тому, сколько требовалось времени, чтоб очаровать, — гудел самоуверенно и, так сказать, резонно, как человек, который до тонкости понимает,
о чем он гудит.
— Я
не об том говорю, — отвечал он, — я говорю об том,
что начальнику края следует всему давать тон — и больше ничего. А то представьте себе, например, мое положение: однажды мне случилось — а la lettre [Буквально (фр.).] ведь это так! — разрешать вопрос
о выдаче вдовьего паспорта какой-то ратничихе!
Однако ж к публицистам
не поехал, а отправился обедать к ma tante [Тетушке (фр.).] Селижаровой и за обедом до такой степени очаровал всех умным разговором
о необходимости децентрализации и
о том,
что децентрализация
не есть еще сепаратизм,
что молоденькая и хорошенькая кузина Вера
не выдержала и в глаза сказала ему...
Митенька сделал прощальный знак рукою и вышел. Но почтенные представители долго еще
не могли прийти в себя от удивления. Все мнилось им,
что это недаром, и
что хотя Митенька ни слова
не упомянул
о пожертвовании, но пожертвование потребуется. Градской голова до такой степени был убежден в этом,
что, сходя с крыльца Митенькиной квартиры, обратился к своим сотоварищам и молвил...
Что заключается в этих томах, глядящих корешками наружу? Каким слогом написано то,
что там заключается? Употребляются ли слова вроде «закатить», «влепить», которые он считал совершенно достаточными для отправления своего несложного правосудия? или, быть может, там стоят совершенно другие слова? И точно ли там заключается это странное слово «нельзя», которое, с самой минуты своего вступления в помпадуры, он считал упраздненным и
о котором так
не в пору напомнил ему правитель канцелярии?
Загадка
не давалась, как клад. На все лады перевертывал он ее, и все оказывалось,
что он кружится, как белка в колесе. С одной стороны, складывалось так: ежели эти изъятия,
о которых говорит правитель канцелярии, — изъятия солидные, то, стало быть, мне мат. С другой стороны, выходило и так: ежели я никаких изъятий никогда
не знал и
не знаю и за всем тем чувствую себя совершенно хорошо, то, стало быть, мат изъятиям.
Как ни старательно он прислушивался к говору толпы, но слова: «помпадур», «закон» — ни разу
не долетели до его слуха. Либо эти люди были счастливы сами по себе, либо они просто дикие,
не имеющие даже элементарных понятий
о том,
что во всем образованном мире известно под именем общественного благоустройства и благочиния. Долго он
не решался заговорить с кем-нибудь, но, наконец, заметил довольно благообразного старика, стоявшего у воза с кожами, и подошел к нему.
—
Чего же вы боитесь?
О градоначальнике, как вы сами сейчас сказали, даже понятия
не имеете — закон,
что ли, вам страшен?
Но он уже
не слушал дальше. Завидев пошатывающегося вдали, с гармонией в руках, мастерового, он правильно заключил,
что этот человек несомненно сиживал на съезжей, а следовательно, во всяком случае имеет понятие
о степени и пределах власти градоначальника.
При отсутствии руководства, которое давало бы определенный ответ на вопрос:
что такое помпадур? — всякий чувствовал себя как бы отданным на поругание и ни к
чему другому
не мог приурочить колеблющуюся мысль, кроме тех смутных данных, которые давали сведения
о темпераменте, вкусах, привычках и степени благовоспитанности той или другой из предполагаемых личностей.
Хотя нравственные и умственные его качества всего ближе определялись пословицей: «
не лыком шит», но так как вопрос
о том, насколько полезны щегольской работы помпадуры, еще
не решен, то мы довольствовались и тем,
что у нас хоть плохонький, да зато дешевенький.
До такой степени нет,
что не успел еще скрыться поезд за горой, как поезжане, покончив с проводами, уже предаются злобе дня и заводят разговоры
о предстоящей «встрече».
Он, подобно актеру, мог нравиться или
не нравиться очевидцам-современникам, но для потомства (которое для него наступает с какою-то особенной быстротою) — он мертвая буква, ничего никому
не говорящая, ни
о чем никому
не напоминающая…
С каким самоуверенным видом, с каким ликованием в голосе ответил бы он в былое время: да… я тамошний помпадур! Я еду в Петербург представить
о нуждах своих подчиненных! Я полагаю,
что первая обязанность помпадура — это заботиться, чтоб законные требования его подчиненных были удовлетворены! и т. д. Теперь, напротив того, он чувствует,
что ответ словно путается у него на языке и
что гораздо было бы лучше, если б ему совсем-совсем ничего
не приходилось отвечать.
«
О, если б помпадуры знали! если б они могли знать! — мысленно обращается он к самому себе, — сколь многого бы они
не совершали,
что без труда могли бы
не совершить! И если даже меня, который ничего или почти ничего
не совершил, ждет в будущем возмездие, то
что же должно ожидать тех, коих вся жизнь была непрерывным служением мятежу и сквернословию?»
