Неточные совпадения
— Я очень рада, что уговорила его завтра собороваться, —
говорила она, сидя
в кофточке пред своим складным зеркалом и расчесывая частым гребнем мягкие душистые волосы. — Я никогда не видала этого, но знаю, мама мне
говорила, что тут
молитвы об исцелении.
Ты
говорил со мной
в тиши,
Когда я бедным помогала
Или
молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
Поверяя богу
в теплой
молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда,
в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза),
говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и
говорила: «Полно, я и без тебя знаю, что скоро умру».
Долго еще находился Гриша
в этом положении религиозного восторга и импровизировал
молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но каждый раз с новой силой и выражением; то
говорил он: «Прости мя, господи, научи мя, что творить… научи мя, что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк.
После этого, как, бывало, придешь на верх и станешь перед иконами,
в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь,
говоря: «Спаси, господи, папеньку и маменьку». Повторяя
молитвы, которые
в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к богу как-то странно сливались
в одно чувство.
Диомидов выпрямился и, потрясая руками, начал
говорить о «жалких соблазнах мира сего», о «высокомерии разума», о «суемудрии науки», о позорном и смертельном торжестве плоти над духом. Речь его обильно украшалась словами
молитв, стихами псалмов, цитатами из церковной литературы, но нередко и чуждо
в ней звучали фразы светских проповедников церковной философии...
Справа от Самгина группа людей, странно похожих друг на друга, окружила стол, и один из них, дирижируя рукой с портсигаром, зажатым
в ней, громко и как
молитву говорил...
Бог услышал
молитвы моряков, и «Провидению, —
говорит рапорт адмирала, — угодно было спасти нас от гибели». Вода пошла на прибыль, и фрегат встал, но
в каком положении!
Особенная эта служба состояла
в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками) того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то
говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя,
молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
Пушкин
говорил слова, которые так возмущали
в 60-е годы:"…Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и
молитв».
У тебя,
говорят, мысль идти
в монастырь; не жди от меня улыбки при этой мысли, я понимаю ее, но ее надобно взвесить очень и очень. Неужели мысль любви не волновала твою грудь? Монастырь — отчаяние, теперь нет монастырей для
молитвы. Разве ты сомневаешься, что встретишь человека, который тебя будет любить, которого ты будешь любить? Я с радостью сожму его руку и твою. Он будет счастлив. Ежели же этот он не явится — иди
в монастырь, это
в мильон раз лучше пошлого замужества.
Сначала это было трудно, и я просто
говорил молитву за
молитвой, как бы только подготовляясь к чему-то (я уже слышал, что
в важных случаях нужно сказать десять «Отче наш» и десять «Богородиц»)…
Усталый, с холодом
в душе, я вернулся
в комнату и стал на колени
в своей кровати, чтобы сказать обычные
молитвы.
Говорил я их неохотно, машинально и наскоро…
В середине одной из
молитв в усталом мозгу отчетливо, ясно, точно кто шепнул
в ухо, стала совершенно посторонняя фраза: «бог…» Кончалась она обычным детским ругательством, каким обыкновенно мы обменивались с братом, когда бывали чем-нибудь недовольны. Я вздрогнул от страха. Очевидно, я теперь пропащий мальчишка. Обругал бога…
Дальше скитники ехали молча и только переглядывались и шептали
молитвы, когда на раскатах разносило некованные сани. Они еще вывалились раз пять, но ничего не
говорили, а только опасливо озирались по сторонам.
В одном месте Анфим больно зашиб руку и только улыбнулся. Ох, не любит антихрист, когда обличают его лестные кознования. Вон как ударил, и прямо по руке, которая творит крестное знамение. На, чувствуй, старец Анфим!
— Ах, какой ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы на ноги встать, вот главная причина. У тебя вон пароходы
в башке плавают, а мы по сухому бережку с
молитвой будем ходить. Только бы мало-мало
в люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я
говорю?
В Александровске приходил ко мне один лютеранин, судившийся когда-то
в Петербурге за поджог; он
говорил, что лютеране на Сахалине составляют общество, и
в доказательство показывал мне печать, на которой было вырезано: «Печать общества лютеран на Сахалине»;
в его доме лютеране собираются для
молитвы и обмена мыслей.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером
в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной;
в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я
говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от
молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако,
в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
Пропели «Вечную память», задули свечи, и синие струйки растянулись
в голубом от ладана воздухе. Священник прочитал прощальную
молитву и затем, при общем молчании, зачерпнул лопаточкой песок, поданный ему псаломщиком, и посыпал крестообразно на труп сверх кисеи. И
говорил он при этом великие слова, полные суровой, печальной неизбежности таинственного мирового закона: «Господня земля и исполнение ее вселенная и вей живущий на ней».
А мы,
говорит, богу произволящу, надеемся
в скором времени и пастыря себе добыть доброго, который бы мог и попов ставить, и стадо пасти духовное: так если, мол, пастырь этот к вам обратится когда, так вы его, имени Христова ради, руководствуйте, а нас, худых,
в молитвах пред богом не забывайте, а мы за вас и за всех православных християн молимся и напредь молиться готовы".
