Неточные совпадения
— Моя жена, — продолжал князь Андрей, — прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин,
с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой,
чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому
что я люблю тебя.
— Ах, ну
что́ это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис… да. Ну вот мы
с вами и договорились. Ну,
что вы думаете о Булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю,
что экспедиция очень возможна. Вилльнев
бы не оплошал!
— Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я
бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, — говорил он
с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно,
что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
— Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел
бы ты дома, точил
бы свои веретена», — сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. — Cela nous convient à merveille. [Это к нам идет удивительно.] Уж на
что́ Суворова — и того расколотили, à plate couture, [в дребезги,] а где у нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Я вас спрашиваю,] — беспрестанно перескакивая
с русского на французский язык, говорил он.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как
бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна,
с тем значительным видом, который показывал,
что она знает,
что̀ делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Она говорила,
что граф умер так, как и она желала
бы умереть,
что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца
с сыном было до того трогательно,
что она не могла вспомнить его без слез, и
что она не знает, — кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца.
— Мне сказали,
что ты велел закладывать, — сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), — а мне так хотелось еще поговорить
с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься,
что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, — прибавила она как
бы в объяснение такого вопроса.
— Ты всем хорош, André, но у тебя есть какая-то гордость мысли, — сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей,
чем за ходом разговора, — и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели
бы и возможно было, какое другое чувство, кроме vénération, [обожания] может возбудить такой человек, как mon père? И я так довольна и счастлива
с ним. Я только желала
бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так
что,
чем хуже было
бы положение полка, тем приятнее было
бы это главнокомандующему.
Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу
с таким выражением,
что как
бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо.
И верьте моей чести,
что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить
с себя всю эту тяжкую ответственность, для меня лично было
бы отрадой.
Князь Андрей наклонил голову в знак того,
что понял
с первых слов не только то,
что̀ было сказано, но и то,
что желал
бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
— Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё-таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому
что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были
бы давно в горах Богемии, и вы
с вашею армией провели
бы дурную четверть часа между двух огней.
— Еще впереди много, много всего будет, — сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё,
что́ делалось в душе Болконского. — Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, — прибавил Кутузов, как
бы говоря сам
с собой.
Князь Багратион произносил слова
с своим восточным акцентом особенно медленно, как
бы внушая,
что торопиться некуда.
Никто не приказывал Тушину, куда и
чем стрелять, и он, посоветовавшись
с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил,
что хорошо было
бы зажечь деревню.
Он желал одного: узнать, в
чем дело, и помочь и исправить во
что́
бы то ни стало ошибку, ежели она была
с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в
чем не замеченному, примерному офицеру.
Беспрестанно он слышал слова: «
С вашею необыкновенною добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели
бы он был так умен, как вы» и т. п., так
что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более,
что и всегда, в глубине души, ему казалось,
что он действительно очень добр и очень умен.
Он знал это в эту минуту так же верно, как
бы он знал это, стоя под венцом
с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось,
что это нехорошо почему-то), но он знал,
что это будет.
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил,
что женитьба на Элен была
бы несчастие, и
что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и
с ужасом чувствовал,
что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается
с нею,
что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее,
что он не может и оторваться от нее,
что это будет ужасно, но
что он должен будет связать
с нею свою судьбу.
А уж вы
бы рады!» Может быть,
что он этого не думал, встречаясь
с женщинами (и даже вероятно,
что нет, потому
что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера.
— Ах, Наташа! — сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойною слышать то,
что̀ она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому-то другому,
с кем нельзя шутить. — Я полюбила раз твоего брата, и,
что̀
бы ни случилось
с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Ежели
бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том,
что̀ такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, — или
бы они не поверили ему, или,
что̀ еще хуже, подумали
бы,
что Ростов был сам виноват в том,
что с ним не случилось того,
что̀ случается обыкновенно
с рассказчиками кавалерийских атак.
То он
с злобой думал о том,
с каким
бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он
с удивлением чувствовал,
что из всех людей, которых он знал, никого
бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.
