Неточные совпадения
Обрадовались старому:
«Здорово, дедко! спрыгни-ка,
Да выпей с нами рюмочку,
Да в ложечки ударь!»
— Забраться-то забрался я,
А как сойду, не ведаю:
Ведет! — «Небось до
городаОпять
за полной пенцией?
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная
весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь
город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность
за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что
за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Над
повестью Самгин не работал, исписал семнадцать страниц почтовой бумаги большого формата заметками, характеристиками Марины, Безбедова, решил сделать Бердникова организатором убийства, Безбедова — фактическим исполнителем и поставить
за ними таинственной фигурой Крэйтона, затем начал изображать
город, но получилась сухая статейка, вроде таких, какие обычны в словаре Брокгауза.
Идти дальше, стараться объяснить его окончательно, значит, напиваться с ним пьяным, давать ему денег взаймы и потом выслушивать незанимательные
повести о том, как он в полку нагрубил командиру или побил жида, не заплатил в трактире денег, поднял знамя бунта против уездной или земской полиции, и как
за то выключен из полка или послан в такой-то
город под надзор.
По-японски их зовут гокейнсы. Они старшие в
городе, после губернатора и секретарей его, лица. Их
повели на ют, куда принесли стулья; гокейнсы сели, а прочие отказались сесть, почтительно указывая на них. Подали чай, конфект, сухарей и сладких пирожков. Они выпили чай, покурили, отведали конфект и по одной завернули в свои бумажки, чтоб взять с собой; даже спрятали
за пазуху по кусочку хлеба и сухаря. Наливку пили с удовольствием.
Один водил, водил по грязи, наконец
повел в перелесок, в густую траву, по тропинке, совсем спрятавшейся среди кактусов и других кустов, и вывел на холм, к кладбищу, к тем огромным камням, которые мы видели с моря и приняли сначала
за город.
Позавтракав, мы послали
за каретами и
велели ехать
за город.
— Скажи Кирилу Петровичу, чтоб он скорее убирался, пока я не
велел его выгнать со двора… пошел! — Слуга радостно побежал исполнить приказание своего барина; Егоровна всплеснула руками. «Батюшка ты наш, — сказала она пискливым голосом, — погубишь ты свою головушку! Кирила Петрович съест нас». — «Молчи, няня, — сказал с сердцем Владимир, — сейчас пошли Антона в
город за лекарем». — Егоровна вышла.
О дальнейшем не думалось; все мысли устремились к одному, взлететь над
городом, видеть внизу огоньки в домах, где люди сидят
за чайными столами и
ведут обычные разговоры, не имея понятия о том, что я ношусь над ними в озаренной таинственной синеве и гляжу оттуда на их жалкие крыши.
Мой приятель не тратил много времени на учение, зато все закоулки
города знал в совершенстве. Он
повел меня по совершенно новым для меня местам и привел в какой-то длинный, узкий переулок на окраине. Переулок этот прихотливо тянулся несколькими поворотами, и его обрамляли старые заборы. Но заборы были ниже тех, какие я видел во сне, и из-за них свешивались густые ветки уже распустившихся садов.
Прошло после свадьбы не больше месяца, как по
городу разнеслась страшная
весть. Нагибин скоропостижно умер. Было это вскоре после обеда. Он поел какой-то ухи из соленой рыбы и умер. Когда кухарка вошла в комнату, он лежал на полу уже похолодевший. Догадкам и предположениям не было конца. Всего удивительнее было то, что после миллионера не нашли никаких денег. Имущество было в полной сохранности, замки все целы, а кухарка показывала только одно, что хозяин ел
за час до смерти уху.
— Послушай,
Веля, — заговорил он, взяв ее
за руку. — Там сейчас говорили: в больших
городах девушки учатся всему, перед тобой тоже могла бы открыться широкая дорога… А я…
Лаврецкий взял карету и
велел везти себя
за город.
Все встали и отправились на террасу,
за исключением Гедеоновского, который втихомолку удалился. Во все продолжение разговора Лаврецкого с хозяйкой дома, Паншиным и Марфой Тимофеевной он сидел в уголке, внимательно моргая и с детским любопытством вытянув губы: он спешил теперь разнести
весть о новом госте по
городу.
