Неточные совпадения
Сижу я в своем Малиновце, ничего
не знаю, а там, может быть, кто-нибудь из
старых товарищей взял да и шепнул.
Детские комнаты, как я уже сейчас упомянул, были переполнены насекомыми и нередко оставались по нескольку дней неметенными, потому что ничей глаз туда
не заглядывал; одежда на детях была плохая и чаще всего перешивалась из разного
старья или переходила от старших к младшим; белье переменялось редко.
В течение целого дня они почти никогда
не видались; отец сидел безвыходно в своем кабинете и перечитывал
старые газеты; мать в своей спальне писала деловые письма, считала деньги, совещалась с должностными людьми и т. д.
Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением, быть может,
старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом
не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня,
старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай,
не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
— Ну, так соусу у нас нынче
не будет, — решает она. — Так и скажу всем:
старый хрен любовнице соус скормил. Вот ужо барин за это тебя на поклоны поставит.
— Да ты смотри, Тимошка,
старую баранью ногу все-таки
не бросай. Еще найдутся обрезочки, на винегрет пригодятся. А хлебенного (пирожного) ничего от вчерашнего
не осталось?
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас
старый, ничего
не делает, а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
— Тетенька Марья Порфирьевна капор сняла, чепчик надевает… Смотрите! смотрите! вынула румяны… румянится! Сколько они пряников, черносливу, изюму везут… страсть! А завтра дадут нам по пятачку на пряники… И вдруг расщедрятся, да по гривеннику… Они по гривеннику да мать по гривеннику… на торгу пряников, рожков накупим! Смотрите! да, никак, старик Силантий на козлах… еще
не умер! Ишь ползут старушенции! Да стегни же ты,
старый хрен, правую-то пристяжную! видишь, совсем
не везет!
У шатров толпится народ. В двух из них разложены лакомства, в третьем идет торг ситцами, платками, нитками, иголками и т. д. Мы направляемся прямо к шатру
старого Аггея, который исстари посещает наш праздник и охотно нам уступает, зная, что дома
не очень-то нас балуют.
Домишко был действительно жалкий. Он стоял на юру, окутанный промерзлой соломой и
не защищенный даже рощицей. Когда мы из крытого возка перешли в переднюю, нас обдало морозом. Встретила нас тетенька Марья Порфирьевна, укутанная в толстый ваточный капот, в капоре и в валяных сапогах. Лицо ее осунулось и выражало младенческое отупение. Завидев нас, она машинально замахала руками, словно говорила: тише! тише! Сзади стояла
старая Аннушка и плакала.
Улита стояла ни жива ни мертва. Она чуяла, что ее ждет что-то зловещее. За две недели, прошедшие со времени смерти
старого барина, она из дебелой и цветущей барской барыни превратилась в обрюзглую бабу. Лицо осунулось, щеки впали, глаза потухли, руки и ноги тряслись. По-видимому, она
не поняла приказания насчет самовара и
не двигалась…
Тут же, совсем кстати, умер
старый дворовый Потап Матвеев, так что и в пустом гробе надобности
не оказалось. Потапа похоронили в барском гробе, пригласили благочинного, нескольких соседних попов и дали знать под рукою исправнику, так что когда последний приехал в Овсецово, то застал уже похороны. Хоронили болярина Николая с почестями и церемониями, подобающими родовитому дворянину.
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его
не иначе как «Герасимушкой», никогда
не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка
не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
С своей стороны, и Сашенька отвечала бабушке такой же горячей привязанностью. И
старая и малая
не надышались друг на друга, так что бабушка, по делам оставшегося от покойного зятя имения, даже советовалась с внучкой, и когда ей замечали, что Сашенька еще мала,
не смыслит, то старушка уверенно отвечала...
— Ах, да ты, верно,
старой Акули застыдился! так ведь ей, голубчик, за семьдесят! И мастерица уж она мыть! еще папеньку твоего мывала, когда в Малиновце жила. Вздор, сударь, вздор! Иди-ка в баньку и мойся! в чужой монастырь с своим уставом
не ходят! Настюша! скажи Акулине да проведи его в баню!
— Четыре. Феклуша — за барышней ходит, шьет, а мы три за столом служим, комнаты убираем. За
старой барыней няня ходит. Она и спит у барыни в спальной, на полу, на войлочке. С детства, значит, такую привычку взяла. Ну, теперь почивайте, Христос с вами! да
не просыпайтесь рано, а когда вздумается.
Приехали мы в Гришково, когда уж солнце закатывалось, и остановились у
старого Кузьмы, о котором я еще прежде от матушки слыхивал, как об умном и честном старике. Собственно говоря, он
не держал постоялого двора, а была у него изба чуть-чуть просторнее обыкновенной крестьянской, да особо от нее, через сенцы, была пристроена стряпущая. Вообще помещение было
не особенно приютное, но помещики нашего околотка, проезжая в Москву, всегда останавливались у Кузьмы и любили его.
Только мотивы были иные (дедушкин мешок) и формы лицемернее, потому что
старый дед
не терпел семейных дрязг.
