Неточные совпадения
Берестовые скамьи вокруг всей
комнаты; огромный стол под образами
в парадном углу; широкая
печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, — все это было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное время; приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому, что не
в обычае было позволять школярам ездить верхом.
В большой
комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал
в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония,
в углу — пестрая
печь кузнецовских изразцов, рядом
с печью — белые двери...
Самгин закрыл лицо руками. Кафли
печи, нагреваясь все более, жгли спину, это уже было неприятно, но отойти от
печи не было сил. После ухода Анфимьевны тишина
в комнатах стала тяжелей, гуще, как бы только для того, чтобы ясно был слышен голос Якова, — он струился из кухни вместе
с каким-то едким, горьковатым запахом...
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам
в большую, узкую и длинную
комнату,
с двумя окнами
в ее задней стене,
с голыми стенами,
с печью и плитой
в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
«Бедно живет», — подумал Самгин, осматривая комнатку
с окном
в сад; окно было кривенькое, из четырех стекол, одно уже зацвело, значит — торчало
в раме долгие года. У окна маленький круглый стол, накрыт вязаной салфеткой. Против кровати — печка
с лежанкой, близко от
печи комод, шкатулка на комоде, флаконы, коробочки, зеркало на стене. Три стула, их манерно искривленные ножки и спинки, прогнутые плетеные сиденья особенно подчеркивали бедность
комнаты.
Шумел ветер, трещали дрова
в печи, доказательства юриста-историка представлялись не особенно вескими, было очень уютно, но вдруг потревожила мысль, что, может быть, скоро нужно будет проститься
с этим уютом, переехать снова
в меблированные
комнаты.
В первой
комнате,
с большой выступающей облезлой
печью и двумя грязными окнами, стояла
в одном углу черная мерка для измерения роста арестантов,
в другом углу висел, — всегдашняя принадлежность всех мест мучительства, как бы
в насмешку над его учением, — большой образ Христа.
Внутри избы были 2
комнаты.
В одной из них находились большая русская
печь и около нее разные полки
с посудой, закрытые занавесками, и начищенный медный рукомойник. Вдоль стен стояли 2 длинные скамьи;
в углу деревянный стол, покрытый белой скатертью, а над столом божница со старинными образами, изображающими святых
с большими головами, темными лицами и тонкими длинными руками.
В моей
комнате стояла кровать без тюфяка, маленький столик, на нем кружка
с водой, возле стул,
в большом медном шандале горела тонкая сальная свеча. Сырость и холод проникали до костей; офицер велел затопить
печь, потом все ушли. Солдат обещал принесть сена; пока, подложив шинель под голову, я лег на голую кровать и закурил трубку.
Только после смерти Карташева выяснилось, как он жил:
в его
комнатах, покрытых слоями пыли,
в мебели, за обоями,
в отдушинах, найдены были пачки серий, кредиток, векселей. Главные же капиталы хранились
в огромной
печи, к которой было прилажено нечто вроде гильотины: заберется вор — пополам его перерубит.
В подвалах стояли железные сундуки, где вместе
с огромными суммами денег хранились груды огрызков сэкономленного сахара, стащенные со столов куски хлеба, баранки, веревочки и грязное белье.
Осторожно вынув раму, дед понес ее вон, бабушка распахнула окно —
в саду кричал скворец, чирикали воробьи; пьяный запах оттаявшей земли налился
в комнату, синеватые изразцы
печи сконфуженно побелели, смотреть на них стало холодно. Я слез на пол
с постели.
Каждый раз, когда она
с пестрой ватагой гостей уходила за ворота, дом точно
в землю погружался, везде становилось тихо, тревожно-скучно. Старой гусыней плавала по
комнатам бабушка, приводя всё
в порядок, дед стоял, прижавшись спиной к теплым изразцам
печи, и говорил сам себе...
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня
в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери
в сени и
в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом
печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок; дедушка, стоя
в углу у лохани, выбирал из ведра
с водою длинные прутья, мерял их, складывая один
с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то
в темноте, громко нюхала табак и ворчала...
