Неточные совпадения
Он сначала не понимал, подозреваю даже, что и совсем не понял; но
пустыню очень защищал: «Сначала жалко себя, конечно (то есть когда поселишься в
пустыне), — ну а потом каждый день все больше радуешься, а потом уже и
Бога узришь».
Всякий раз, когда вступаешь в лес, который тянется на несколько сот километров, невольно испытываешь чувство, похожее на робость. Такой первобытный лес — своего рода стихия, и немудрено, что даже туземцы, эти привычные лесные бродяги, прежде чем переступить границу, отделяющую их от людей и света, молятся
богу и просят у него защиты от злых духов, населяющих лесные
пустыни.
— Ничего, привык. Я, тетенька, знаешь ли, что надумал. Ежели
Бог меня помилует, уйду, по просухе, в
пустынь на Сульбу [Сольбинская
пустынь, если не ошибаюсь, находится в Кашинском уезде, Тверской губернии. Семья наша уезжала туда на богомолье, но так как я был в то время очень мал, то никаких определенных воспоминаний об этом факте не сохранил.] да там и останусь.
Казалось, народ мою грусть разделял,
Молясь молчаливо и строго,
И голос священника скорбью звучал,
Прося об изгнанниках
бога…
Убогий, в
пустыне затерянный храм!
В нем плакать мне было не стыдно,
Участье страдальцев, молящихся там,
Убитой душе необидно…
— Нет, сударь, много уж раз бывал. Был и в Киеве, и у Сергия-Троицы [38] был, ходил ив Соловки не однова… Только вот на Святой Горе на Афонской не бывал, а куда, сказывают, там хорошо! Сказывают, сударь, что такие там есть
пустыни безмолвные, что и нехотящему человеку не спастись невозможно, и такие есть старцы-постники и подражатели, что даже самое закоснелое сердце словесами своими мягко яко воск соделывают!.. Кажется, только бы
бог привел дойти туда, так и живот-то скончать не жалко!
Доложу вам так: овый идет в
пустыню, чтоб плоть свою соблюсти: работать ему не желается, подати платить неохота — он и бежит в
пустыню; овый идет в
пустыню по злокозненному своему разуму, чтобы ему, примерно, не
богу молиться, а кляузничать, да стадо Христово в соблазн вводить.
И указал ему
бог путь в
пустыню…
Еще тогда, сколь припомню, только об том и думалось, чтоб в пустынножительстве спасение найти, чтоб уподобиться древним отцам пустынникам, которые суету мирскую хуже нечем мучения адовы для себя почитали… Ну, и привел
бог в
пустыню, да только не так, как думалось.
Я считаю излишним описывать радостный переполох, который это известие произвело в нашей маленькой колонии. Но для меня лично к этой радости примешивалась и частичка горя, потому что на другой же день и Блохины и Старосмысловы уехали обратно в Россию. И я опять остался один на один с мучительною думою: кого-то еще пошлет
бог, кто поможет мне размыкать одиночество среди этой битком набитой людьми
пустыни…
— Напротив, мне это очень тяжело, — подхватил Калинович. — Я теперь живу в какой-то душной
пустыне! Алчущий сердцем, я знаю, где бежит свежий источник, способный утолить меня, но нейду к нему по милости этого проклятого анализа, который, как червь, подъедает всякое чувство, всякую радость в самом еще зародыше и, ей-богу, составляет одно из величайших несчастий человека.
— Я — про своего. Шел бы, с богом-то, в лес, в
пустыню… Эх, надоело мне здесь, двинусь я весною в Сибирь…
9-еапреля. Возвратился из-под начала на свое пепелище. Тронут был очень слезами жены своей, без меня здесь исстрадавшейся, а еще более растрогался слезами жены дьячка Лукьяна. О себе молчав, эта женщина благодарила меня, что я пострадал за ее мужа. А самого Лукьяна сослали в
пустынь, но всего только, впрочем, на один год. Срок столь непродолжительный, что семья его не истощает и не евши. Ближе к
Богу будет по консисторскому соображению.
Он ушёл к себе, взял евангелие и долго читал те места, о которых она упоминала, читал и с великим удивлением видел, что действительно Христос проще и понятнее, чем он раньше казался ему, но, в то же время, он ещё дальше отошёл от жизни, точно между живым
богом и Окуровом выросла скучная, непроходимая
пустыня, облечённая туманом.
