Неточные совпадения
Почти ежедневно через залу, где мы играли, в кабинет к отцу проходил с бумагами его секретарь, Борис Антонович Овсяников. Часто последний обращался ко мне, обещая сделать превосходную игрушку — беговые санки, и впоследствии я не
мог видеть Бориса Антоновича без того, чтобы не спросить: «Скоро ли
будут готовы санки?» На это следовали ответы,
что вот только осталось выкрасить, а затем высушить, покрыть лаком, обить сукном и т. д. Явно,
что санки существовали только на словах.
Конечно, Мансуров женился не по любви, так как девица Сергеева, кроме несколько тяжеловесной полноты,
была и хрома,
чего не
могла скрыть и поддельным каблуком.
Решено
было,
что так как я
буду служить в военной службе и
могу попасть в места, где не случится фортепьяно, то мне надо обучаться игре на скрипке, которую удобно всюду возить с собою.
Могу сказать,
что я с детства
был жаден до стихов, и не прошло часу, как я знал уже наизусть стихотворение Жуковского.
Великолепно вышитый кружевными мотыльками откидной воротничок кругом шеи, составлявший,
быть может, в праздник гордость матери, скорее унижал меня,
чем доставлял удовольствие; и хотя при проходе моем через лакейскую ученый и бывалый Илья Афанасьевич, видя меня в таком воскресном наряде, и восклицал: «Господин Шеншин, пожалуйте ручку», — мне хотелось
быть настоящим Шеншиным, а не с отложным воротничком.
Правда, и это оживление в неурочное время мало споспешествовало нашему развитию, так как система преподавания «отсюда и досюда» оставалась все та же, и проспрягав
быть может безошибочно laudo, мы ни за
что не сумели бы признать другого глагола первого спряжения.
— Знаю, брат, знаю, — говорил отец, — но
что хочешь, говори, хоть ты там «Утушку»
пой, я не
могу не помочь этому несчастному семейству. Борисов убит, в этом не
может быть сомнения, и если никто за это дело не возьмется, то и самое преступление
может остаться ненаказанным.
Будучи от природы внимательным человеком, дядя
был любим домашними, которые знали,
что не надо только его раздражать, так как вспыльчивый, он
мог оборвать человека сразу, хотя остывал в скором времени.
Поступления новичков в третью и четвертую палату (Stube) я не видал, находясь в самом верхнем этаже корпуса в первой; а в эту, за исключением меня, новичков не поступало, и я
могу только рассказать о том,
что было со мною.
К этому я должен для краткости присовокупить,
что,
быть может, весьма ученый преподаватель истории во втором классе, где я пробыл два года, буквально из году в год, стоя перед нами и пошатываясь за спинкою стула, вдохновенно повторял рассказы о рыжих германцах, которые на своих пирах старались отпивать ступеньки лестницы, поставленной на бочку с пивом.
Не
буду говорить,
что последнего я сделать не
могу; но скажу,
что если бы
мог, то и тогда бы не делал, так как главное значение школы в моих глазах не те или другие сведения, которые сами по себе большею частью являются совершенно бесполезными в жизни, а в привычке к умственному труду и способности в разнообразии жизненных явлений останавливаться на самых в данном отношении существенных.
Оглядываясь в настоящее время на эту личность, я
могу сказать,
что это
был тип идеального нигилиста. Ни в политическом, ни в социальном отношении он ничего не желал, кроме денег, для немедленного удовлетворения мгновенных прихотей, выражавшихся в самых примитивных формах. Едва ли он различал непосредственным чувством должное от недолжного.
Так как, верный привычке не посещать лекций, я оставался дома, то, проходя зачем-либо внизу, не раз слыхивал, как Татьяна Андреевна громким шепотом читала старинные романы, вроде «Постоялый двор», и, слыша шипящие звуки: «по-слее-воос-хоож-деее-ни-яяя солн-цааа», я убедился,
что грамота нашей барыне не далась, и
что о чтении писанного у нее не
могло быть и речи.
Наглядным доказательством участия, возбуждаемого Аполлоном Григорьевым в преподавателях,
может служить то обстоятельство,
что малообщительный декан Никита Иванович Крылов, — недавно женившийся на красавице Люб. Фед. Корш, выходя с лекции, пригласил Аполлона в следующее воскресенье к себе
пить чай.
Дм. Кавелина, который, состоя едва ли уже не на 4-м курсе, видимо интересовался обществом молодых девушек. Надо сказать правду,
что хотя меньшая далеко уступала старшей в выражении какой-то воздушной грации и к тому же, торопясь высказать мысль, нередко заикалась, но обе они, прекрасно владея новейшими языками, отчасти музыкой и, при известном свободомыслии, хорошими манерами,
могли для молодых людей
быть привлекательными.
Надо отдать справедливость старикам Григорьевым,
что они
были чрезвычайно щедры на все развлечения, которые
могли, по их мнению, помогать развитию сына.
Какой смысл
могло представлять наше взаимное с m-le Б. увлечение, если подумать,
что я
был 19-летний, от себя не зависящий и плохо учащийся студент второго курса, а между тем дело дошло до взаимного обещания принадлежать друг другу, подразумевая законный брак.
