Неточные совпадения
— Да как же ты
хочешь? — сказал Степан Аркадьич. — Ну, положим,
директор банка получает десять тысяч, — ведь он стоит этого. Или инженер получает двадцать тысяч. Живое дело, как
хочешь!
— Да, так. Вы — патриот, вы резко осуждаете пораженцев. Я вас очень понимаю: вы работаете в банке, вы — будущий
директор и даже возможный министр финансов будущей российской республики. У вас — имеется что защищать. Я, как вам известно, сын трактирщика. Разумеется, так же как вы и всякий другой гражданин славного отечества нашего, я не лишен права открыть еще один трактир или дом терпимости. Но — я ничего не
хочу открывать. Я — человек, который выпал из общества, — понимаете? Выпал из общества.
— Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо приготовить доклад — адская работа! На представления из губерний положиться нельзя. Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный: все
хочет сам. Вот сегодня вместе после обеда и засядем.
Они молча шли по дорожке. Ни от линейки учителя, ни от бровей
директора никогда в жизни не стучало так сердце Обломова, как теперь. Он
хотел что-то сказать, пересиливал себя, но слова с языка не шли; только сердце билось неимоверно, как перед бедой.
— Ну, если не берешь, так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к
директору… — сказал Райский и
хотел взять у Леонтия реестр книг.
— Пустяки молоть мастер, — сказал ему
директор, — а на экзамене не мог рассказать системы рек! Вот я тебя высеку, погоди! Ничем не
хочет серьезно заняться: пустой мальчишка! — И дернул его за ухо.
Я заметил очень хорошо, что в нем боролись два чувства, он понял всю несправедливость дела, но считал обязанностью
директора оправдать действие правительства; при этом он не
хотел передо мной показать себя варваром, да и не забывал вражду, которая постоянно царствовала между министерством и тайной полицией.
Много мы спорили; для меня оставалось неразрешенною загадкой, почему все внимания
директора и жены его отвергались Пушкиным: он никак не
хотел видеть его в настоящем свете, избегая всякого сближения с ним.
Пушкин никак не соглашался довериться
директору и
хотел написать княжне извинительное письмо.
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви
директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не
хочет. Ну, я ему еще покажу!
— Ну, и смотри, как
хочешь, кто тебе мешает!.. Кланяйся господам
директорам и инспекторам, которые выгнали было тебя из гимназии; они все ведь из подмосковского племени.
Но Горохов был столоначальник всем естеством своим, и притом такой столоначальник, который с минуты на минуту ждал, что его позовут в кабинет
директора и скажут:"Не
хотите ли место начальника отделения?"Поэтому, даже в такую опасную минуту, когда кофточка на груди у Наденьки распахнулась, — даже и тогда он не мог выжать из своих мозгов иной мысли, кроме:"Делу — время, потехе — час".
— Они, Иван Иванович, хохочут, — им это приятно,
хотя дело касается разрушения государства, как сказали господин
директор. Тут, Иван Иванович, не полоть, а пахать надо…
— И прекрасно, мой друг, делаешь, — хвалит его отец, — и я выслушиваю, когда начальник отделения мне возражает, а иногда и соглашаюсь с ним. И
директор мои возражения благосклонно выслушивает. Ну, не
захочет по-моему сделать — его воля! Стало быть, он прав, а я виноват, — из-за чего тут горячку пороть! А чаще всего так бывает, что поспорим-поспорим, да на чем-нибудь середнем и сойдемся!
— Voulez vous fumer? [
Хотите курить? (франц.).] — продолжал довольно любезно
директор, предлагая ему сигару и зажигая даже огня.
— Всякая, какая вы
хотите! — воскликнул
директор.
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал
директор, — манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам будет некогда и не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не
хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
А
директора беспечные по фабрике гуляют, на стороне не позволяют покупать продукты, примерно
хочешь лук ты — посылай сынишку забирать на книжку в заводские лавки, там, мол, без надбавки. Дешево и гнило!
— Право-ну! Да я… знаешь ли ты… когда я в департаменте служил, так за меня
директор дочь свою выдать
хотел!
Я не вытерпел, и
хотя лекарь грозил мне опасностью, однако я вышел и говорил ему о бесчинствах Препотенского; но
директор всему сему весьма рассмеялся.
— Ишь ты, чего
захотел! — сердито отвечал Передонов. — А что же я
директору подам?
Ему стало грустно, что гимназисты так плохо себя ведут, и никто на это не обращает внимания,
хотя тут же в церкви стояли
директор да инспектор со своими женами и детьми.
Ей эти рассказы доставляли особое удовольствие: она сама
хотела было, после смерти мужа, держать у себя на квартире трех-четырех гимназистов, но
директор не разрешил ей, несмотря на ходатайство Передонова, — о Грушиной в городе была дурная слава.
