Неточные совпадения
— Да, ma chère, — сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. — Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него;
бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chère. А уж ему место в архиве
было готово, и всё. Вот дружба-то? — сказал граф вопросительно.
— Не хотите? Ну, так подите сюда, — сказала она и глубже ушла в цветы и
бросила куклу. — Ближе, ближе! — шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны
были торжественность и страх.
Страшно ли ему
было итти на войну, грустно ли
бросить жену, — может
быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение.
Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него,
бросил им в француза и побежал к кустам что́
было силы.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо
было всё-таки
бросить бедной княжне с тем, чтоб ей не могло прийти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и
бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не
была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
Дым от костров, в которые
бросали всё лишнее,
ел глаза.
Офицеры торопливо
пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней,
бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что́ нельзя
было увезти с собою.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не
было, увидав едущего по нем адъютанта, навёли на него орудие и
бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Чтó бы она почувствовала, — подумал он, — коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
—
Выпив залпом свой бокал, он
бросил его на пол.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она
была несколько раз готова
бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающею с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний, от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
— А знаешь что́ —
брось всё это: еще время
есть! — сказал он.
— Уж лошади ж
были! — продолжал рассказ Балага. — Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, — обратился он к Долохову, — так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз
был.
Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.
«Обожаемый друг души моей», писал он. «Ничто кроме чести не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но — это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я
буду жив и всё любим тобою, я
брошу всё и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
— Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен
буду всё
бросить и ехать в Лысые Горы.
Правда, всё в темном, в мрачном свете представлялось князю Андрею — особенно после того, как оставили Смоленск (который по его понятиям можно и должно
было защищать) 6-го августа, и после того, как отец больной должен
был бежать в Москву и
бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов, предмете — о своем полку.
— Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это
бросили, и чтобы подводы
были.
«Они вероятно думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтоб они остались на своих местах и сама уеду,
бросив их на произвол французов», думала княжна Марья. «Я им
буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что André еще больше бы сделал на моем месте», думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
— Что ж, нам всё бросить-то? Несогласны. Несогласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, и нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… — раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это
было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
— Ты ее так дурно не клади, — говорил один из мужиков, высокий человек с круглым, улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. — Она ведь тоже денег стòит. Что же ты ее так-то вот
бросишь или под веревку — а она и потрется. Я так не люблю. А чтобы всё честно, по закону
было. Вот так-то, под рогожку, да сенцом прикрои, вот и важно.
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах
было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и
быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что́ хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что́ они делали,
бросить всё и побежать куда попало.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя
было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда всё население, как один человек,
бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства: тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленною.
Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы очевидно должны
были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но
бросить это награбленное им
было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер
был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он
бросил всё и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Унтер-офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора
быть офицером, что он храбрее всех, и потому
бросил их и хочет их наказать.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза, и всё, чтò
было в лагере, неодетое, спросонков
бросило пушки, ружья, лошадей, и побежало куда попало.
Ночь
была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав 30 верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи
был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой
была вывеска: «Главный Штаб», и
бросив лошадь, он вошел в темные сени.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата — лицо одного из них
было покрыто болячками, — разрывали руками кусок сырого мяса. Что-то
было страшное и животное в том беглом взгляде, который они
бросили на проезжающих, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Наташа, напротив,
бросила сразу все свои очарованья, из которых у ней
было одно необычайно сильное — пение.
Она оттого и
бросила его, что это
было сильное очарованье.