— Что
говорить, батюшка, — повторил и извозчик, — и
в молитве господней, сударь, сказано, — продолжал он, — избави мя от лукавого, и священники нас, дураков, учат: «Ты,
говорит, только еще о грехе подумал, а уж ангел твой хранитель на сто тысяч верст от тебя отлетел — и вселилась
в тя нечистая сила: будет она твоими ногами ходить и твоими руками делать;
в сердце твоем, аки птица злобная, совьет гнездо свое…» Учат нас, батюшка!
Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки
в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за матерью
молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звезды,
говорила, что это очи божиих ангелов, которые смотрят на мир и считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда
в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые.
— Великий государь наш, — сказал он, — часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится за их души. А что он созвал нас на
молитву ночью, тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину
говорит: что другим утро, то трудящимся
в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни очи, ни уши не допускают
в сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с богом!
Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало
молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут
говорить о нем...
«Ну, теперь подавайте», —
говорит владыка. Подали две мелкие тарелочки горохового супа с сухарями, и только что офицер раздразнил аппетит, как владыка уже и опять встает. «Ну, возблагодаримте, —
говорит, — теперь господа бога по трапезе». Да уж
в этот раз как стал читать, так тот молодец не дождался да потихоньку драла и убежал. Рассказывает мне это вчера старик и смеется: «Сей дух, —
говорит, — ничем же изымается, токмо
молитвою и постом».
— Лишь бы — с верой, а бог всё примет: был отшельник, ушёл с малых лет
в леса,
молитв никаких не знал и так
говорил богу: «Ты — один, я — один, помилуй меня, господин!»
— Идите-тко, христолюбец, к нам,
в покой и тишину,
в сладкую
молитву богу за мир этот несчастный, а? Что вам, одинокому,
в миру делать? А года ваши такие, что пора бы уже подумать о себе-то, а? И здоровье,
говорите, не крепкое, а?
Она еще
в институте была набожна (законоучитель, указывая на нее,
говорил: вот истинная дщерь церкви!), а теперь эта наклонность еще более усилилась, ибо у нее есть предмет для
молитв.
Проповеди о посте или о
молитве говорить они уже не могут, а всё выйдут к аналою, да экспромту о лягушке: «как,
говорят, ныне некие глаголемые анатомы
в светских книгах о душе лжесвидетельствуют по рассечению лягушки», или «сколь дерзновенно,
говорят, ныне некие лжеанатомы по усеченному и электрическою искрою припаленному кошачьему хвосту полагают о жизни»… а прихожане этим смущались, что
в церкви,
говорят, сказывает он негожие речи про припаленный кошкин хвост и лягушку; и дошло это вскоре до благочинного; и отцу Ивану экспромту теперь
говорить запрещено иначе как по тетрадке, с пропуском благочинного; а они что ни начнут сочинять, — всё опять мимоволыю или от лягушки, или — что уже совсем не идуще — от кошкина хвоста пишут и, главное, всё понапрасну, потому что
говорить им этого ничего никогда не позволят.
— А у Вукола вон какой домина схлопан — небось, не от бедности! Я ехал мимо-то, так загляденье, а не дом. Чем мы хуже других, мамынька, ежели нам Господь за родительские
молитвы счастье посылает… Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую
в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и ты кануны будешь
говорить. Грешный человек, а душа-то
в нем христианская. Вот и будем замаливать его грехи…
Старик хотел что-то ответить, но
в это время поезд тронулся, и старик, сняв картуз, начал креститься и читать шопотом
молитву. Адвокат, отведя
в сторону глаза, учтиво дожидался. Окончив свою
молитву и троекратное крещение, старик надел прямо и глубоко свой картуз, поправился на месте и начал
говорить...
Итак,
в молитвах моих я должна была
говорить перед господом: «Боже! спаси моего супруга и погуби Россию!»
Рославлев застал еще
в живых своего умирающего друга; но он не мог уже
говорить. Спокойно, с тихою улыбкою на устах, закрыл он навек глаза свои. Последний вздох его был
молитвою за милую родину!
Так начиналась
молитва, а дальше настолько безумное и неповторяемое, чего не воспринимали ни память, ни слух, обороняясь, как от кошмара, стараясь не понимать страшного смысла произносимых слов. Сжавшись
в боязливый комок, накрывала голову подушкой несчастная девочка и тихо дрожала, не смея повернуться лицом к спасительной, казалось, стене; а
в просвете между подушками зеленоватым сумерком безумно светилась комната, и что-то белое, кланяясь, громко
говорило страшные слова.
Так по крайней мере заставляет думать одно письмо его к патриарху из Амстердама,
в котором он
говорит: «Мы
в Нидерландах,
в городе Амстердаме, благодатию божиею и вашими
молитвами при добром состоянии живы и, последуя слову божию, бывшему к праотцу Адаму, трудимся; что чиним не от нужды, но доброго ради приобретения морского пути, дабы, искусясь совершенно, могли, возвратясь против врагов имени Иисуса Христа победителями, а христиан, тамо будущих, свободителями, благодатию его быть.