— Как
хотите, — сказал Передонов, — а только я тогда должен
директору сказать. Я думал по-семейному, ему же лучше бы. Может быть, и ваш Сашенька прожженный. Еще мы не знаем, за что его дразнят девчонкой, — может быть, совсем за другое. Может быть, не его учат, а он других развращает.
Директор, в мундире и поддерживая шляпой шпагу, объяснил меценату подробно, отчего сени сыры и лестница покривилась (
хотя меценату до этого дела не было); ученики были развернуты правильной колонной; учители, сильна причесанные и с крепко повязанными галстухами, озабоченно ходили, глазами показывали что-то ученикам и сторожу, всего менее потерявшемуся.
Менялись главные начальники, менялись директоры, мелькали начальники отделения, а столоначальник четвертого стола оставался тот же, и все его любили, потому что он был необходим и потому что он тщательно скрывал это; все отличали его и отдавали ему справедливость, потому что он старался совершенно стереть себя; он все знал, все помнил по делам канцелярии; у него справлялись, как в архиве, и он не лез вперед; ему предлагал
директор место начальника отделения — он остался верен четвертому столу; его
хотели представить к кресту — он на два года отдалил от себя крест, прося заменить его годовым окладом жалованья, единственно потому, что столоначальник третьего стола мог позавидовать ему.
№ 1.
Директор, генерал-майор Перский (из воспитанников лучшего времени Первого же корпуса). Я определился в корпус в 1822 году вместе с моим старшим братом. Оба мы были еще маленькие. Отец привез нас на своих лошадях из Херсонской губернии, где у него было имение, жалованное «матушкою Екатериною». Аракчеев
хотел отобрать у него это имение под военное поселение, но наш старик поднял такой шум и упротивность, что на него махнули рукой и подаренное ему «матушкою» имение оставили в его владении.
Мы опять поняли, чего
хочет наш
директор, и не позволили себе против него никакой неуместности, но демидовское угощение мы все-таки есть не стали и нашли ему особое определение. В то самое мгновение, как первый фланговый из наших старших гренадеров протянул руку к корзине и взял горсть конфект, он успел шепнуть соседу...
Инспектор, с которым я сразу не поладил, восстановил против меня
директора: вышла сцена, я не
хотел уступить, погорячился, дело дошло до сведения начальства; я принужден был выйти в отставку.
— «Ну как
хочешь, дуйся, пожалуй, обойдемся и без тебя», — отвечал мне
директор Балясников; тем дело и кончилось.
Когда Камашев
хотел на другой день войти ко мне в комнату, мать моя не пустила его и заперла дверь и потом упросила
директора, чтобы главный надзиратель не входил ко мне при ней, говоря, что она не может равнодушно видеть этого человека и боится испугать больного таким же обмороком, какой случился в доме г.
директора; он очень его помнил и согласился.
Заехали к
директору, но его не было дома или он не
хотел нас принять.
— Мать мою взорвала такая иезуитская двуличность; она забыла предостережение Бениса и весьма горячо и неосторожно высказала свое удивление, «что г. Камашев хвалит ее сына, тогда как с самого его вступления он постоянно преследовал бедного мальчика всякими пустыми придирками, незаслуженными выговорами и насмешками, надавал ему разных обидных прозвищ: плаксы, матушкина сынка и проч., которые, разумеется, повторялись всеми учениками; что такое несправедливое гонение г. главного надзирателя было единственною причиною, почему обыкновенная тоска дитяти, разлученного с семейством, превратилась в болезнь, которая угрожает печальными последствиями; что она признает г. главного надзирателя личным своим врагом, который присвоивает себе власть, ему не принадлежащую, который
хотел выгнать ее из больницы, несмотря на позволение
директора, и что г. Камашев, как человек пристрастный, не может быть судьей в этом деле».
Я ведь, господа, ничего не знаю. Может быть, это и хорошо будет. Должен признаться, наш
директор хороший человек, даже очень хороший, умнейший, но у него такие взгляды… Конечно, не его дело, но все-таки, если
хотите, то я, пожалуй, поговорю с ним.
Я вошел в контору; в первой комнате, занятой столами чиновников и множеством всякого театрального народа, спросил я о Кокошкине и Загоскине; мне отвечали, что они в «присутственной комнате»; я
хотел войти в нее, но стоявший у дверей капельдинер в придворной ливрее не пустил меня, говоря, что «без доклада
директору и без его дозволения никто туда войти не может».
Напрасно я уверял, что
директор мне приятель, что я
хочу нечаянно его обрадовать, — капельдинер недоверчиво посматривал на мой поношенный, очень немодный сюртук и не согласился пустить меня.
Но и этих трудов было для нее не довольно: она
хотела еще непосредственнее действовать на распространение полезных знаний и добрых мыслей в обществе и для этой цели, через три месяца после своего назначения в должность
директора Академии, задумала литературный журнал.