Словом сказать, малиновецкий дом оживился. Сенные девушки — и те ходили с веселыми лицами, в надежде, что при
старом барине их
не будут томить работой. Одно горе: дедушка любил полакомиться, а к приезду его еще
не будет ни ягод, ни фруктов спелых.
—
Не надо! За
старого моя Надёха (в сердцах матушка позволяет себе награждать сестрицу
не совсем ласковыми именами и эпитетами)
не пойдет. А тут еще с детьми вожжайся…
не надо!
—
Не пойду я за ваших женихов! гнилые да
старые… Берите ваши брильянты! любуйтесь ими!
Вообще наружностью своей она напоминала почерневшие портреты
старых бабушек, которые долгое время украшали стены нашей залы, пока наконец
не были вынесены, по приказанию матушки, на чердак.
Не забывались и
старые слуги, усердные, верные, преданные, и все мастера своего дела.
—
Не иначе, как на чердак… А кому они мешали! Ах, да что про
старое вспоминать! Нынче взойдешь в девичью-то — словно в гробу девки сидят.
Не токма что песню спеть, и слово молвить промежду себя боятся. А при покойнице матушке…
Еще я помню время, когда в передней толпилась порядочная масса мужской прислуги; но мало-помалу стая
старых слуг редела, и выбывавшие из строя люди
не заменялись новыми.
Некоторое время он был приставлен в качестве камердинера к
старому барину, но отец
не мог выносить выражения его лица и самого Конона
не иначе звал, как каменным идолом. Что касается до матушки, то она
не обижала его и даже в приказаниях была более осторожна, нежели относительно прочей прислуги одного с Кононом сокровенного миросозерцания. Так что можно было подумать, что она как будто его опасается.
Не будучи в состоянии угомонить этот тайный голос, она бесцельно бродила по опустелым комнатам, вглядывалась в церковь, под сенью которой раскинулось сельское кладбище, и припоминала. Старик муж в могиле, дети разбрелись во все стороны,
старые слуги вымерли, к новым она примениться
не может…
не пора ли и ей очистить место для других?
Сверх того, виноватой запретили показываться на глаза
старому барину, от которого вообще скрывали подобного рода происшествия, из опасения, чтобы он
не «взбунтовался» и
не помешал Немезиде выполнить свое дело.
Однажды она явилась к «
старому барину» и доложила, что Сатир просит навестить его. Отец, однако, сам собой идти
не решился, а сообщил о желании больного матушке, которая сейчас же собралась и спустилась вниз.
Но вот и Федот умирает — все старики умерли — все! только один он,
старый малиновецкий владыка, ждет смерти и дождаться
не может.
С помощью Афанасья она влезла на печь и села возле умирающего. Федот лежал с закрытыми глазами: грудь уже
не вздымалась, так что трудно было разобрать, дышит ли он. Но
старый слуга, даже окутанный облаком агонии, почуял приближение барыни и коснеющим языком пробормотал...
— Слава Богу — лучше всего. Я, брат, простыня человек,
старых приятелей
не забываю. Вот ты так спесив стал; и
не заглянешь, даром что кум!
— А что ты думаешь! и то дурак, что
не заказал. Ну, да еще успеется. Как Прасковья Ивановна? У Аринушки новый глаз
не вырос ли, вместо
старого?
— Нисколько
не шучу. Намеднись в городе судья мне рассказывал: проявился в Париже фокусник, который новые глаза делает.
Не понравились, например, тебе твои глаза, сейчас к нему: пожалуйста, мусье, севуплей! Живым манером он тебе
старые глаза выковыряет, а новые вставит!
Затем он укладывает копнушку скошенной травы, постилает сверху обрывок
старой клеенки и садится, закуривая коротенькую трубочку. Курит он самый простой табак, какие-то корешки;
не раз заикался и эту роскошь бросить, но привычка взяла свое, да притом же трубка и пользу приносит,
не дает ему задремать. Попыхивает он из трубочки, а глазами далеко впереди видит. Вот Митрошка словно бы заминаться стал, а Лукашка так и вовсе попусту косой машет. Вскаивает Арсений Потапыч и бежит.
И на конюшне
не все исправно:
старый коренник припадать начал.
Соседи называли его
старым аббатством и удивлялись, как она
не боится в нем жить.
Взоры ее естественно устремились на квартирующий полк, но военная молодежь охотно засматривалась на красавиц, а сватовства
не затевала. Даже
старые холостяки из штаб-офицеров — и те только шевелили усами, когда Калерия Степановна, играя маслеными глазами, — она и сама еще могла нравиться, — заводила разговоры о скуке одиночества и о том, как она счастлива, что у нее четыре дочери — и всё ангелы.
Затем она же сыграла на старых-старых фортопьянах, которые дребезжали как гусли, варьяции на тему: «Ты
не поверишь», и майор опять прослезился.
Хотя
старая полковница уже несколько раз предлагала им побегать и поиграть, но они
не успели еще возобновить между собой знакомства, прерванного продолжительным уединением, в котором их держала все лето сельскохозяйственная страда.