Что-то как бы напомнилось ему при имени «шпигулинские». Он даже вздрогнул и поднял палец ко лбу: «шпигулинские!» Молча, но всё еще в задумчивости, пошел он, не торопясь, к коляске, сел и
велел в
город. Пристав на дрожках
за ним.
Прибыв в губернский
город, он первое, что послал
за приходскими священниками с просьбою служить должные панихиды по покойнике, потом строго разбранил старших из прислуги, почему они прежде этого не сделали,
велев им вместе с тем безвыходно торчать в зале и молиться
за упокой души барина.
Берет калечище Акундина
за белы руки,
ведет его, Акундина, на высок курган, а становивши его на высок курган, говорил такие речи: „Погляди-ка, молодой молодец, на
город Ростиславль, на Оке-реке, а поглядевши, поведай, что деется в
городе Ростиславле?“ Как глянул Акундин в
город во Ростиславль, а там беда великая: исконные слуги молода князя рязанского, Глеба Олеговича, стоят посередь торга, хотят войной
город отстоять, да силы не хватит.
— И в
город поедем, и похлопочем — все в свое время сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава Богу! не в трактире, а у родного дяди живешь! И поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь есть! А ежели кушанье какое не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не захочется — супцу подать
вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку
за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам не знаю, есть ли у нас?
План этот удался Николаю Афанасьевичу как нельзя лучше, и когда Туберозов, внося к себе в комнату кипящий самовар, начал собирать из поставца чашки и готовить чай, карлик завел издалека тихую речь о том, что до них в
городе происходило, и
вел этот рассказ шаг
за шаг, день
за день, как раз до самого того часа, в который он сидит теперь здесь, в этой лачужке.
Лука. Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да! (
За красной стеной тихо звучит гармоника и песня.) Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо! Христос-от всех жалел и нам так
велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает! Вот, примерно, служил я сторожем на даче… у инженера одного под Томском-городом… Ну, ладно! В лесу дача стояла, место — глухое… а зима была, и — один я, на даче-то… Славно-хорошо! Только раз — слышу — лезут!
— Я? Да, я тоже был порядочно измят, на берег меня втащили без памяти. Нас принесло к материку,
за Амальфи [Амальфи —
город на побережье Салернского залива.] — чуждое место, но, конечно, свои люди — тоже рыбаки, такие случаи их не удивляют, но делают добрыми: люди, которые
ведут опасную жизнь, всегда добры!
—
Веду я тебя служить человеку почтенному, всему
городу известному, Кириллу Иванычу Строганому… Он
за доброту свою и благодеяния медали получал — не токмо что! Состоит он гласным в думе, а может, будет избран даже в градские головы. Служи ему верой и правдой, а он тебя, между прочим, в люди произведёт… Ты парнишка сурьёзный, не баловник… А для него оказать человеку благодеяние — всё равно что — плюнуть…
Павлин. Одно место у них. Просто срам, сударь! В городе-то стыдятся; так возьмут ружье, будто
за охотой, да на Раззорихе, в трактире и проклажаются. И трактиришко-то самый что ни есть дрянной, уж можете судить, — в деревне, на большой дороге заведение, на вывеске: «Вот он!» написано. Уж так-то не хорошо, что и сказать нельзя. Дня по два там кантуют, ссоры заводят — и что им там
за компания! Барышня уж послали буфетчика Власа,
велели их домой привезти.
— Зверь я, Саша. Пока с людьми, так, того-этого, соблюдаю манеры, а попаду в лес, ну и ассимилируюсь, вернусь в первобытное состояние. На меня и темнота действует того — этого, очень подозрительно. Да как же и не действовать? У нас только в
городах по ночам огонь, а по всей России темнота, либо спят люди, либо если уж выходят, то не
за добром. Когда будет моя воля, все деревни, того-этого,
велю осветить электричеством!