Выйдя на крыльцо господского дома, он показал пальцем на синеющий вдали лес и сказал: «Вот какой лес продаю! сколько тут дров одних… а?» Повел меня
в сенной сарай, дергал и мял
в руках сено, словно желая убедить меня
в его доброте, и
говорил при этом: «Этого сена хватит до нового с излишечком, а сено-то какое — овса не нужно!» Повел на мельницу, которая, словно нарочно, была на этот раз
в полном ходу, действуя всеми тремя поставами, и
говорил: «здесь сторона хлебная — никогда мельница не стоит! а ежели еще маслобойку да крупорушку устроите, так у вас такая толпа завсегда будет, что и не продерешься!» Сделал вместе со мной по сугробам небольшое путешествие вдоль по реке и
говорил: «А река здесь какая — ве-се-ла-я!» И все с
молитвой.
Затем дядя перечисляет свои бдения, посты и
молитвы и опять переходит к брани на ученье, из которого происходит только гордость… Все это, разумеется, клонится к тому, что старое невежество отживает и на место его водворяется свет знания… Это еще положительнее выражается
в «Живописце». Там одна барышня
говорит...
О нравах XII века свидетельствует Нестор,
говоря в летописи, что мы только словом называемся христиане, а живем поганьскы. «Видим бо игрища утолочена, и людий много множество, яко упихати начнут друг друга, позоры деюще от беса замышленного дела, а церкви стоят; егда же бывает год
молитвы, мало их обретается
в церкви» (Полное собрание летописей, I, 72).
Говорят даже, будто он целые дни проводит с монахами, но мы этому решительно не верим; он, напротив, сохранил все формы православия, принявши дух религии католической, — потому что все это желание проповедовать, обращать, налагать какие-то внешние формы и для
молитвы и для благотворительности — все это
в духе католическом, а не
в нашем».
Ты
говоришь: царица на
молитве?
Не сметь ее тревожить.
В этой келье
Мы подождем.
Крилошанка уходит.
Давно ли здесь,
в печали,
С сестрою я беседовал вдвоем!
Молитва,
говорит Е.
В. Аничков, [Из работы Е.
В. Аничкова «Весенняя обрядовая песня на Западе и у славян», ч.
Точно так же Потебня считал заговоры «выветрившимися языческими
молитвами», но впоследствии отказался от этого мнения: «
в заговорах, —
говорит он, — может вовсе не заключаться представление о божестве.
«Ах, — думаю, — плохо это! Ах, совсем это нехорошо! Огражду я себя, — думаю, —
молитвой», да хотела так-то зачитать: «Да воскреснет бог!», а наместо того
говорю: «Взвейся, выше понесися», и
в это время слышу
в животе у меня бум-бурум-бум, бум-бурум-бум.
«Да, такого человека можно полюбить. Эти глаза. И это простое, благородное и — как он ни бормочи
молитвы — и страстное лицо! — думала она. — Нас, женщин, не обманешь. Еще когда он придвинул лицо к стеклу и увидал меня, и понял, и узнал.
В глазах блеснуло и припечаталось. Он полюбил, пожелал меня. Да, пожелал», —
говорила она, сняв, наконец, ботик и ботинок и принимаясь за чулки. Чтобы снять их, эти длинные чулки на ластиках, надо было поднять юбки. Ей совестно стало, и она проговорила...
Он читал
молитву,
в которой
говорил о своем отречении от мира, и торопился поскорее прочесть ее, чтобы послать за купцом с больною дочерью: она интересовала его.
— Что может быть этого лучше, —
говорил он, — как встретить утро
молитвою к Богу, днем послужить царю, а вечер провести
в образованном и честном семейном доме. Вас, мой юный друг, сюда привел Божий перст, а я всегда рад это видеть и позаботиться о таком благонравном молодом человеке.
Великую ты правду,
[Василь Андреич],
говоришь. Я стар,
Заматерел
в грехах; а Божье слово
В час утренней
молитвы возвышает
Мне душу грешную, и рвутся цепи,
К земле гнетущие!
— Да и тут только и
говорила, что гонялись все за ней, а она все
молитву творила да песком им
в глаза бросала.
Или ночью, подкравшись, Матвей входил
в молельную и
говорил тихо: «Братец, ваша
молитва не угодна богу.
И озлобленная братия, униженная поступком Феодора, осыпала его насмешками и бранью; даже несколько камней полетело
в юношу; все волновалось и кричало; один обвиненный стоял спокойно; минута волнения прошла, — это был прежний Феодор, то же вдохновенное лицо, и ясно обращался его взор на братию и к небу; и когда игумен, боясь тронуться его видом, спросил: «Чего же медлите вы?» — тогда Феодор возвел очи к небу,
говоря: «Господь, теперь я вижу, что ты обратился ко мне, что грешная
молитва дошла до подножия твоего».
–…и жизни будущего века аминь! —
говорит громко старик, втягивает
в себя воздух и тотчас же шепчет другую
молитву и
в конце отчеканивает твердо и ясно: — и возложат на алтарь твой тельцы!