Неточные совпадения
— Князь Василий не отвечал, хотя с свойственною светским
людям быстротой соображения и памяти показал движением
головы, что он принял к соображению эти сведения.
Вскоре после маленькой княгини вошел массивный, толстый молодой
человек с стриженою
головой, в очках, светлых панталонах по тогдашней моде, с высоким жабо и в коричневом фраке.
— Нет, не был, но вот что́ мне пришло в
голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего
человека в мире… это нехорошо…
Больного так обступили доктора, княжны и слуги, что Пьер уже не видал той красно-желтой
головы с седою гривой, которая, несмотря на то, что он видел и другие лица, ни на мгновение не выходила у него из вида во всё время службы. Пьер догадался по осторожному движению
людей, обступивших кресло, что умирающего поднимали и переносили.
Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым
человеком, и ему на мгновение из-за спин и затылков
людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху
людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная
голова.
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над
головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! [ — И да здравствует весь свет!] Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба
человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли
головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись — немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему
голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих
людей!» подумал Болконский.
Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали
людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и
голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров.
Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятелей, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови
людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в
человека, в орудие или в лошадь), — из-за вида этих предметов у него в
голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту.
Пьер снял очки, и глаза его сверх общей странности глаз
людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно-вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движением
головы перехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно-растерянным выражением.
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал сорокалетнего
человека с длинною талией, с длинною, коротко-обстриженною
головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре-зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему
голову, не глядя на него.
Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую
голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и
людей, окружавших его.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками, спущенными на нос, закинув назад
голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний
людям о том, как разместить гостей и их вещи.
Одно, что́ он любил, это было веселье и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах не было ничего неблагородного, а обдумать то, что́ выходило для других
людей из удовлетворения его вкусов, он не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным
человеком, искренно презирал подлецов и дурных
людей и с спокойною совестью высоко носил
голову.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад
голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими, толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью, имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние
люди. Кроме того видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул
головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить, как
человек, дорожащий всякою минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что̀ нужно сказать.
Балашев наклонил
голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться, и слушает только потому, что он не может не слушать того, что̀ ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к
человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
Ежели и приходило кому-нибудь в
голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному
человеку, тот, кому это приходило в
голову, старался быть веселым и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле.
Доктора ездили к Наташе и отдельно, и консилиумами, говорили много по-французски, и по-немецки, и по-латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в
голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которою страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которою одержим живой
человек: ибо каждый живой
человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанную в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений страданий этих органов.
Не оттого, что Пьер был женатый
человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград — отсутствие которой она чувствовала с Курагиным — ей никогда в
голову не приходило, чтоб из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или еще менее с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
— Ведь это не шутки шутить, — говорил он. Хорошо кто один. Одна
голова и бедна — так одна, а то ведь 13
человек семьи, да всё имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?… Эх, перевешал бы разбойников…
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их
головами снаряды. Из-за угла вышло несколько
человек людей, оживленно разговаривая.
— Спасибо отскочил, а то бы она тебя смазала. — Народ обратился к этим
людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядро попало в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом — ядра, то с приятным посвистыванием — гранаты, не переставали перелетать через
головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
— Готов, ваша светлость, — сказал генерал. Кутузов покачал
головой, как бы говоря: «как это всё успеть одному
человеку», и продолжал слушать Денисова.
Князь Андрей точно так же, как и все
люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив
голову.
На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный
человек с закинутою назад
головой (вьющиеся волосы, их цвет и форма
головы показались странно-знакомы князю Андрею).
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой
человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула
головой дочери и поплыла к двери.
«Слава Богу, что этого нет больше», подумал Пьер, опять закрываясь с
головой. «О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они всё время до конца были тверды, спокойны»… подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты, те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они — эти странные, неведомые ему доселе
люди, они ясно и резко отделялись в его мысли от всех других
людей.
Действительно, хотя уже гораздо дальше чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или
человека необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутою
головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея.
Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись
люди в серых кафтанах и с бритыми
головами.
— Да мне что̀ за дело! — крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый
человек в сером армяке и с бритою
головой.
— Где он? — сказал граф, и в ту же минуту как он сказал это, он увидал из-за угла дома выходившего между двух драгун молодого
человека с длинною тонкою шеей, с
головой до половины выбритою и заросшею. Молодой
человек этот был одет в щегольской когда-то, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищенные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого
человека.
Молодой
человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе пред животом и немного согнувшись. Исхудалое с безнадежным выражением, изуродованное бритою
головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял
голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что-то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого
человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах
людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив
голову, поправился ногами на ступеньке.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что-то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним
человека. Растопчин смутившись замолчал. Кутузов слегка покачал
головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил...
— Я знаю этого
человека, — мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтоб испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его
голову как тисками.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только
голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем
человека. Он задумался на мгновение.
Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим, движениями, разувшись,
человек развесил свою обувь на колушки, вбитые у него над
головами, достал ножик, обрезал что-то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив
голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись
люди на этот странный, очевидно-одинокий смех.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной, пришедшей ему в
голову мысли о том, как теперь взволнуется всё это гнездо штабных, влиятельных
людей, при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Когда прошел смех, овладевший им при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил
человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика и что-то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять
голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии с тем, чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
— А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, — продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. — Ну этого ты зачем взял к себе? — сказал он покачивая
головой. — Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои росписки. Ты пошлешь их сто
человек, а придут 30. Помрут с голоду или побьют. Так не всё ли равно их и не брать?
Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот
человек, который страдал от того, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на
голой, сырой земле, остужая одну сторону и согревая другую; что, когда он бывало надевал свои бальные, узкие башмаки, он точно так же страдал как и теперь, когда он шел уже совсем босой (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый
человек, дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели
людей, говорил слова совершенно бессмысленные, — первые, которые ему приходили в
голову.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в
голове десятка
людей, легко, так как всё событие с его последствиями лежит перед нами.
— Oh, mes braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voilà des hommes! oh mes braves, mes bons amis! [О, молодцы! О, мои добрые, добрые друзья! Вот
люди! О, мои добрые друзья!] — и как ребенок,
головой склонился на плечо одному солдату.
Он всю жизнь свою смотрел туда куда-то, поверх
голов окружающих
людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.