Теплота чувств!
О вы, которые так много говорите об ней, объясните по крайней мере, в
чем должны заключаться ее признаки? Но, увы! никто даже
не дает себе труда ответить на этот вопрос. Напротив того, вопрос мой возбуждает негодование, почти ужас. Как! ты даже этого, врожденного всякому человеку, понятия
не имеешь! ты этого
не понимаешь! Этого!! Брысь!
Тот восторженный разговор, который я вел
о необходимости покоряться законам даже в том случае, если мы признаем,
что закон для нас
не писан — разве это
не перифраза того же самого «Гром победы раздавайся», за нераспевание которого я так незаслуженно оскорблен названием преступника?
Но вот выискивается австрийский журналист, который по поводу этого же самого происшествия совершенно наивно восклицает: «
О! если бы нам, австрийцам, Бог послал такую же испорченность, какая существует в Пруссии! как были бы мы счастливы!» Как хотите, а это восклицание проливает на дело совершенно новый свет, ибо кто же может поручиться,
что вслед за австрийским журналистом
не выищется журналист турецкий, который пожелает для себя австрийской испорченности, а потом нубийский или коканский журналист, который будет сгорать завистью уже по поводу испорченности турецкой?
Очевидно,
что разногласия этого
не могло бы существовать, если б строгим определением понятия
о «куше» была сразу устранена возможность заслонять одну громадную мерзость посредством другой, еще более громадной.
Скажу по секрету, мы уже давно очень хорошо поняли,
что речь пойдет
не о ком другом, а именно об нас, и лишь по малодушию скрывали это
не только от других, но и от самих себя.
В последнее время наш клуб был ареною таких беспрерывных и раздражительных междоусобий,
что мы, носители идеала
о начетах
не свыше 1 р. 43 к., лишь благодаря благосклонному содействию старого помпадура одерживали в них слабый верх.
Не дальше как вчера председатель земской управы в клубе публично рассуждал
о какой-то независимости и утверждал,
что он сам по себе, а Феденька сам по себе.
Феденька увлек ее обещанием жениться, но впоследствии
не только забыл
о своих клятвах, но даже прямо объявил,
что звание помпадурши и само по себе достаточно почтенно.
И вот, опять-таки в угоду ему, она решается сказать несколько слов об усилении власти и
о том,
что на помпадурах должен лежать лишь высший надзор, а
не подробности; но она делает это так нерешительно и с таким множеством оговорок,
что Феденька чувствует свою власть
не только
не усиленною этим наивным вмешательством, но даже значительно умаленною.
Дошло до того,
что он даже ее однажды упрекнул в тайном содействии интриге. Ее, которая… Ах! это была такая несправедливость,
что она могла только заплакать в ответ на обвинение. Но и тут она
не упрекнула его, а только усерднее стала молиться, прося у неба
о ниспослании Феденьке фактов.
—
Чего не знаю,
о том и говорить
не могу!
— Это
о ком-нибудь другом можно сказать,
что делать нечего, только
не обо мне! — произнес он иронически, — я
не закусываю, как другие, а с утра до вечера точно в котле киплю!
Казалось,
что Навозный даже
не заметил,
что Кротиков, вместо Рудина и Волохова, приблизил к себе Скотинина и Ноздрева,
что, перестав писать циркуляры
о необходимости учреждения заводов, он ударился в административный мистицизм.
Сходил бы в департамент потолковать
о назначениях, перемещениях и увольнениях, но знаю,
что после бешеных дней масленицы чиновники сидят на столах, болтают ногами, курят папиросы, и на лицах их ничего
не написано, кроме: было бы болото, а черти будут.
А между тем никто ничему
не радуется, никто ни
о чем не печалится.
А бедный дворянин Никанор идет еще дальше и лезет из кожи, доказывая,
что в таком обширном государстве, как Россия,
не должно быть речи
не только
о «разъяснениях», но даже
о «неразъяснениях» и
что всякому верному сыну отечества надлежит жить да поживать, да детей наживать.
В таком безнадежном положении можно волноваться вопросами только сгоряча, но раз убедившись,
что никакие волнения ни к
чему не ведут, остается только утихнуть, сложить руки и думать
о том, как бы так примоститься, чтобы дерганье как можно меньше нарушало покой.
Приехавши в Петербург, он мне первому сообщил
о сделанных ему предложениях, но сообщил застенчиво и даже с оттенком опасения,
что у него
не достанет сил, чтоб оправдать столько надежд. Как истинный чухломец, он был
не только скромен, но даже немножко дик («un peu farouche», как говорит Федра об Ипполите), и мне стоило большого труда ободрить его.
Один сеет картофель, а
о путях сообщения
не думает, другой обсаживает дороги березками, а
не думает
о том,
что дороги только тогда полезны, когда есть
что возить по ним.
Очевидно, стало быть,
что он найдет ее в таком убежище, за порогом которого оставляется
не только чувство приличия, но и воспоминание
о семейном очаге и его радостях.