— Нет,
богу, чай, те угодны, которые в монастырях, в
пустынях спасаются, а эти ведь прямо против нечистых-то идут…
Ну, теперь, Вася, я иду в
пустынь, помолюсь
богу за тебя.
Фома знает эту страшную сказку о крестнике
бога, не раз он слышал ее и уже заранее рисует пред собой этого крестника: вот он едет на белом коне к своим крестным отцу и матери, едет во тьме, по
пустыне, и видит в ней все нестерпимые муки, коим осуждены грешники… И слышит он тихие стоны и просьбы их...
— Ты задумчив! — сказала она. — Но отчего? — опасность прошла; я с тобою… Ничто не противится нашей любви… Небо ясно,
бог милостив… зачем грустить, Юрий!.. это правда, мы скитаемся в лесу как дикие звери, но зато, как они, свободны.
Пустыня будет нашим отечеством, Юрий, — а лесные птицы нашими наставниками: посмотри, как они счастливы в своих открытых, тесных гнездах…
— Фаллус! Фаллус! Фаллус! — кричали в экстазе обезумевшие жрецы. — Где твой Фаллус, о светлый
бог! Приди, оплодотвори богиню. Грудь ее томится от желания! Чрево ее как
пустыня в жаркие летние месяцы!
Те святые мученики, кои боролись за господа, жизнью и смертью знаменуя силу его, — эти были всех ближе душе моей; милостивцы и блаженные, кои людям отдавали любовь свою, тоже трогали меня, те же, кто
бога ради уходили от мира в
пустыни и пещеры, столпники и отшельники, непонятны были мне: слишком силён был для них сатана.
Бог сохрани меня от этой мысли:
Ты цвет
пустыни, ты дитя свободы...
— Да, конечно, пастор, наш добрый и ученый пастор. Я нарочно позвал его. Я другого не хотел, потому что это ведь он, который открыл, что надо перенесть двоеточие после слова «Глас вопиет в
пустыне: приготовьте путь
Богу». Старое чтение не годится.
Он семьдесят лет служил отечеству: мечом, советом, добродетелию и наконец захотел служить
богу единому в тишине
пустыни, торжественно простился с народом на вече, видел слезы добрых сограждан, слышал сердечные благословения за долговременную новогородскую верность его, сам плакал от умиления и вышел из града.
Как труп в
пустыне я лежал,
И
Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха.
Пустыня внемлет
богу,
И звезда с звездою говорит.
Да узнают все народы наши, как велика наша мощь и как беззакатна наша слава! Да стекутся все народы к ногам нашим, как песчинки, гонимые ветром
пустыни! Да растерзают львы наши всех подлых врагов! И тогда мы поразим мир деяниями нашими; мы воздвигнем пирамиды превыше пирамид отца нашего; мы построим храмы величавее храма Сети. Так сказал нам Аммон, великий
бог и отец наш; так говорит вам возлюбленный Аммона Узирмари-Сотпунири, сын Ра, Рамсизу-Миамун.
— Да где они, где? — с жаром возразила Манефа. — Укажи, назови хоть одного. Нынче, друг мой Василий Борисыч, ревностных-то по бозе людей мало — шатость по народу пошла… Не
Богу, мамоне всяк больше служит, не о душе, о кармане больше радеют… Воистину, как древле Израиль в Синайской
пустыне — «Сотвориша тельца из злата литого и рекоша: сей есть
Бог».
И путник усталый на
бога роптал:
Он жаждой томился и тени алкал.
В
пустыне блуждая три дня и три ночи,
И зноем и пылью тягчимые очи
С тоской безнадежной водил он вокруг,
И кладез под пальмою видит он вдруг.
Есть такой арабский рассказ: рассказывают, что будто бы Моисей, странствуя в
пустыне, услышал, как один пастух молился
богу.
Душа давно привыкла с тупою, молчаливою болью в природе видеть лишь мертвую
пустыню под покрывалом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного сознания, она не мирилась с природой без
Бога.