Евреинов познакомил меня с одним таинственным человеком. Знакомство это было осложнено предосторожностями, которые внушили мне предчувствие чего-то очень серьезного. Евреинов
повел меня
за город, на Арское поле, предупреждая по дороге, что знакомство это требует от меня величайшей осторожности, его надо сохранить в тайне. Потом, указав мне вдали небольшую серую фигурку, медленно шагавшую по пустынному полю, Евреинов оглянулся, тихо говоря...
Часа в два пополудни карета остановилась у крыльца, граф вышел первый и тотчас распорядился, чтоб была приготовлена отдельная комната, близ библиотеки, и
велел сию же секунду скакать верховому в
город за медиком.
Поэтому она ничего и не говорила Павлу, который, приехав из
города,
вел себя по-прежнему, то есть целые дни не видался с женою, а
за обедом говорил ей колкости.
В деревне он продолжал
вести такую же нервную и беспокойную жизнь, как в
городе. Он много читал и писал, учился итальянскому языку и, когда гулял, с удовольствием думал о том, что скоро опять сядет
за работу. Он спал так мало, что все удивлялись; если нечаянно уснет днем на полчаса, то уже потом не спит всю ночь и после бессонной ночи, как ни в чем не бывало, чувствует себя бодро и весело.
Мы их уничтожали, курили трубки, слушали разные
повести, рассказываемые наставником нашим о подвигах бурсаков на вечерницах и улицах в
городе, ночных нападениях на бакчи и шинки
за городом; извороты при открытии и защите товарищей, и многое тому подобное.
Между тем Лиза лежала больная; вчера вечером с нею началась лихорадка, и из
города ждали одного известного доктора,
за которым чем свет послали нарочного. Все это окончательно расстроило Вельчанинова. Клавдия Петровна
повела его к больной.
Я, — а ведь я писатель, следовательно, человек с воображением и фантазией, — я не могу себе даже представить, как это возможно решиться:
за десятки тысяч верст от родины, в
городе, полном ненавидящими врагами, ежеминутно рискуя жизнью, — ведь вас повесят без всякого суда, если вы попадетесь, не так ли? — и вдруг разгуливать в мундире офицера, втесываться без разбора во всякие компании,
вести самые рискованные разговоры!
Издавна
Нам другом был почтенный
город Любек.
Благодарю Ганзу
за поздравленье
И
за дары. Имперских
городовИзбавить мы от пошлины не можем,
Зане у нас купцы иных земель
Ее несут. Но, в уваженье древней
С любчанами приязни, мы
велимС них пошлин брать отныне половину,
Товары ж их избавим от осмотра,
С тем чтоб они, по совести, их сами
Нам объявляли.
Я вспомнил первые встречи, наши поездки
за город, объяснение в любви и погоду, которая, как нарочно, все лето была дивно хороша; и то счастье, которое когда-то на Неглинном представлялось мне возможным только в романах и
повестях, теперь я испытывал на самом деле, казалось, брал его руками.
Я шел к окну в четвертый раз. Теперь каторжник стоял неподвижно и только протянутой рукою указывал мне прямо на четырехугольник двора,
за стеной цейхгауза. Затем он еще присел, поднялся, как будто делая прыжок, и взмахом обеих рук указал, что мне следует потом бежать вдоль тюремной стены направо. Я вспомнил, что тут крутые поросшие бурьяном пустынные обрывы горы
ведут к реке Иртышу или Тоболу и что внизу раскинута прибрежная часть
города, с трактирами и кабаками…
У Макарья Залетов торговал, там у него были две лавки; в понизовых
городах дела
вел, в степи да
за Урал
за сырьем езжал.
Петрушка вечор
за делами поехал: в Свиблово попа
повестить, в Язвицы лошадей нанять, в
город на первы дни молодым квартиру сготовить.
Благодарение богам, Хамоизит. Вот первая радостная
весть, которую я от тебя услыхал; и живот мой теперь ноет поменьше. А что до царских могил, то в конце концов ведь это — не наше дело. Я вижу, что гость мой проснулся и идет сюда. Если он пожелает осмотреть
город, следуй
за ним, прислуживай ему и смотри, чтобы я не услышал от него ни единой жалобы на тебя.