Эта нелепая, темная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как матери родить, меня отвели к деду. Он жил уже
в Кунавине, занимая тесную
комнату с русской
печью и двумя окнами на двор,
в двухэтажном доме на песчаной улице, опускавшейся под горку к ограде кладбища Напольной церкви.
Вышло, что няня, воображая, что я останусь погостить, велела
в других
комнатах затопить
печи, которые
с самого начала зимы не топились.
В комнате,
с тремя окнами на улицу, стоял диван и шкаф для книг, стол, стулья, у стены постель,
в углу около нее умывальник,
в другом —
печь, на стенах фотографии картин.
Комната имела такой вид, точно кто-то сильный,
в глупом припадке озорства, толкал
с улицы
в стены дома, пока не растряс все внутри его. Портреты валялись на полу, обои были отодраны и торчали клочьями,
в одном месте приподнята доска пола, выворочен подоконник, на полу у
печи рассыпана зола. Мать покачала головой при виде знакомой картины и пристально посмотрела на Николая, чувствуя
в нем что-то новое.
Он боялся за зоб, который у него возвышался на шее и ради разрешения которого Феодосий Гаврилыч, вычитав
в одном лечебнике, пил постоянно шалфей; зоб действительно не увеличивался, хотя и прошло
с появления его более двадцати лет, но зато Феодосий Гаврилыч постоянно был
в испарине, вследствие чего он неимоверно остерегался простуды, так что
в нижние
комнаты никогда не сходил на продолжительное время, а на антресолях у него была жара великая, благодаря множеству
печей с приделанными к ним лежанками, которые испускали из себя температуру Африки.
Комната,
печь, три окна
в наружной стене, деревянная скрипучая кровать и на ней тонкий притоптанный тюфяк, стол
с стоящим на нем штофом — ни до каких других горизонтов мысль не додумывалась.
От множества мягкой и красивой мебели
в комнате было тесно, как
в птичьем гнезде; окна закрывала густая зелень цветов,
в сумраке блестели снежно-белые изразцы
печи, рядом
с нею лоснился черный рояль, а со стен
в тусклом золоте рам смотрели какие-то темные грамоты, криво усеянные крупными буквами славянской печати, и под каждой грамотой висела на шнуре темная, большая печать. Все вещи смотрели на эту женщину так же покорно и робко, как я.
На мое счастье, старуха перешла спать
в детскую, — запоем запила нянька. Викторушка не мешал мне. Когда все
в доме засыпали, он тихонько одевался и до утра исчезал куда-то. Огня мне не давали, унося свечку
в комнаты, денег на покупку свеч у меня не было; тогда я стал тихонько собирать сало
с подсвечников, складывал его
в жестянку из-под сардин, подливал туда лампадного масла и, скрутив светильню из ниток, зажигал по ночам на
печи дымный огонь.
В углу около изразцовой
печи отворилась маленькая дверь,
в комнату высунулась тёмная рука, дрожа, она нащупала край лежанки, вцепилась
в него, и, приседая, бесшумно выплыл Хряпов, похожий на нетопыря,
в сером халате
с чёрными кистями. Приставив одну руку щитком ко лбу, другою торопливо цапаясь за углы шкафов и спинки стульев, вытянув жилистую шею, открыв чёрный рот и сверкая клыками, он, качаясь, двигался по
комнате и говорил неизменившимся ехидно-сладким, холодным говорком...
Так, посредине дома стояла громадная «батюшкина
печь» величиною
с целую
комнату; ее топили особенными полуторааршинными дровами, причем она страшно накаливалась и грозила
в одно прекрасное утро пустить на ветер весь батюшков дом.
Дверь, очень скромная на вид, обитая железом, вела со двора
в комнату с побуревшими от сырости, исписанными углем стенами и освещенную узким окном
с железною решеткой, затем налево была другая
комната, побольше и почище,
с чугунною
печью и двумя столами, но тоже
с острожным окном: это — контора, и уж отсюда узкая каменная лестница вела во второй этаж, где находилось главное помещение.
