Неточные совпадения
О матери моей все соседи в один голос говорили,
что Бог послал в ней Василию Порфирычу
не жену, а клад.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни
о какой охоте никто и понятия
не имел, даже ружья, кажется, в целом доме
не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
—
О нет! — поправляется Марья Андреевна, видя,
что аттестация ее
не понравилась Анне Павловне, — я надеюсь,
что мы исправимся. Гриша! ведь ты к вечеру скажешь мне свой урок из «Поэзии»?
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать
о том,
о сем, а больше ни
о чем. Но Анну Павловну так и подмывает уйти. Она
не любит празднословия мужа, да ей и некогда. Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках и в ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
Я понимаю,
что религиозность самая горячая может быть доступна
не только начетчикам и богословам, но и людям,
не имеющим ясного понятия
о значении слова «религия».
Говорили: будешь молиться — и дастся тебе все,
о чем просишь;
не будешь молиться — насидишься безо всего.
Дети ничего
не знают
о качествах экспериментов, которые над ними совершаются, — такова общая формула детского существования. Они
не выработали ничего своего,
что могло бы дать отпор попыткам извратить их природу. Колея, по которой им предстоит идти, проложена произвольно и всего чаще представляет собой дело случая.
Теперь, при одном воспоминании
о том,
что проскакивало в этот знаменательный день в мой желудок, мне становится
не по себе.
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно,
не могло быть речи
о драгунских офицерах, но даже мы, дети, знали,
что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно молилась и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели в обыкновенные дни, взбивала свои сырцового шелка кудри.
Матушка, однако ж, поняла,
что попала в ловушку и
что ей
не ускользнуть от подлых намеков в продолжение всех двух-трех часов, покуда будут кормиться лошади. Поэтому она, еще
не входя в комнаты, начала уже торопиться и приказала, чтоб лошадей
не откладывали. Но тетенька и слышать
не хотела
о скором отъезде дорогих родных.
Это говорил Алемпиев собеседник. При этих словах во мне совершилось нечто постыдное. Я мгновенно забыл
о девочке и с поднятыми кулаками, с словами: «Молчать, подлый холуй!» — бросился к старику. Я
не помню, чтобы со мной случался когда-либо такой припадок гнева и чтобы он выражался в таких формах, но очевидно,
что крепостная практика уже свила во мне прочное гнездо и ожидала только случая, чтобы всплыть наружу.
Несмотря на зазорную репутацию, предшествовавшую молодому соседу, и дедушка и бабушка приняли его радушно. Они чутьем догадались,
что он приехал свататься, но, вероятно, надеялись,
что Фиска-змея
не даст себя в обиду, и
не особенно тревожились доходившими до них слухами
о свирепом нраве жениха. Дедушка даже счел приличным предупредить молодого человека.
Сравнительно в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались к слухам
о фазисах, через которые проходило Улитино дело, но прислушивались безмолвно, терпели и
не жаловались на новые притеснения. Вероятно, они понимали,
что ежели будут мозолить начальству глаза, то этим только заслужат репутацию беспокойных и дадут повод для оправдания подобных неистовств.
Быть может, когда-нибудь в нем были устроены клумбы с цветами,
о чем свидетельствовали земляные горбы, рассеянные по местам, но на моей памяти в нем росла только трава, и матушка
не считала нужным восстановлять прежние затеи.
Вот все,
что я имел сказать
о Заболотье. Если написанная картина вышла суха и недостаточно образна — прошу извинить. Мне кажется, впрочем,
что все-таки она
не будет лишнею для возможно полной характеристики «пошехонской старины».
Я
не следил, конечно, за сущностью этих дел, да и впоследствии узнал об них только то,
что большая часть была ведена бесплодно и стоила матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта и
не нужна здесь, потому
что я упоминаю
о делах только потому,
что они определяли характер дня, который мы проводили в Заболотье. Расскажу этот день по порядку.
— Она-то
не смыслит! да вы ее
о чем угодно спросите, она на все ответ даст! И обед заказать, и по саду распорядиться… вот она у меня какова!
Словом сказать, на все подобные вопросы Федос возражал загадочно,
что приводило матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось: да
не бунтовщик ли он? Хотя в то время
не только
о нигилистах, но и
о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева»)
не было слышно.
