Неточные совпадения
Ратники
и холопи были все в приказе у Михеича; они спешились
и стали развязывать вьюки. Сам князь слез с коня
и снял служилую бронь. Видя в нем человека роду честного, молодые прервали хороводы, старики сняли шапки,
и все стояли, переглядываясь в недоумении, продолжать или нет веселие.
Судя по его одежде, можно было принять его за посадского или за какого-нибудь зажиточного крестьянина, но он говорил с такою уверенностью
и, казалось, так искренно хотел предостеречь боярина, что князь
стал пристальнее вглядываться в черты его.
Пронзительный свист прервал мысли боярина. Два человека выпрыгнули из-за деревьев
и взяли лошадь его под уздцы. Двое других схватили его за руки. Сопротивление
стало невозможно.
Руки, державшие боярина, тотчас опустились,
и конь, почувствовав свободу,
стал опять фыркать
и шагать между деревьями.
Бросил молиться,
стал скакать
и рыскать по полям с утра до ночи, не одного доброго коня заморил, а покоя не выездил!
— Есть еще адамова голова, коло болот растет, разрешает роды
и подарки приносит. Есть голубец болотный; коли хочешь идти на медведя, выпей взвару голубца,
и никакой медведь тебя не тронет. Есть ревенка-трава; когда
станешь из земли выдергивать, она стонет
и ревет, словно человек, а наденешь на себя, никогда в воде не утонешь.
Старик прилег к земле
и, еще задыхаясь от страха,
стал шептать какие-то слова. Князь смотрел под колесо. Прошло несколько минут.
И подарки дорогие присылал он к ней,
и в церквах
становился супротив нее,
и на бешеном коне мимо ворот скакал,
и в кулачном бою ходил один на стену.
Пошла с мамкою в церковь,
стала на колени перед божьею матерью, плачет
и кладет земные поклоны.
— Вижу: метлы да песьи морды, как у того разбойника.
Стало,
и в самом деле царские люди, коль на Москве гуляют! Наделали ж мы дела, боярин, наварили каши!
Кончила Дуняша
и сама засмеялась. Но Елене
стало еще грустнее. Она крепилась, крепилась, закрыла лицо руками
и зарыдала.
— Не вдруг, девушки! Мне с самого утра грустно. Как начали к заутрене звонить да увидела я из светлицы, как народ божий весело спешит в церковь, так, девушки, мне
стало тяжело…
и теперь еще сердце надрывается… а тут еще день выпал такой светлый, такой солнечный, да еще все эти уборы, что вы на меня надели… скиньте с меня запястья, девушки, скиньте кокошник, заплетите мне косу по-вашему, по-девичьи!
Пашенька, краснея от удовольствия,
стала на колени перед боярыней. Елена распустила ей волосы, разделила их на равные делянки
и начала заплетать широкую русскую косу в девяносто прядей. Много требовалось на то уменья. Надо было плесть как можно слабее, чтобы коса, подобно решетке, закрывала весь затылок
и потом падала вдоль спины, суживаясь неприметно. Елена прилежно принялась за дело. Перекладывая пряди, она искусно перевивала их жемчужными нитками.
Увидя мужчину, Елена хотела скрыться; но, бросив еще взгляд на всадника, она вдруг
стала как вкопанная. Князь также остановил коня. Он не верил глазам своим. Тысяча мыслей в одно мгновение втеснялись в его голову, одна другой противореча. Он видел пред собой Елену, дочь Плещеева-Очина, ту самую, которую он любил
и которая клялась ему в любви пять лет тому назад. Но каким случаем она попала в сад к боярину Морозову?
Елена, задыхаясь от слез,
стала рассказывать, как преследовал ее Вяземский, как наконец царь взялся ее сосватать за своего любимца
и как она в отчаянии отдалась старому Морозову. Прерывая рассказ свой рыданиями, она винилась в невольной измене, говорила, что должна бы скорей наложить на себя руки, чем выйти за другого,
и проклинала свое малодушие.
А новые-то люди обрадовались, да
и давай ему шептать на бояр, кто по-насердке, кто чая себе милости,
и ко всем
стал он приклонять слух свой.
