Неточные совпадения
— Я надворная советница, вот кто я!
И,
стало быть, я русская дама,
и все, что вы теперь будете говорить…
Я молча поклонился
и тотчас же подумал: «Вот,
и имя ее тоже не под
стать другим», а Сусанна слегка приподнялась, не улыбаясь
и не разжимая крепко стиснутых рук.
Помнится, однажды Иван Демьяныч, увлеченный своею любовью к бойким словам с энергическим окончанием,
стал уверять меня, что у него в саду везде известняк, хворостняк
и валежняк.)
Лицо у него горело как в огне,
и он от меня отворачивался. Я не
стал его расспрашивать
и вскоре удалился.
Мне
стало вдруг очень совестно
и неловко, как только я очутился в маленькой темной передней.
Она
и разговаривать не
станет…
— Он вырвал у Сусанны книгу
и, насадив на нос круглые очки в серебряной оправе,
стал водить пальцем по строкам.
Не без изумления слушал я Ратча. Желчь, желчь ядовитая так
и закипала в каждом его слове…
И давно же она накопилась! Она душила его. Он попытался закончить свою тираду обычным смехом, —
и судорожно, хрипло закашлял. Сусанна словечка не проронила в ответ ему, только головой встряхнула,
и лицо приподняла, да, взявшись обеими руками за локти, прямо уставилась на него. В глубине ее неподвижных расширенных глаз глухим, незагасимым огнем тлела стародавняя ненависть. Жутко мне
стало.
Лицо ее преобразилось: оно
стало вдруг, в мгновение ока,
и необычайно красиво
и страшно; каким-то веселым
и холодным блеском — блеском
стали — заблестели ее тусклые глаза; недавно еще трепетавшие губы сжались в одну прямую, неумолимо-строгую черту.
Стал еще просить поиграть, ну, да я малый не промах, думаю: нет, этакою благодатью злоупотреблять не надо; шапку сгреб
и марш!
Виктор заметил наконец, какое он производил на нас впечатление,
и насупился; речи его
стали отрывистей, взгляды мрачнее.
Одним этим вопросом Сусанна во всем призналась
и при этом так на меня взглянула, точно желала сказать: «Ведь ты поймешь, ты пощадишь, не правда ли?» Несчастная!
Стало быть, ей уже не оставалось другого исхода!
Ах! я все надеялась, что придет час,
и она выскажется, наконец,
и я выскажусь,
и легче
станет нам…
— Да, я понимаю вас, Иван Демьяныч, — ответила я ему наконец. Мой голос мне самой показался незнакомым. —
И я не пойду к Ивану Матвеичу
и не
стану его просить. Без хлеба так без хлеба!
Он хоть
и с трудом, но всякий раз вставал с кресла, когда я входила, провожал меня до двери, поддерживая меня рукой под локоть,
и вместо Suzon
стал звать меня то «ma chère demoiselle» [«Дорогая барышня» (фр.).], то «mon Antigone» [«Моя Антигона» (фр.).].
Рассказывали потом, что, когда камердинер вбежал в спальню на сильный звон колокольчика, он нашел Ивана Матвеича не на кровати, а в двух шагах от нее.
И будто он сидел на полу, скорчившись,
и два раза сряду повторил: «Вот тебе, бабушка,
и Юрьев день!»
И будто это были его последние слова. Но я не могу этому верить. С какой
стати он заговорил бы по-русски в такую минуту
и в таких выражениях!
— Семен Матвеич вдруг залился тонким хохотом, а я… не обиделась я… но жалко мне
стало самой себя…
и тут-то я вполне почувствовала себя круглою сиротой.
«Что это у вас за бунтовщицкие глаза? — кричал он иногда за обедом, напившись пива
и стуча по столу ладонью, — вы, может быть, думаете: я, дескать, молчалива, как овечка,
стало быть, я права…
Что-то опасное
стало все чаще
и чаще подниматься в нем; ночи я проводила без сна
и без огня, все думала, думала,
и в наружном мраке, в темноте внутренней созревало страшное решение.
Для нашего брата, старика, небось так стараться не
станете…» — прибавил он вполголоса
и опять услал меня.
Я уже тогда, кажется, ушла бы за ним на край света, хотя
и не подозревала еще, чем он
стал для меня.
Г-н Ратч попытался подделаться
и к нему; но, убедившись в бесполезности своих усилий, тотчас сам
стал к нему в отношения враждебные,
и не только не скрыл их от Семена Матвеича, но, напротив, старался их выказать, причем выражал сожаление о том, что ему не посчастливилось с молодым наследником.
Он начал ко мне прислуживаться, почтительно фамилиарничать со мною, точно я
и поумнела-то
и ближе к нему
стала.
Минуло два, три года… прошло шесть лет, семь лет… Жизнь уходила, утекала… а я только глядела, как утекала она. Так, бывало, в детстве, устроишь на берегу ручья из песку сажалку,
и плотину выведешь,
и всячески стараешься, чтобы вода не просочилась, не прорвалась… Но вот она прорвалась наконец,
и бросишь ты все свои хлопоты,
и весело тебе
станет смотреть, как все накопленное тобою убегает до капли…
Фустов скрестил руки
и стал ко мне боком. Ему было совестно, я это видел.
— Ты помнишь, — промолвил он не без некоторого усилия, — этот… Виктор упомянул о… о пенсии. Это несчастное слово засело во мне. Оно всему причиной. Я
стал его расспрашивать… Ну,
и он…
— Ну, что за вздор! — хладнокровно возразил Фустов, — с какой
стати я пойду теперь? Завтра утром я там буду,
и все разъяснится.
— Что же тут делать? — сказал он, медленно
и широко моргая. — Хуже ведь… если узнают. Хоронить не
станут. Оставить надо… так.
Лица раскраснелись, голоса загомонели, смех вступил в свои права;
стали раздаваться восклицания порывистые, послышались ласковые наименованья вроде «братца ты моего миленького», «душки ты моей», «чурки»
и даже «свинтуса этакого»; словом, посыпалось все то, на что так щедра русская душа, когда
станет, как говорится, нараспашку.
Когда же наконец захлопали пробки цимлянского, тут уже совсем шумно
стало: некто даже петухом прокричал, а другой посетитель предложил изгрызть зубами
и проглотить рюмку, из которой только что выпил вино.