— Все, кажется, слава Богу, — ответил Федот, втайне, однако ж, недоумевая,
не случилось ли чего-нибудь,
о чем матушка узнала прежде него.
— Ну, и пускай беспокоится — это его дело.
Не шушукается ли он — вот я
о чем говорю.
Наместником в то время был молодой, красивый и щеголеватый архимандрит. Говорили
о нем,
что он из древнего княжеского рода, но правда ли это —
не знаю. Но
что был он великий щеголь — вот это правда, и от него печать щегольства и даже светскости перешла и на простых монахов.
И действительно,
не раз случалось,
что любезный сынок, воспользовавшись случайно оброненным словом, втягивал отца в разные предприятия, в качестве дольщика, и потом, получив более или менее крупную сумму,
не упоминал ни
о деньгах, ни
о «доле».
— Там хуже. У военных, по крайности, спокойно. Приедет начальник, посмотрит, возьмет,
что следует, и
не слыхать
о нем. А у гражданских, пришлют ревизора, так он взять возьмет, а потом все-таки наябедничает. Федот Гаврилыч, ты как насчет ревизоров полагаешь?
Этим исчерпываются мои воспоминания
о дедушке. Воспоминания однообразные и малосодержательные, как и сама его жизнь. Но эта малосодержательность, по-видимому, служила ему на пользу, а
не во вред. Вместе с исправным физическим питанием и умственной и нравственной невозмутимостью, она способствовала долголетию: дедушка умер, когда ему уже исполнилось девяносто лет. Завещания он, конечно,
не сделал, так
что дядя Григорий Павлыч беспрепятственно овладел его сокровищем.
— И нас взаимно. Знаете ли, есть что-то такое… сродство,
что ли, называется… Иногда и
не слыхивали люди друг
о дружке — и вдруг…
—
Не знаю…
не люблю я его! — отвечает Соловкина, предчувствуя,
что шла речь
о ее вчерашнем вечере.
Отец вздыхает. Одиночество, как ни привыкай к нему, все-таки
не весело. Всегда он один, а если
не один, то скучает установившимся домашним обиходом. Он стар и болен, а все другие здоровы… как-то глупо здоровы. Бегают, суетятся, болтают, сами
не знают, зачем и
о чем. А теперь вот притихли все, и если бы
не Степан — никого, пожалуй, и
не докликался бы. Умри — и
не догадаются.
Приехало целых четыре штатских генерала, которых и усадили вместе за карты (говорили,
что они так вчетвером и ездили по домам на балы); дядя пригласил целую кучу молодых людей; между танцующими мелькнули даже два гвардейца,
о которых матушка так-таки и
не допыталась узнать, кто они таковы.
Она будет одета просто, как будто никто ни
о чем ее
не предупредил, и она всегда дома так ходит.
Более с отцом
не считают нужным объясняться. Впрочем, он, по-видимому, только для проформы спросил, а в сущности, его лишь в слабой степени интересует происходящее. Он раз навсегда сказал себе,
что в доме царствует невежество и
что этого порядка вещей никакие силы небесные изменить
не могут, и потому заботится лишь
о том, чтоб домашняя сутолока как можно менее затрогивала его лично.
Ей кажется,
что вечер тянется несносно долго. Несколько раз она
не выдерживает, подходит к дочери и шепчет: «
Не пора ли?» Но сестрица так весела и притом так мило при всех отвечает: «Ах, маменька!» —
что нечего и думать
о скором отъезде.
Прорывались в общей массе и молодые люди, но это была уже такая мелкота,
что матушка выражалась
о них
не иначе как: «саврас», «щелкопер», «гол как сокол» и т. д. В числе прочих и Обрящин
не затруднился сделать предложение сестрице,
что матушку даже обидело.
И нужно сказать правду,
что если бы
не она, то злополучные обитательницы девичьей имели бы очень слабое понятие
о том,
что поется и читается в эти дни в церкви.
При первом же взгляде на новую рабу матушка убедилась,
что Павел был прав. Действительно, это было слабое и малокровное существо, деликатное сложение которого совсем
не мирилось с представлением
о крепостной каторге.
По-видимому, она еще любила мужа, но над этою привязанностью уже господствовало представление
о добровольном закрепощении, силу которого она только теперь поняла, и мысль,
что замужество ничего
не дало ей, кроме рабского ярма, до такой степени давила ее,
что самая искренняя любовь легко могла уступить место равнодушию и даже ненависти.