Опричники уселись, но не начинали обеда, ожидая государя. Вскоре стольники попарно вошли в палату
и стали у царских кресел; за стольниками шествовали дворецкий
и кравчий.
Правильное лицо все еще было прекрасно; но черты обозначались резче, орлиный нос
стал как-то круче, глаза горели мрачным огнем,
и на челе явились морщины, которых не было прежде.
Множество слуг, в бархатных кафтанах фиялкового цвета, с золотым шитьем,
стали перед государем, поклонились ему в пояс
и по два в ряд отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных лебедей на золотых блюдах.
Разговоры
становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого человека, который несколько часов перед тем спас его от медведя. Князь спросил об нем у соседей, но никто из земских не знал его. Молодой опричник, облокотясь на стол
и опустив голову на руки, сидел в задумчивости
и не участвовал в общем веселье. Князь хотел было обратиться с вопросом к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
Не колеблясь ни минуты, князь поклонился царю
и осушил чашу до капли. Все на него смотрели с любопытством, он сам ожидал неминуемой смерти
и удивился, что не чувствует действий отравы. Вместо дрожи
и холода благотворная теплота пробежала по его жилам
и разогнала на лице его невольную бледность. Напиток, присланный царем, был старый
и чистый бастр. Серебряному
стало ясно, что царь или отпустил вину его, или не знает еще об обиде опричнины.
Малюта молчал
и становился бледнее. Царь с неудовольствием замечал неприязненные отношения между Малютой
и сыном. Чтобы переменить разговор, он обратился к Вяземскому.
Наконец Иоанн встал. Все царедворцы зашумели, как пчелы, потревоженные в улье. Кто только мог, поднялся на ноги,
и все поочередно
стали подходить к царю, получать от него сушеные сливы, которыми он наделял братию из собственных рук.
В это время сквозь толпу пробрался опричник, не бывший в числе пировавших,
и стал шептать что-то на ухо Малюте Скуратову. Малюта вспыхнул,
и ярость изобразилась на лице его. Она не скрылась от зоркого глаза царя. Иоанн потребовал объяснения.
— За то, государь, что сам он напал на безвинных людей среди деревни. Не знал я тогда, что он слуга твой,
и не слыхивал до того про опричнину. Ехал я от Литвы к Москве обратным путем, когда Хомяк с товарищи нагрянули на деревню
и стали людей резать!
Стали расходиться. Каждый побрел домой, унося с собою кто страх, кто печаль, кто злобу, кто разные надежды, кто просто хмель в голове. Слобода покрылась мраком, месяц зарождался за лесом. Страшен казался темный дворец, с своими главами, теремками
и гребнями. Он издали походил на чудовище, свернувшееся клубом
и готовое вспрянуть. Одно незакрытое окно светилось, словно око чудовища. То была царская опочивальня. Там усердно молился царь.
Как услышал князя Серебряного, как узнал, что он твой объезд за душегубство разбил
и не заперся перед царем в своем правом деле, но как мученик пошел за него на смерть, — тогда забилось к нему сердце мое, как ни к кому еще не бивалось,
и вышло из мысли моей колебание,
и стало мне ясно как день, что не на вашей стороне правда!
Малюта вышел. Оставшись один, Максим задумался. Все было тихо в доме; лишь на дворе гроза шумела да время от времени ветер, ворвавшись в окно, качал цепи
и кандалы, висевшие на стене,
и они, ударяя одна о другую, звенели зловещим железным звоном. Максим подошел к лестнице, которая вела в верхнее жилье, к его матери. Он наклонился
и стал прислушиваться. Все молчало в верхнем жилье. Максим тихонько взошел по крутым ступеням
и остановился перед дверью, за которою покоилась мать его.
Большая цепная собака, прикованная у входа, вылезла из конуры
и стала визжать
и рваться, как бы чуя с ним разлуку.
Максим погладил собаку, а она положила ему свои черные лапы на плеча
и стала лизать его лицо.
Теперь Онуфревне добивал чуть ли не десятый десяток. Она согнулась почти вдвое; кожа на лице ее так сморщилась, что
стала походить на древесную кору,
и как на старой коре пробивается мох, так на бороде Онуфревны пробивались волосы седыми клочьями. Зубов у нее давно уже не было, глаза, казалось, не могли видеть, голова судорожно шаталась.
