Неточные совпадения
Сам Левин не помнил своей матери, и единственная сестра его была старше его, так что
в доме Щербацких он
в первый
раз увидал ту
самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он был лишен смертью отца и матери.
Слушая разговор брата с профессором, он замечал, что они связывали научные вопросы с задушевными, несколько
раз почти подходили к этим вопросам, но каждый
раз, как только они подходили близко к
самому главному, как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись
в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.
Она вздохнула еще
раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться за столбик и войти
в вагон, как еще человек
в военном пальто подле нее
самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря.
Она ему не подавала никакого повода, но каждый
раз, когда она встречалась с ним,
в душе ее загоралось то
самое чувство оживления, которое нашло на нее
в тот день
в вагоне, когда она
в первый
раз увидела его.
Но не одни эти дамы, почти все, бывшие
в гостиной, даже княгиня Мягкая и
сама Бетси, по нескольку
раз взглядывали на удалившихся от общего кружка, как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни
разу не взглянул
в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, — подумал он, — эту манеру не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав
раза два
в десять лет
в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже всё знают. Обидной, станет 30 сажен. Говорит слова, а
сам ничего не понимает».
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома,
сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным.
В первый
раз в жизни он испытал
самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое,
в котором виною
сам.
«И для чего она говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он
сам с собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать
раз уже передумала и всё-таки, хотя и
в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
Раз решив
сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием, взяв, по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав
в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель, и он был рад ему.
Они были дружны с Левиным, и поэтому Левин позволял себе допытывать Свияжского, добираться до
самой основы его взгляда на жизнь; но всегда это было тщетно. Каждый
раз, как Левин пытался проникнуть дальше открытых для всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он замечал, что Свияжский слегка смущался; чуть-заметный испуг выражался
в его взгляде, как будто он боялся, что Левин поймет его, и он давал добродушный и веселый отпор.
«Разумеется», повторил он, когда
в третий
раз мысль его направилась опять по тому же
самому заколдованному кругу воспоминаний и мыслей, и, приложив револьвер к левой стороне груди и сильно дернувшись всей рукой, как бы вдруг сжимая ее
в кулак, он потянул за гашетку.
Он у постели больной жены
в первый
раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое
в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние
в том, что он желал ее смерти, и, главное,
самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
Сама она несколько
раз ходила
в свой нумер, не обращая внимания на проходивших ей навстречу господ, доставала и приносила простыни, наволочки, полотенцы, рубашки.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни
разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже
сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час
в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
— Ты гулял хорошо? — сказал Алексей Александрович, садясь на свое кресло, придвигая к себе книгу Ветхого Завета и открывая ее. Несмотря на то, что Алексей Александрович не
раз говорил Сереже, что всякий христианин должен твердо знать священную историю, он
сам в Ветхом Завете часто справлялся с книгой, и Сережа заметил это.
Дарья Александровна, еще
в Москве учившаяся с сыном вместе латинскому языку, приехав к Левиным, за правило себе поставила повторять с ним, хоть
раз в день уроки
самые трудные из арифметики и латинского.
Левин вызвался заменить ее; но мать, услыхав
раз урок Левина и заметив, что это делается не так, как
в Москве репетировал учитель, конфузясь и стараясь не оскорбить Левина, решительно высказала ему, что надо проходить по книге так, как учитель, и что она лучше будет опять
сама это делать.
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы вот с ним имеем
самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор не были
в Москве. — Ну, Таня, вот тебе! — Достань, пожалуйста,
в коляске сзади, — на все стороны говорил он. — Как ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще
раз целуя ее руку, удерживая ее
в своей и по трепливая сверху другою.
— Оно
в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно
в труде? — сказал Васенька Весловский, очевидно
в первый
раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
Степан Аркадьич и княгиня были возмущены поступком Левина. И он
сам чувствовал себя не только ridicule [смешным]
в высшей степени, но и виноватым кругом и опозоренным; но, вспоминая то, что он и жена его перестрадали, он, спрашивая себя, как бы он поступил
в другой
раз, отвечал себе, что точно так же.
— Ты видела когда-нибудь жатвенные машины? — обратилась она к Дарье Александровне. — Мы ездили смотреть, когда тебя встретили. Я
сама в первый
раз видела.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был
в шлюпиках и храбрился. И
сам других шлюпиками называл. Только приезжает он
раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
— Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой
в деревне. Я ходила несколько
раз. Они очень милы, но я не могла привязаться к этому делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку,
сама не знаю зачем.
Левин посмотрел еще
раз на портрет и на ее фигуру, как она, взяв руку брата, проходила с ним
в высокие двери, и почувствовал к ней нежность и жалость, удивившие его
самого.
И каждый
раз, когда из минуты забвения его выводил долетавший из спальни крик, он подпадал под то же
самое странное заблуждение, которое
в первую минуту нашло на него; каждый
раз, услыхав крик, он вскакивал, бежал оправдываться, вспоминал дорогой, что он не виноват, и ему хотелось защитить, помочь.