— Теперь, — говорила Елена, — я поступила в компаньонки к дочерям генерала Коровкина в Ливенский уезд, и вот причина, почему из этого дома я не
могла тебе писать. В настоящее время Коровкины переехали в Москву, — и она сказала их адрес. — А я по праздникам
буду брать карету и приезжать сюда, а у Коровкиных
буду говорить,
что эту карету прислала за мною моя подруга.
— Если вы хотели, — отвечал генерал, — позаботиться о чести девушки, то избрали для этого наихудший путь. Зная вашего батюшку, я уверен,
что он ни в каком случае не даст своего согласия на подобный брак, и разглашать самому тайные свидания с девицей не значит восстановлять ее репутацию. Я отказал m-lle Б-ой потому,
что она не обладает сведениями, которые
могли бы
быть полезны моим дочерям.
Действительность иногда бывает неправдоподобнее всякого вымысла. Такою оказалась развязка нашего полудетского романа. Только впоследствии я узнал,
что ко времени неожиданной смуты так же неожиданно приехал в Москву чиновник из Петербурга и проездом на Кавказ, к месту своего назначения, захватил и сестру свою Елену Григорьевну. Впоследствии я слышал,
что она вышла там замуж за чиновника, с которым, конечно,
была гораздо счастливее,
чем могла бы
быть со мною.
Здесь же, не зная,
что и для
чего трудишься, — нельзя
быть и уверенным в успехе, который
может зависеть от тысячи обстоятельств.
Мне дела нет,
что вы
поете:
Стихов-то не
могу терпеть.
Полагаю,
что их еще не
было, и не
могу припомнить, в
чем или с кем Лина проехала из Мценска до Москвы.
И можно
было только удивляться наивности стариков, не догадывавшихся,
что молодой чиновник
мог нуждаться в карманных деньгах.
Стараясь по возможности поручать воспитание детей отдельному доверенному лицу, отец соображал,
что для брата моего Васи, воспитывавшегося, подобно мне, в Верро у Крюммера, не
может быть лучшего места для приготовления в университет,
чем дом Матвеевых в Киеве. Поэтому, дождавшись зимы, отец отправился в заветных кибитках за сыном в Верро, покуда я раздумывал об окончательном направлении своего жизненного пути.
Не имея никакого понятия о родах оружия, я не
мог понять, почему Семенкович отдавал такое предпочтение жандармскому дивизиону. Тем временем отец вернулся из Лифляндии с братом Васей, которого я сперва не узнал, принимая его по пестрой ермолке за какого-то восточного человека. Оказалось,
что по причине недавно перенесенной горячки он
был с бритой головою.
Приглашая офицеров от имени предводителя на домашний праздник по случаю именин Ульяны Дм. Каневальской, Золотницкий настойчиво приглашал и меня, говоря,
что хороший его приятель и сосед Ал. Фед. Бржесский, поэт, жаждет познакомиться со мною. Такое настойчивое приглашение не
могло не
быть лестно для заброшенного в дальний край одинокого бедного юноши. Я дал слово приехать; но в
чем? —
был почти неразрешимый вопрос в моих обстоятельствах.
Об известной в свое время красавице Ал. Льв. Бржесской я
могу только сказать,
что она
была дочерью красивой вдовы Добровольской, у которой
было два сына, служивших: один в Черноморском флоте, а другой в Петербурге в министерстве народного просвещения. Полагаю,
что Ал. Фед., женившись на Добровольской и получивши за нею 30 тыс. приданого, скоро вышел в отставку и уехал с женою за границу. Как молодая чета смотрела в то время на жизнь, можно судить из следующего его рассказа за послеобеденной чашкой кофе.
Она
была чрезвычайно зла,
что хорошо знали солдатики, и замечательно,
чего мне не приходилось более встречать, она
была плотоядна. Солдаты носили ей молодых воробьев и лягушек. На Дашке ездил сам Лисицкий, и только он, при замечательной силе своей,
мог смирить ее. Но иногда и его она выводила из терпения, и я сам видел и слышал во фронте, как Лисицкий, схватив ее за ухо, наклонялся и кусал ее, ворча или, лучше сказать, рыча: «У, подлая!»
Остальные недоступные нам комнаты по правую сторону залы
были домашними. К двум-трем флигелям вели дощатые кладки, наподобие тротуара, так
что гости
могли во всякую погоду переходить к своему ночлегу, не загрязнив ног.
«Звезда! звезда!» И действительно, в середине чашки плавала орденская звезда, до того правильно и рельефно отлитая,
что в названии фигуры не
могло быть сомнения.
Душа во мне замирала при мысли,
что может возникнуть какой-нибудь неуместный разговор об особе, защищать которую я не
мог, не ставя ее в ничем не заслуженный неблагоприятный свет. Поэтому под гром марша я шел мимо далекой аллеи, даже не поворачивая головы в ту сторону. Это не мешало мне вглядываться, скосив влево глаза, и — у страха глаза велики — мне показалось в темном входе в аллею белое пятно. Тяжелое это
было прощанье…
— Я уверен, — сказал я, —
что привела вас сюда ваша врожденная доброта и участие, которое вы принимаете в племяннице, но не
могу поверить, чтобы это
было по ее просьбе.
—
Может быть,
может быть! — воскликнула Елизавета Федоровна, — но
что же нам делать?
Чем помочь беде?
Рассказывая о событиях моей жизни, я до сих пор руководствовался мыслью,
что только правда
может быть интересной как для пишущего, так и для читающего. В противном случае не стоит говорить.