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так
и есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть
и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши. Вот
и я молюсь, молюсь о тебе
и денно
и нощно, а теперь
и того боле
стану молиться. Что тут говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да тебя отмолю!
На тебя
и у самого у господа терпения-то не
станет.
Узники в темницах вскочили, гремя цепями,
и стали прислушиваться.
И стал он мыслию пробегать подданных
и между ними искать предателей.
Царь начал догадываться. Он сделался бледнее. Пальцы его
стали разгибаться
и выпускать ворот Малюты.
Чем более сгущалась темнота, тем громче кричали гады. Голоса их составляли как бы один беспрерывный
и продолжительный гул, так что ухо к нему привыкало
и различало сквозь него
и дальний вой волков,
и вопли филина. Мрак
становился гуще; предметы теряли свой прежний вид
и облекались в новую наружность. Вода, древесные ветви
и туманные полосы сливались в одно целое. Образы
и звуки смешивались вместе
и ускользали от человеческого понятия. Поганая Лужа сделалась достоянием силы нечистой.
—
Стало быть, жарко! — отвечал парень. — Как опричники избу-то запалили, так сперва
стало жарко, а как сгорела-то изба, так
и морозом хватило на дворе!
— Да как убили опричники матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно
стало одному на свете; думаю себе: пойду к добрым людям; они меня накормят, напоят, будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да
и попросил взять с собою.
Несколько человек подошли к нему
и стали толкать его. Парень не знал, сердиться ли ему или нет; но один толчок сильнее других вывел его из сонного хладнокровия.
— Борис Федорыч! Случалось мне видеть
и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь
стало иначе.
И опричнины я в толк не возьму. Это не монахи, а разбойники. Немного дней, как я на Москву вернулся, а столько неистовых дел наслышался
и насмотрелся, что
и поверить трудно. Должно быть, обошли государя. Вот ты, Борис Федорыч, близок к нему, он любит тебя, что б тебе сказать ему про опричнину?
— Что б сделал? А хватил бы саблею по всем по сорока
и стал бы крошить их, доколе б души богу не отдал!
—
И отдал бы душу, Никита Романыч, — сказал он, — на пятом, много на десятом воре; а достальные все-таки б зарезали безвинного. Нет; лучше не трогать их, князь; а как
станут они обдирать убитого, тогда крикнуть, что Степка-де взял на себя более Мишки, так они
и сами друг друга перережут!
Стали разбойники считать своих
и многих недосчитались. Было
и между ними довольно урону.
Так гласит песня; но не так было на деле. Летописи показывают нам Малюту в чести у Ивана Васильевича еще долго после 1565 года. Много любимцев в разные времена пали жертвою царских подозрений. Не
стало ни Басмановых, ни Грязного, ни Вяземского, но Малюта ни разу не испытал опалы. Он, по предсказанию старой Онуфревны, не приял своей муки в этой жизни
и умер честною смертию. В обиходе монастыря св. Иосифа Волоцкого, где погребено его тело, сказано, что он убит на государском деле под Найдою.
Может быть, Иоанн, когда успокоилась встревоженная душа его, приписал поступок любимца обманутому усердию; может быть, не вполне отказался от подозрений на царевича. Как бы то ни было, Скуратов не только не потерял доверия царского, но с этой поры
стал еще драгоценнее Иоанну. Доселе одна Русь ненавидела Малюту, теперь
стал ненавидеть его
и самый царевич; Иоанн был отныне единственною опорой Малюты. Общая ненависть ручалась царю за его верность.
Стан Вяземского был высок
и строен; вид молод
и весел.
— Дорогие гости, — сказал он, — теперь, по старинной русской обыклости, прошу вас, уважили б вы дом мой, не наложили б охулы на мое хозяйство, прошу вас, дорогие гости, не побрезгали бы вы поцеловать жену мою! Дмитриевна,
становись в большом месте
и отдавай все поцелуи, каждому поочередно!
Гости благодарили хозяина. Елена с трепетом
стала возле печи
и опустила глаза.
С наступлением сумерек новые опричники
стали являться по одному возле садовой ограды, возле забора, окружавшего двор,
и наконец на самом дворе.