Неточные совпадения
Голос Хлестакова. Да, я привык
уж так. У меня
голова болит от рессор.
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а
уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою
голову и на твою важность!
Едва увидел он массу воды, как в
голове его
уже утвердилась мысль, что у него будет свое собственное море.
— Есть у меня, — сказал он, — друг-приятель, по прозванью вор-новото́р,
уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы меня судом милостивым, рубите с плеч мою
голову бесталанную!
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел
уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть
головы и немедленно проглотил.
С тех пор прошло
уже довольно времени, в продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову
голову и вычищал из нее сор, в каковом занятии пребывал и в то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий мне инструмент.
Хотя они пошли далее, но в
головах их созрел
уже план.
Но все ухищрения оказались
уже тщетными. Прошло после того и еще два дня; пришла наконец и давно ожидаемая петербургская почта, но никакой
головы не привезла.
Еще задолго до прибытия в Глупов он
уже составил в своей
голове целый систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулированы все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии. На основании этого бреда вот в какой приблизительно форме представлялся тот город, который он вознамерился возвести на степень образцового.
На грязном
голом полу валялись два полуобнаженные человеческие остова (это были сами блаженные,
уже успевшие возвратиться с богомолья), которые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и в то же время вздрагивали, кривлялись и корчились, словно в лихорадке.
— Чем я неприлично вела себя? — громко сказала она, быстро поворачивая к нему
голову и глядя ему прямо в глаза, но совсем
уже не с прежним скрывающим что-то весельем, а с решительным видом, под которым она с трудом скрывала испытываемый страх.
Окруженная всеми выкупанными, с мокрыми
головами, детьми, Дарья Александровна, с платком на
голове,
уже подъезжала к дому, когда кучер сказал...
— Слушаю-с, — ответил Василий и взялся за
голову лошади. — А
уж сев, Константин Дмитрич, — сказал он заискивая, — первый сорт. Только ходить страсть! По пудовику на лапте волочишь.
Зато
уже теперь, на этом четырехчасовом переезде, все прежде задержанные мысли вдруг столпились в ее
голове, и она передумала всю свою жизнь, как никогда прежде, и с самых разных сторон.
Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич убил еще две штуки и Левин двух, из которых одного не нашел. Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко на западе
уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке
уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над
головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы
уже перестали летать; но Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы.
Долли пошла в свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей не во что было, потому что она
уже надела свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева на
голову.
Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь всё погибло. Прислонившись
головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал чей-то никогда неслыханный им визг, рев, и он знал, что это кричало то, что было прежде Кити.
Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих ужасных страданий.
— Ну,
уж ты заберешь в
голову…
Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы отыскивая образ, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкапы и полки с книгами и с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и неодобрительно покачал
головой, никак
уже не допуская, чтоб эта овчинка могла стоить выделки.
Подробности эти Вронский узнал
уже после, теперь же он видел только то, что прямо под ноги, куда должна стать Фру-Фру, может попасть нога или
голова Дианы.
Волны моря бессознательной жизни стали
уже сходиться над его
головой, как вдруг, — точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него, — он вздрогнул так, что всем телом подпрыгнул на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил на колени.
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у огромного письменного стола, на котором
уже были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил на бок
голову, подумал с минуту и начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы», не имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
Нагибая вперед
голову и борясь с ветром, который вырывал у него платки, Левин
уже подбегал к Колку и
уже видел что-то белеющееся за дубом, как вдруг всё вспыхнуло, загорелась вся земля, и как будто над
головой треснул свод небес.
При этом Метров рассказал председателю то же, что он рассказывал Левину, а Левин сделал те же замечания, которые он
уже делал нынче утром, но для разнообразия высказал и свое новое мнение, которое тут же пришло ему в
голову.
Анна
уже была одета в светлое шелковое с бархатом платье, которое она сшила в Париже, с открытою грудью, и с белым дорогим кружевом на
голове, обрамлявшим ее лицо и особенно выгодно выставлявшим ее яркую красоту.
