Неточные совпадения
Помилуйте, человек, царь созданья, существо высшее, на них взирает, а им
и дела до него нет: еще, пожалуй, иной комар сядет на нос царю создания
и станет употреблять его себе в пищу.
Ах, Андрей, Андрей, прекрасно это солнце, это небо, все, все вокруг нас прекрасно, а ты грустишь; но если бы в это мгновение ты держал в своей руке руку любимой женщины, если б эта рука
и вся эта женщина были твои, если бы ты даже глядел ее глазами, чувствовал не своим, одиноким, а ее чувством, — не грусть, Андрей, не тревогу возбуждала бы в тебе природа,
и не
стал бы ты замечать ее красоты; она бы сама радовалась
и пела, она бы вторила твоему гимну, потому что ты в нее, в немую, вложил бы тогда язык!
— А потом, — продолжал Берсенев, — когда я, например, стою весной в лесу, в зеленой чаще, когда мне чудятся романтические звуки Оберонова рога (Берсеневу
стало немножко совестно, когда он выговорил эти слова), — разве
и это…
Она отправилась вперед по тропинке, слегка раскачивая свой тонкий
стан при каждом шаге
и откидывая хорошенькою ручкой, одетой в черную митенку, мягкие длинные локоны от лица.
В пансионе она занималась музыкой
и читала романы, потом все это бросила:
стала рядиться,
и это оставила; занялась было воспитанием дочери,
и тут ослабела
и передала ее на руки к гувернантке; кончилось тем, что она только
и делала что грустила
и тихо волновалась.
Он остановился, потупился, потом быстро вскинул глаза
и, неловко улыбаясь, поправил волосы. Когда Берсенев говорил с женщиной, речь его
становилась еще медлительнее
и он еще более пришепетывал.
В последнее время она обходилась с матерью, как с больною бабушкой; а отец, который гордился ею, пока она слыла за необыкновенного ребенка,
стал ее бояться, когда она выросла,
и говорил о ней, что она какая-то восторженная республиканка, Бог знает в кого!
Она вспыхнула вся —
и страшно
и чудно
стало ей на сердце.
Елена только посмотрела на мать
и ни слова не сказала: она почувствовала, что скорее позволит растерзать себя на части, чем выдаст свою тайну,
и опять
стало ей
и страшно
и сладко на сердце. Впрочем, знакомство ее с Катей продолжалось недолго: бедная девочка занемогла горячкой
и через несколько дней умерла.
«Как жить без любви? а любить некого!» — думала она,
и страшно
становилось ей от этих дум, от этих ощущений.
Долго глядела она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула от лица волосы
и, сама не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои обнаженные, похолодевшие руки; потом она их уронила,
стала на колени перед своею постелью, прижалась лицом к подушке
и, несмотря на все свои усилия не поддаться нахлынувшему на нее чувству, заплакала какими-то странными, недоумевающими, но жгучими слезами.
Пели мы, сударь мой, пели — ну
и скучно мне
стало; вижу я: дело неладно, нежности много.
Андрюша
стал учиться, но из-под родительского присмотра не вышел: отец навещал его беспрестанно, надоедая содержателю своими наставлениями
и беседами; надзиратели также тяготились незваным гостем: он то
и дело приносил им какие-то, по их словам, премудреные книги о воспитании.
Даже школьникам
становилось неловко при виде смуглого
и рябого лица старика, его тощей фигуры, постоянно облеченной в какой-то вострополый серый фрак.
Появилась Зоя
и стала ходить по комнате на цыпочках, давая тем знать, что Анна Васильевна еще не проснулась.
С того дня он
стал ходить все чаще
и чаще, а Берсенев все реже. Между обоими приятелями завелось что-то странное, что они оба хорошо чувствовали, но назвать не могли, а разъяснить боялись. Так прошел месяц.
Зоя ухватила за руку Инсарова, но он вырвался у нее
и стал прямо перед великорослым нахалом.
Впереди замелькали огоньки; их
становилось все более
и более; наконец под колесами застучали камни.
Два лакея вынесли Анну Васильевну из кареты; она совсем расклеилась
и, прощаясь с своими спутниками, объявила им, что она чуть жива; они
стали ее благодарить, а она только повторила: «Чуть жива».
И вот что удивительно; я теперь гораздо спокойнее
стала.
Когда тот говорит о своей родине, он растет, растет,
и лицо его хорошеет,
и голос как
сталь,
и нет, кажется, тогда на свете такого человека, перед кем бы он глаза опустил.
…Поль заперся; Андрей Петрович
стал реже ходить… бедный! мне кажется, он… Впрочем, это быть не может. Я люблю говорить с Андреем Петровичем: никогда ни слова о себе, все о чем-нибудь дельном, полезном. Не то что Шубин. Шубин наряден, как бабочка, да любуется своим нарядом: этого бабочки не делают. Впрочем,
и Шубин,
и Андрей Петрович… я знаю, что я хочу сказать.
Андрей Петрович пришел: я заметила, что он очень
стал худ
и бледен.
Она пошла в сад; но в саду так было тихо,
и зелено,
и свежо, так доверчиво чирикали птицы, так радостно выглядывали цветы, что ей жутко
стало.