— Ничего не знала, а у нас был
директор Ермаков, которого все знали, и он был со всеми знаком, и с этой с графинею. Она прежде жила как все, — экозес танцевала, а потом с одним англичанином познакомилась, и ей захотелось людей исправлять. Ермаков за нас заступался, рассказывал всем, что нас «исправить можно». А она услыхала и говорит: «Ах, дайте мне одного — самого несчастного». Меня и послали. Я и идти не
хотел, а
директор говорит: «Идите — она добрая».
Я бросился за ним, чтобы провести его в ложу
директора, предполагая, что он
хочет показаться публике; но вдруг вижу, что он спешит вон из театра.
Мир праху твоему, скромный труженик! Маня, Варя и все женщины, бывшие на похоронах, искренно плакали, быть может оттого, что знали, что этого неинтересного, забитого человека не любила никогда ни одна женщина. Я
хотел сказать на могиле товарища теплое слово, но меня предупредили, что это может не понравиться
директору, так как он не любил покойного. После свадьбы это, кажется, первый день, когда у меня не легко на душе…»
— И только святая обязанность, — продолжал
директор, — которую мы, присягая крестом и евангелием, приняли на себя (при этих словах он указал на образ)… обязанность! — повторил он с ударением. — Исправлять вашу нравственность, а не губить вас, заставляет нас предполагать, что большая часть из вас были вовлечены в это преступление неумышленно, а потому
хотим только наказать зачинщиков. Извольте выдавать их.
Гайер(еще более раздраженным голосом). Я знаю-с… Я вот его предъявлю к господину Дарьялову; а теперь говорю: не
хочу быть
директором больше, и вот вам акции и бумаги все! (Пихает лежащие на столе бумаги и акции.) Я ухожу! (Встает с кресел и садится на одном из стульев в рядах акционеров.)
Грекова. Я
хочу посмотреть, какое у него теперь лицо… Что у него теперь на лице написано? Пошлите за ним! Умоляю вас! Я
хочу ему два слова сказать… Вы не знаете, что я наделала! Что я наделала! Не слушайте, Сергей Павлович! (Шепотом.) Я ездила к
директору… Михаила Васильича переведут по моей просьбе в другое место… Что я наделала! (Плачет.) Пошлите за ним!.. Кто знал, что он напишет это письмо?! Ах, если б я могла знать! Боже мой… Я страдаю!
В один сумрачный ненастный день, в начале октября 186* года, в гардемаринскую роту морского кадетского корпуса неожиданно вошел
директор, старый, необыкновенно простой и добродушный адмирал, которого кадеты нисколько не боялись,
хотя он и любил иногда прикинуться строгим и сердито хмурил густые, нависшие и седые свои брови, журя какого-нибудь отчаянного шалуна. Но добрый взгляд маленьких выцветших глаз выдавал старика, и он никого не пугал.
— Вот что, Сергей Капитоныч, — сказал
директор. — Вы извините… Не мое это дело, но все-таки я должен дать понять… Моя обязанность… Видите ли, ходят слухи, что вы живете с этой… с кухаркой… Не мое это дело, но… Живите с ней, целуйтесь… что
хотите, только, пожалуйста, не так гласно! Прошу вас! Не забывайте, что вы педагог!
За ней подошли две сестрицы Зайка и Лиска. Они так привыкли делать все сообща, что и теперь
захотели обе в одно и то же время запустить руки в мешок. Но господин Орлик вовремя предупредил, что этого нельзя, и девочки покорились ему со вздохом. С Гусыней произошло некоторое замешательство. Машенька Степанович подошла к мешку вплотную и стояла перед ним, в неизъяснимом ужасе глядя на
директора.
— Владимир Николаевич, я вам
хотела сказать… Я третьего дня написала
директору банка и напомнила ему его слово, что он примет вас на службу… Он ко мне хорошо относится, я была при его дочери, когда она была больна дифтеритом… Он сделает…
— В прошлом году до губернского предводителя дошло… Меня вызвали…
Директор/а — свои люди… Тогда банк шел в гору… вклады так и ползли… Шесть процентов платили… Выручить меня
хотели… До разбирательства не дошло, до экстренного собрания там, что ли… По-товарищески поступили.
Виттих и Перновский не терпели один другого. Из-за количества уроков они беспрестанно подставляли друг другу ножку. Перновский читал в старшем отделении. На первые два года по его предмету бывал всегда особый преподаватель, всего чаще инспектор или
директор. А тут Виттих захватил себе ловко и незаметно и эти часы; Перновский еще ядовитее возненавидел его,
хотя снаружи они как будто и ладили.
— Ну, понятно, — сказал
директор. — Кто их не любит? Это понятно… Все грешны… Все мы жаждем любви, сказал какой-то… философ… Мы тебя понимаем… Вот что… Ежели ты так уж любишь, то изволь: я дам тебе письмо к одной… Она хорошенькая… Езди к ней на мой счет.
Хочешь? И к другой дам письмо… И к третьей дам письмо!.. Все три хорошенькие, говорят по-французски… пухленькие… Вино тоже любишь?