Сходя с лестницы, Серпуховской увидал Вронского. Улыбка радости осветила лицо Серпуховского. Он кивнул кверху
головой, приподнял бокал, приветствуя Вронского и показывая этим жестом, что не может прежде не подойти к вахмистру, который, вытянувшись,
уже складывал губы для поцелуя.
Пробираясь берегом к своей хате, я невольно всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца; луна
уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел на берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над обрывом берега; высунув немного
голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку.
Несколько пуль провизжало над моей
головою; я
уж слышал, как спешившиеся казаки бежали по следам…
Было
уже довольно темно;
голова ее мелькнула раза два среди морской пены, и больше я ничего не видал…
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив
голову на грудь, я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня назад и стал отыскивать дорогу;
уж солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный, на измученной лошади.
Я давно
уж живу не сердцем, а
головою.
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в
голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает
уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей
голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими
головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье;
узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням.
— Да полно, Вулич! — закричал кто-то, —
уж, верно, заряжен, коли в
головах висел; что за охота шутить!..
— Ну
уж это просто: признаюсь! — сказала дама приятная во всех отношениях, сделавши движенье
головою с чувством достоинства.
И вот таким образом составился в
голове нашего героя сей странный сюжет, за который, не знаю, будут ли благодарны ему читатели, а
уж как благодарен автор, так и выразить трудно.
Побужденный признательностью, он наговорил тут же столько благодарностей, что тот смешался, весь покраснел, производил
головою отрицательный жест и наконец
уже выразился, что это сущее ничего, что он, точно, хотел бы доказать чем-нибудь сердечное влечение, магнетизм души, а умершие души в некотором роде совершенная дрянь.
Из брички вылезла девка, с платком на
голове, в телогрейке, и хватила обоими кулаками в ворота так сильно, хоть бы и мужчине (малый в куртке из пеструшки [Пеструшка — домотканая пестрая ткань.] был
уже потом стащен за ноги, ибо спал мертвецки).
И в самом деле, Селифан давно
уже ехал зажмуря глаза, изредка только потряхивая впросонках вожжами по бокам дремавших тоже лошадей; а с Петрушки
уже давно невесть в каком месте слетел картуз, и он сам, опрокинувшись назад, уткнул свою
голову в колено Чичикову, так что тот должен был дать ей щелчка.
Мертвые души, губернаторская дочка и Чичиков сбились и смешались в
головах их необыкновенно странно; и потом
уже, после первого одурения, они как будто бы стали различать их порознь и отделять одно от другого, стали требовать отчета и сердиться, видя, что дело никак не хочет объясниться.
Но поручик
уже почувствовал бранный задор, все пошло кругом в
голове его; перед ним носится Суворов, он лезет на великое дело.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что
уже начало было сделано, и оба почти в одно и то же время изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив с
головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые волосы.
Чичиков, разумеется, подошел тот же час к даме и, не говоря
уже о приличном приветствии, одним приятным наклоненьем
головы набок много расположил ее в свою пользу.
Чичиков приятно наклонил
голову, и, когда приподнял потом ее вверх, он
уже не увидал Улиньки. Она исчезнула. Наместо ее предстал, в густых усах и бакенбардах, великан-камердинер, с серебряной лоханкой и рукомойником в руках.
— Извольте, я готов продать, — сказал Собакевич,
уже несколько приподнявши
голову и смекнувши, что покупщик, верно, должен иметь здесь какую-нибудь выгоду.
Как зарубил что себе в
голову, то
уж ничем его не пересилишь; сколько ни представляй ему доводов, ясных как день, все отскакивает от него, как резинный мяч отскакивает от стены.
А
уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять
уже потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до
головы!
Генерал был такого рода человек, которого хотя и водили за нос (впрочем, без его ведома), но зато
уже, если в
голову ему западала какая-нибудь мысль, то она там была все равно что железный гвоздь: ничем нельзя было ее оттуда вытеребить.
Дорогою много приходило ему всяких мыслей на ум; вертелась в
голове блондинка, воображенье начало даже слегка шалить, и он
уже сам стал немного шутить и подсмеиваться над собою.
Всю дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши ко рту кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слегка
головой, сказал: «Вишь ты, как барин поет!» Были
уже густые сумерки, когда подъехали они к городу.