«О! — подумала она, — если это правда, нет ни одной травки счастливее меня, да правда ли это?» Она вернулась в свою комнату
и, чтоб как-нибудь убить время,
стала менять платье.
Она
стала ждать, ждать, ждать
и прислушиваться.
Сердце в ней ожило
и стало биться громче, все громче,
и странное дело! время как будто помчалось быстрее.
— Как? После нашего знакомства, после этих разговоров, после всего…
Стало быть, если б я вас здесь не встретила случайно (голос Елены зазвенел,
и она умолкла на мгновение)… так бы вы
и уехали,
и руки бы мне не пожали в последний раз,
и вам бы не было жаль?
Зачем я здесь?» Она вдруг
стала дичиться всех, даже Увара Ивановича, который более чем когда-либо недоумевал
и играл перстами.
Ей
становилось совестно
и стыдно своих чувств.
Анна Васильевна
стала его расспрашивать о курсе лечения — он ничего не отвечал ей; явился Увар Иванович — он взглянул на него
и сказал: «Ба!» С Уваром Ивановичем он вообще обходился холодно
и свысока, хотя признавал в нем «следы настоящей стаховской крови».
— Ведь я здесь хозяйка, для меня не должно быть у тебя тайны, — проговорила она, стараясь казаться беспечной
и становясь к нему спиной. — Сколько бумаг! Это что за письма?
Инсаров приблизился к ней
и коснулся ее
стана. Она вдруг обернулась к нему, светло ему улыбнулась
и оперлась на его плечо.
Берсенев остался на ночь. Хозяин
и хозяйка оказались добрыми
и даже расторопными людьми, как только нашелся человек, который
стал им говорить, что надо было делать. Явился фельдшер —
и начались медицинские истязания.
— Неужели все исчезнет?»
И жалко ему
становилось молодой погибающей жизни,
и он давал себе слово ее спасти…
«Если он умрет, — твердила она, —
и меня не
станет».
Елена протянула руки, как будто отклоняя удар,
и ничего не сказала, только губы ее задрожали
и алая краска разлилась по всему лицу. Берсенев заговорил с Анной Васильевной, а Елена ушла к себе, упала на колени
и стала молиться, благодарить Бога… Легкие, светлые слезы полились у ней из глаз. Она вдруг почувствовала крайнюю усталость, положила голову на подушку, шепнула: «Бедный Андрей Петрович!» —
и тут же заснула, с мокрыми ресницами
и щеками. Она давно уже не спала
и не плакала.
Инсаров прочел записку Елены —
и тотчас же
стал приводить свою комнату в порядок, попросил хозяйку унести стклянки с лекарством, снял шлафрок, надел сюртук.
Ноги у него подкосились: он опустился на диван
и стал глядеть на часы.
Она села возле него
и прижалась к нему
и стала глядеть на него тем смеющимся
и ласкающим
и нежным взглядом, который светится в одних только женских любящих глазах.
Уже Шубин вместе с горничными
и Зоей собирался снова явиться на выручку; но шум в спальне
стал понемногу ослабевать, перешел в говор —
и умолк.
— Собралось опять наше трио, — заговорил он, — в последний раз! Покоримся велениям судьбы, помянем прошлое добром —
и с Богом на новую жизнь! «С Богом, в дальнюю дорогу», — запел он
и остановился. Ему вдруг
стало совестно
и неловко. Грешно петь там, где лежит покойник; а в это мгновение, в этой комнате, умирало то прошлое, о котором он упомянул, прошлое людей, собравшихся в нее. Оно умирало для возрождения к новой жизни, положим… но все-таки умирало.
Инсаров поднялся первый
и стал креститься…
— Застал еще, слава Богу, — воскликнул он
и подбежал к повозке. — Вот тебе, Елена, наше последнее родительское благословение, — сказал он, нагнувшись под балчук,
и, достав из кармана сюртука маленький образок, зашитый в бархатную сумочку, надел ей на шею. Она зарыдала
и стала целовать его руки, а кучер между тем вынул из передка саней полубутылку шампанского
и три бокала.
— Он
стал наливать шампанское; руки его дрожали, пена поднималась через край
и падала на снег.
Черты лица Елены не много изменились со дня ее отъезда из Москвы, но выражение их
стало другое: оно было обдуманнее
и строже,
и глаза глядели смелее.
— Ты этого хочешь, Елена, — отвечал Инсаров, —
стало быть,
и я этого хочу.
Елена вздрогнула, а потом ей
стало совестно, что она вздрогнула,
и она, не раздеваясь, прилегла на постель возле Инсарова, который дышал тяжело
и часто.
Елена осматривается: по-прежнему все бело вокруг; но это снег, снег, бесконечный снег.
И она уж не в лодке, она едет, как из Москвы, в повозке; она не одна: рядом с ней сидит маленькое существо, закутанное в старенький салоп. Елена вглядывается: это Катя, ее бедная подружка. Страшно
становится Елене. «Разве она не умерла?» — думает она.
О некоторых особенностях древнегерманского права в деле судебных наказаний
и — О значении городского начала в вопросе цивилизации; жаль только, что обе
статьи написаны языком несколько тяжелым
и испещрены иностранными словами.