Даже из прислуги он ни с кем в разговоры
не вступал, хотя ему почти вся дворня была родня. Иногда, проходя мимо кого-нибудь, вдруг остановится, словно вспомнить
о чем-то хочет, но
не вспомнит, вымолвит: «Здорово, тетка!» — и продолжает путь дальше. Впрочем, это никого
не удивляло, потому
что и на остальной дворне в громадном большинстве лежала та же печать молчания, обусловившая своего рода общий modus vivendi, которому все бессознательно подчинялись.
Конон был холост, но вопрос
о том, как он относился к женскому полу, составлял его личную тайну, которою никто
не интересовался, как и вообще всем,
что касалось его внутренних побуждений.
Известны были, впрочем, два факта: во-первых,
что в летописях малиновецкой усадьбы, достаточно-таки обильных сказаниями
о последствиях тайных девичьих вожделений, никогда
не упоминалось имя Конона в качестве соучастника, и во-вторых,
что за всем тем он, как я сказал выше, любил, в праздничные дни, одевшись в суконную пару, заглянуть в девичью, и, стало быть, стремление к прекрасной половине человеческого рода
не совсем ему было чуждо.
Хотя очень часто Конон сердил ее своею бестолковостью, но в то же время он был безответен и никогда ни
о чем не просил.
Наконец все выяснилось. Матренка созналась,
что находится в четвертом месяце беременности, но при этом до такой степени была уверена в неизбежности предстоящей казни,
что даже слова
о пощаде
не вымолвила.
Однажды она явилась к «старому барину» и доложила,
что Сатир просит навестить его. Отец, однако, сам собой идти
не решился, а сообщил
о желании больного матушке, которая сейчас же собралась и спустилась вниз.
Через несколько часов
о Сережке уже никто в доме
не упоминает, а затем,
чем дальше, тем глубже погружается он в пучину забвения. Известно только,
что Аксинья кормит его грудью и раза два приносила в церковь под причастие. Оба раза, проходя мимо крестной матери, она замедляла шаг и освобождала голову младенца от пеленок, стараясь обратить на него внимание «крестной»; но матушка оставалась равнодушною и в расспросы
не вступала.
Вообще он до того свыкся с мыслью
о неизбежности трепок,
что уж
не уклонялся, а даже как бы напрашивался на них.
Болело ли сердце старика Сергеича
о погибающем сыне — я сказать
не могу, но, во всяком случае, ему было небезызвестно,
что с Сережкой творится что-то неладное. Может быть, он говорил себе,
что в «ихнем» звании всегда так бывает. Бросят человека еще несмысленочком в омут — он и крутится там. Иной случайно вынырнет, другой так же случайно погибнет — ничего
не поделаешь. Ежели идти к барыне, просить ее, она скажет: «Об
чем ты просишь? сам посуди,
что ж тут поделаешь?.. Пускай уж…»
Год проходит благополучно. На другой год наступает срок платить оброк —
о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков к последнему хозяину, у которого он жил, но там сказали,
что Сережка несколько недель тому назад ушел к Троице Богу молиться и с тех пор
не возвращался. Искал, искал его Стрелков по Москве, на извозчиков разорился, но так и
не нашел.
Третий месяц Федот уж
не вставал с печи. Хотя ему было за шестьдесят, но перед тем он смотрел еще совсем бодро, и потому никому
не приходило в голову,
что эту сильную, исполненную труда жизнь ждет скорая развязка.
О причинах своей болезни он отзывался неопределенно: «В нутре будто оборвалось».
Читателю может показаться странным,
что я
не упомянул здесь
о няньках, которые обыкновенно занимают довольно значительное место в семейных воспоминаниях.
Поэтому и вопрос
о размежевании чересполосных владений, несмотря на настояния начальства, оставался нетронутым: все знали,
что как только приступлено будет к его практическому осуществлению — общей свалки
не миновать.
К сожалению, помещичьи дочери играли в этих воспитательных заботах крайне второстепенную роль, так
что даже и вопроса
о сколько-нибудь сносном женском образовании
не возникало.
Не чувствуя ни малейшей потребности устремляться в неизведанные сферы и даже
не имея понятия
о подобных сферах, он легко избегал ошибок, свойственных выспренним умам, и всегда имел под руками готовый афоризм, под сению которого и укрывался, в полной уверенности,
что никто его там
не найдет.