Старик жил
в длинной и узкой белой
комнате,
с потолком, подобным крышке гроба. Против двери тускло светилось широкое окно,
в левом углу у входа маленькая
печь, по стене налево вытянулась кровать, против неё растопырился продавленный рыжий диван. Крепко пахло камфорой и сухими травами.
Дом Григорьева,
с парадным крыльцом со двора, состоял из каменного подвального этажа, занимаемого кухней, служившею
в то же время и помещением для людей, и опиравшегося на нем деревянного этажа, представлявшего, как большинство русских домов, венок
комнат, расположенных вокруг
печей.
Однажды утром,
в праздник, когда кухарка подожгла дрова
в печи и вышла на двор, а я был
в лавке, —
в кухне раздался сильный вздох, лавка вздрогнула,
с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые стекла, забарабанило по полу. Я бросился
в кухню, из двери ее
в комнату лезли черные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало, — Хохол схватил меня за плечо...
Бедная
комната; направо дверь, у двери старинные часы; прямо
печь изразцовая,
с одной стороны ее шкаф,
с другой — дверь
в кухню; налево комод, на нем туалетное зеркало; на первом плане окно, у окна стол.
С полминуты Аксютка посмотрела на Поликея, на Акулину, на детей, которые высунулись из-под одеяла, схватила скорлупку ореха, валявшуюся на
печи, бросила
в Анютку и, проговорив еще раз «сею минутою притить», как вихрь вылетела из
комнаты, и маятники
с обычною быстротой замотались поперек линии ее бега.
Маленькая станционная
комната была натоплена; от раскаленной железной
печи так и пыхало сухим жаром. Две сальные свечки, оплывшие от теплоты, освещали притязательную обстановку полуякутской постройки, обращенной
в станцию. Генералы и красавицы чередовались на стенах
с объявлениями почтового ведомства и патентами
в черных рамах, сильно засиженных мухами. Вся обстановка обнаруживала ясно, что станция кого-то ждала, и мы не имели оснований приписать все эти приготовления себе.
Приподнялась, села на постели и закачалась, обняв колена руками, думая о чем-то. Юноша печально осматривал
комнату — всё
в ней было знакомо и всё не нравилось ему: стены, оклеенные розовыми обоями, белый глянцевый потолок,
с трещинами по бумаге, стол
с зеркалом, умывальник, старый пузатый комод, самодовольно выпятившийся против кровати, и ошарпанная, закоптевшая
печь в углу. Сумрак этой
комнаты всегда — днем и ночью — был одинаково душен.
В комнате пахло водкой, табаком и прокислыми огурцами. Все вещи казались сдвинутыми
с места, и даже белая изразцовая
печь с лежанкой тоже любопытно высунулась на середину
комнаты и осматривала ее блестящим желтым глазом отдушника.
Половина нижнего этажа была занята под трактир,
в другой помещалась семья Терехова, так что когда
в трактире шумели пьяные проезжие, то было слышно
в комнатах всё до одного слова. Матвей жил рядом
с кухней,
в комнате с большою
печью, где прежде, когда тут был постоялый двор, каждый день
пекли хлеб.
В этой же
комнате, за печкой помещалась и Дашутка, у которой не было своей
комнаты. Всегда тут по ночам кричал сверчок и суетились мыши.
На правой стороне (от зрителей) две узкие однопольные двери: ближайшая
в комнату Людмилы, а следующая
в комнату Шабловой; между дверями изразчатое зеркало голландской
печи с топкой.
В комнате было темно; фельдшер толкнулся
в дверь — заперта; тогда, зажигая спичку за спичкой, он бросился назад
в сени, оттуда
в кухню, из кухни
в маленькую
комнату, где все стены были увешаны юбками и платьями и пахло васильками и укропом, и
в углу около
печи стояла чья-то кровать
с целою горою подушек; тут, должно быть, жила старуха, Любкина мать; отсюда прошел он
в другую
комнату, тоже маленькую, и здесь увидел Любку.