— Вот это уж нехорошо, — заметила Татьяна Андревна. — Грех!.. Божьих угодников всуе поминать не следует. И перед
Богом грех, и люди за то не похвалят… Да… Преподобный Никита Сокровенный великий был угодник. Всю жизнь в
пустыне спасался, не видя людей, раз только один Созонт диакон его видел. Читал ли ты, сударь, житие-то его?
Религия Достоевского во всяком случае — именно такой лазарет. Лазарет для усталых, богадельня для немощных.
Бог этой религии — только костыль, за который хватается безнадежно увечный человек. Хватается, пытается подняться и опереться, но костыль то и дело ломается. А кругом — мрачная, унылая
пустыня, и царит над нею холодное «безгласие косности».
— Никто меня не обидел, кроме тебя, потому что я пришел к тебе из моей
пустыни, чтобы узнать от тебя для себя полезное, а ты не хочешь сказать мне: чем ты угождаешь
Богу; не скрывайся и не мучь меня: я вижу, что живешь ты в жизни суетной, но мне о тебе явлено, что ты
Богу любезен.
— Так зачем же ты говоришь, что хочешь от меня бесед для своего научения? Какие научения могу дать я, дрянной скоморох, тебе, мужу, имевшему силу рассуждать о
боге и о людях в святом безмолвии
пустыни? Господь меня не лишил совсем святейшего дара своего — разума, и я знаю разницу, какая есть между мною и тобою. Не оскорбляй же меня, старик, позволь мне омыть твои ноги и почивай на моей постели.
[«Я должен еще поверх
Бога отправиться в
пустыню».
Ночь с ее голубым небом, с ее зорким сторожем — месяцем, бросавшим свет утешительный, но не предательский, с ее туманами, разлившимися в озера широкие, в которые погружались и в которых исчезали целые колонны; усыпанные войском горы, выступавшие посреди этих волшебных вод, будто плывущие по ним транспортные, огромные суда; тайна, проводник — не робкий латыш, следующий под нагайкой татарина, — проводник смелый, вольный, окликающий по временам
пустыню эту и очищающий дорогу возгласом: «С
богом!» — все в этом ночном походе наполняло сердце русского воина удовольствием чудесности и жаром самонадеянности.
— Ильза, Ильза, где ты? — спрашивал жалобно слепец, ловя в воздухе предмет, на который мог бы опереться. — Никто не слышит меня: я один в
пустыне. Один?.. а Господь
Бог мой?.. Он со мной и меня не покинет! — продолжал Конрад и, преклонив голову на грудь, погрузился в моление.
Я прибегнула к
богу, к святым угодникам его с молитвами сохранить наше дитя; ездила к Троице на поклонение Сергию-чудотворцу, в Киев к почивающей там святыне, в Нилову
пустынь.
Тогда из развалин построю храм живому
богу: пускай народы придут издалече поклоняться ему в этой огромной
пустыне!
Если вы читали у Брет-Гарта, как какие-то малопутящие люди в американской
пустыне были со скуки заинтересованы рождением ребенка совершенно постороннею им женщиною, то вы не станете удивляться, что мы, офицеры, кутилы и тоже беспутники, все внимательно занялись тем, что
Бог дарует дитя нашей молоденькой полковнице.
«Ваше императорское величество, всеподданнейше прошу позволить мне отбыть в Нилову Новгородскую
пустынь, где я намерен окончить мои краткие дни в службе
Богу. Спаситель наш один безгрешен. Неумышленности моей прости, милосердный государь! Всеподданнейший богомолец Божий раб Александр Суворов».
Высказавшись мне об этом со всею откровенностью, она добавила, что приехала в Киев специально с тою целию, чтобы помолиться «насчет судьбы» дочерей и вопросить о ней жившего тогда в Китаевой
пустыни старца, который
бог весть почему слыл за прозорливца и пророка. [Это никак не должно быть относимо к превосходному старцу Парфению, который жил в Голосееве. (Прим. Лескова.).]
Он удаляется в
пустыню, плачется на свою судьбу и упрекает
бога.
Всю жизнь его
Бог обратил в
пустыню, но лишь для того, чтобы не блуждал он по старым, изъезженным дорогам, по кривым и обманчивым путям, как блуждают люди, а в безбрежном и свободном просторе ее искал нового и смелого пути.