Он чувствовал,
что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный
с ней, — ничтожная песчинка) пошла
бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому-то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (
с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит,
что, коли
бы не моя обязанность, я
бы минуты
с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке,
с солдатским подобострастным выражением багрового лица что-то докладывал князю Андрею.
Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как
бы счастливая случайность сделала то,
что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться
с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
— Да, видел и убедился,
что он боится генерального сражения более всего на свете, — повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания
с Наполеоном. — Ежели
бы он не боялся сражения, для
чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
Ежели
бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло
бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось
бы общею уверенностью; но теперь,
с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том,
что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
— Хорошо, хорошо, — сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который
с часами в руках говорил,
что пора
бы двигаться, так как все колонны
с левого фланга уже спустились.
Действительно, другой француз,
с ружьем на-перевес подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста, всё еще не понимавшего того, чтó ожидает его, и
с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но князь Андрей не видал,
чем это кончилось. Как
бы со всего размаха крепкою палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому
что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на чтó он смотрел.
Ростов пустил лошадь во весь скок, для того чтоб уехать
с дороги от этих кавалеристов, и он
бы уехал от них, ежели
бы они шли всё тем же аллюром, но они всё прибавляли хода, так
что некоторые лошади уже скакали.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому
что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навёли на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Чтó
бы она почувствовала, — подумал он, — коль
бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и
с направленными на меня орудиями».
Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения
с Долоховым, Пьер видел ясно,
что то,
что́ сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели
бы это касалось не его жены.
— Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том,
что тебя могут убить, ты — дурак и наверно пропал; а ты иди
с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя-то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как
бы только не ушел! Ну, так-то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться
с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как
бы он стал теперь говорить
с ней. Он решил,
что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться
с нею.
— Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу,
что редкая та жена, которая
с таким мужем, как вы, не взяла
бы себе любовников (des amants), а я этого не сделала, — сказала она. Пьер хотел что-то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал,
что ему надо что-то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то,
что́ он хотел сделать, было слишком страшно.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и,
с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом,
что во всем доме
с ужасом услыхали этот крик. Бог знает,
что́
бы сделал Пьер в эту минуту, ежели
бы Элен не выбежала из комнаты.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов,
с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно — жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу,
что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он
бы поименован был».
— Вы не получили моего письма? — спросил он, и не дожидаясь ответа, которого
бы он и не получил, потому
что княжна не могла говорить, он вернулся, и
с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался
с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила
бы на слова Долохова. Но прежде,
чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и
с расстановкой, так,
что все могли слышать, сказал ему...
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», — — думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое
бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал,
что Долохов знает,
что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть
с ним, как кошка
с мышью.
—
Что́ же делать!
С кем это не случалось, — сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целою жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось
бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил,
что это со всяким случается.
— Я слышал про вас, — продолжал проезжающий, — и про постигшее вас, государь мой, несчастье. — Он как
бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю,
что то,
что́ случилось
с вами в Москве, было несчастье». — Весьма сожалею о том, государь мой.
— Ежели
бы Его не было, — сказал он тихо, — мы
бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О
чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? — вдруг сказал он
с восторженною строгостью и властью в голосе. — Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение,
что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… — Он остановился и долго молчал.
Ты мечтаешь о себе,
что ты мудрец, потому
что ты мог произнести эти кощунственные слова, — сказал он
с мрачною и презрительною усмешкой, — а ты глупее и безумнее малого ребенка, который
бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился
бы говорить,
что, потому
что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал.
— Я?… Я в Петербург, — отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. — Я благодарю вас. Я во всем согласен
с вами. Но вы не думайте, чтоб я был так дурен. Я всею душой желал быть тем,
чем вы хотели
бы, чтоб я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… — Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
—
Что̀
бы ни случилось
с вами, — сказал он, — вы должны
с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжите себе глаза, — прибавил Вилларский; — желаю вам мужества и успеха, и, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Ему было и страшно того,
что́
с ним случится, и еще более страшно того, как
бы ему не выказать страха.
— Жизнь и так не оставляет в покое. Я
бы рад ничего не делать, а вот,
с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять,
что во мне нет того, чтó нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтоб иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.