Исправник позвал солдат,
велел связать и
вести его на телегу. Когда его с связанными ногами взвалили на телегу, Аксенов перекрестился и заплакал. У Аксенова обобрали вещи и деньги, отослали его в ближний
город, в острог. Послали во Владимир узнать, какой человек был Аксенов, и все купцы и жители владимирские показали, что Аксенов смолоду пил и гулял, но был человек хороший. Тогда его стали судить. Судили его
за то, что он убил рязанского купца и украл 20000 денег.
Когда ему сказали пастухи, что брата
повели в
город, — он взял с собою зыбку и пошел
за ним.
Пастухи Нумитора были сердиты
за это на близнецов, выбрали время, когда Ромула не было, схватили Рема и привели в
город к Нумитору и говорят: «Проявились в лесу два брата, отбивают скотину и разбойничают. Вот мы одного поймали и привели». Нумитор
велел отвести Рема к царю Амулию. Амулий сказал: «Они обидели братниных пастухов, пускай брат их и судит». Рема опять привели к Нумитору. Нумитор позвал его к себе и спросил: «Откуда ты и кто ты такой?»
Когда его выбрали царем, царевич послал
за город привести к себе своих товарищей. Когда им сказали, что их требует царь, они испугались: думали, что они сделали какую-нибудь вину в
городе. Но им нельзя было убежать, и их привели к царю. Они упали ему в ноги, но царь
велел встать. Тогда они узнали своего товарища. Царь рассказал им все, что с ним было, и сказал им: «Видите ли вы, что моя правда? Худое и доброе — все от бога. И богу не труднее дать царство царевичу, чем купцу — барыш, а мужику — работу».
— Не о том речь
веду, сударыня, — возразил Марко Данилыч. — Тут главная причина в том, что будет ей оченно зазорно, ежели с простыми девками она станет водиться. Не знаете вы, что
за народ у нас в
городу живет. Как раз наплетут того, что и во сне не виделось никому.
Бродячие приживалки, каких много по
городам, перелетные птицы, что век свой кочуют, перебегая из дому в дом:
за больными походить, с детьми поводиться, помочь постряпать, пошить, помыть, сахарку поколоть, — уверяли с клятвами, что про беспутную Даренку они вернехонько всю подноготную знают — ходит-де в черном, а жизнь
ведет пеструю; живет без совести и без стыдения у богатого вдовца в полюбовницах.
Кликнул отец Прохор Степанидушку и
велел принести Дунино письмо, писанное к попадье из губернского
города с благодарностями
за привет и ласки. Когда Степанидушка принесла письмо, отец Прохор, внимательно рассмотрев оба, сказал...
Трое честно пали в бою с людьми литовскими, четвертый живьем погорел, когда поляки Китай и Белый
город запалили, а пятый перекинулся ко врагам русской земли, утек
за рубеж служить королю польскому, и не стало
вестей о нем.
— Надо потрудиться, Пахомушка, — говорил он ему, — объезжай святую братию,
повести, что в ночь на воскресенье будет раденье. В Коршунову прежде всего поезжай, позови матроса Семенушку, оттоль в Порошино заверни к дьякону, потом к Дмитрию Осипычу, а от него в
город к Кисловым поезжай. Постарайся приехать к ним засветло, а утром пораньше поезжай в Княж-Хабаров монастырь
за Софронушкой.
Что это
за дивные распорядки
ведет Ропшин: он сам уехал в
город, а старика Синтянина и его приятеля, этого господина Ворошилова, упросил тут распоряжаться дома, и они
за это взялись; генерал ходит козырем и указывает, что где поставить, что как приготовить для предстоящих похорон покойного; меж тем как жена его и падчерица одевают и убирают Ларису, для которой Ропшин обещал исходатайствовать у местного архиерея право на погребение.
Прошло более часа. Александра Ивановна, сидя с Подозеровым вдвоем в своем осиновом лесочке,
вела большие дружеские переговоры. Она начала с гостем без больших прелюдий и тоном дружбы и участия, довольно прямо спросила его, что
за слухи носятся, будто он оставляет
город.
Вслед
за ним пошли Бодростина и Висленев и покатили в
город, Бог
весть в каком настроении духа.
А из
города вести за вестями — розыск едет, а князю и горюшка нету — гуляет!..