Капельки пота выступили на лбу. Она колебалась минуту, другую… И вдруг, неожиданно для самой себя, схватила со стола вышивку Палани, вместе
с нею метнулась к топившейся
печи в дальний угол
комнаты. Открыть дверцу и бросить
в огонь ненавистную работу своего врага было для Вассы делом одной минуты.
Павла Захаровна встала
с кресла
в несколько приемов и, ковыляя на левую ногу, прошлась по
комнате взад и вперед, потом постояла перед зеркалом, немножко расчесала взбившиеся курчавые волосы и взяла из угла около большой изразцовой
печи палку,
с которой не расставалась вне своей
комнаты.
Холодок сентябрьской ночи пахнул из темноты вместе
с какой-то вонью. Он должен был тотчас закрыть окно и брезгливо оглядел еще
комнату. Ему уже мерещились по углам черные тараканы и прусаки.
В ободранном диване наверно миллионы клопов. Но всего больше раздражали его духота и жар. Вероятно,
комната приходилась над кухней и русской
печью. Запахи сора, смазных сапог, помоев и табака-махорки проникали через сенцы из других
комнат трактира.
Кроме дивана,
в комнате были еще большая чугунная
печь, стол
с упомянутой лампочкой, чьи-то валенки, чей-то ручной саквояж и ширма, загораживавшая угол.
Обширный диван
с высокой резной ореховой спинкой разделял две большие
печи — расположение старых домов —
с выступами, на которых стояло два бюста из алебастра под бронзу. Обивка мебели, шелковая, темно-желтая, сливалась
с такого же цвета обоями. От них гостиная смотрела уныло и сумрачно; да и свет проникал сквозь деревья —
комната выходила окнами
в сад.
К вящему горю, Клару Павловну еще все оправдывали, находя, что она должна была сбежать, во-первых, потому, что у Пекторалиса
в доме необыкновенные
печи, которые
в сенях топятся, а
в комнатах не греют, а во-вторых, потому, что у него у самого необыкновенный характер — и такой характер аспидский, что
с ним решительно жить невозможно: что себе зарядит
в голову, непременно чтобы по его и делалось.
Вошли
в просторную кухню
с русской
печью. За столом сидела старуха,
в комнате было еще трое ребят-подростков. У всех — широкие переносицы и пушистые ресницы, как у Спирьки.
В окнах домов видны были люди
в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по
комнатам;
в погребах,
в подвалах такие же люди хозяйничали
с провизией; на дворах такие же люди отпирали и отбивали ворота сараев и конюшень;
в кухнях раскладывали огни,
с засученными руками
пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей.
Рядом
с комнатой № 6-й, где найдено двое умерших,
в комнате под № 7-м, нагреваемой тою же самою
печью, которая обогревала № 6-й, ночевала умалишенная Авдотья Рубцова; а тотчас же за этой
комнатой —
в № 8-м, ночевали еще две другие умалишенные, Надежда Вихирева и Матрена Скобина, и все они остались живы и здоровы.
В три же часа ночи одна из скоропостижно умерших — именно Елена Швидчикова, которая любила топить
печи, — проснулась, разбудила двух других спавших
с нею
в одной
комнате под № 10-м (Снегиреву и Курдюкову), а потом пошла
в комнату № 6-й и там разбудила двух тамошних жилиц — Воронину и Деревенскую.
Первое, разумеется, что могло прийти
в голову при подобном случае, — это угар, но об угаре не могло быть и речи, потому что, во-первых,
печи в заведении топились
с утра, а все пять умерших легли спать вечером здоровыми, да во-вторых же, — другие больные, соседки по
комнатам тех, которые умерли, были живы и здоровы, меж тем как их
комнаты согревались теми самыми
печами и вообще находились вполне
в одинаковых атмосферных условиях.