Неточные совпадения
Стародум(один). Он, конечно,
пишет ко мне о том же, о чем в Москве сделал предложение. Я не знаю Милона; но когда
дядя его мой истинный друг, когда вся публика считает его честным и достойным человеком… Если свободно ее сердце…
— Это — не вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников,
дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма
писала мне в Томск. Все-таки я почти три года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
— Это — мой
дядя. Может быть, вы слышали его имя? Это о нем на днях
писал камрад Жорес. Мой брат, — указала она на солдата. — Он — не солдат, это только костюм для эстрады. Он — шансонье,
пишет и поет песни, я помогаю ему делать музыку и аккомпанирую.
Он уважал, правда, Державина и Крылова: Державина за то, что
написал оду на смерть его
дяди князя Мещерского, Крылова за то, что вместе с ним был секундантом на дуэли Н. Н. Бахметева.
Разговор делается общим. Отец рассказывает, что в газетах
пишут о какой-то необычной комете, которую ожидают в предстоящем лете;
дядя сообщает, что во французского короля опять стреляли.
Утро. Сквозь шторы пробивается свет. Семейные и дамы ушли… Бочонок давно пуст… Из «мертвецкой» слышится храп. Кто-то из художников
пишет яркими красками с натуры: стол с неприбранной посудой, пустой «Орел» высится среди опрокинутых рюмок, бочонок с открытым краном, и, облокотясь на стол, дремлет «
дядя Володя». Поэт «среды» подписывает рисунок на законченном протоколе...
Полиньке
написал дядя, чтобы она береглась, что она скоро будет нищею. Она попробовала отказаться от подписи новых векселей; Калистратов взбесился, открыл окно и сказал, что сейчас выкинет ребенка.
Он начал меня учить чистописанию, или каллиграфии, как он называл, и заставил выписывать «палочки», чем я был очень недоволен, потому что мне хотелось прямо
писать буквы; но
дядя утверждал, что я никогда не буду иметь хорошего почерка, если не стану правильно учиться чистописанию, что наперед надобно пройти всю каллиграфическую школу, а потом приняться за прописи.
Учителя звали Матвей Васильич (фамилии его я никогда не слыхивал); это был человек очень тихий и добрый; он
писал прописи не хуже печатных и принялся учить меня точно так же, как учил
дядя.
«Правду
писал покойный брат Степан Михайлович: Сережа похож на
дядю Григорья Петровича, девочка какая-то замухрышка, а маленький сынок какой-то чернушка».
— Ну да, знаешь вот эту эпиграмму, что Лев Пушкин [Лев Пушкин — так ошибочно назван
дядя А.С.Пушкина, поэт Василий Львович Пушкин (1767—1830), которому принадлежит эпиграмма:], кажется,
написал, что какой вот стихотворец был? «А сколько ему лет?» — спрашивал Феб. — «Ему пятнадцать лет», — Эрато отвечает. — «Пятнадцать только лет, не более того, — так розгами его!»
— Аминь! — примолвил
дядя, положив ему руки на плечи. — Ну, Александр, советую тебе не медлить: сейчас же
напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал тебе работу в отделение сельского хозяйства. Ты по горячим следам, после всех глупостей, теперь
напишешь преумную вещь. А он все заговаривает: «Что ж, говорит, ваш племянник…»
Давно ли, три месяца назад тому, он так гордо, решительно отрекся от любви,
написал даже эпитафию в стихах этому беспокойному чувству, читанную
дядей, наконец явно презирал женщин — и вдруг опять у ног женщины!
В изящной прозе он был менее счастлив. Он
написал комедию, две повести, какой-то очерк и путешествие куда-то. Деятельность его была изумительна, бумага так и горела под пером. Комедию и одну повесть сначала показал
дяде и просил сказать, годится ли?
Дядя прочитал на выдержку несколько страниц и отослал назад,
написав сверху: «Годится для… перегородки!»
— Ну, вот ты
пишешь, что я очень добр и умен — может быть, это и правда, может быть, и нет; возьмем лучше середину,
пиши: «
Дядя мой не глуп и не зол, мне желает добра…»
Но мать вскоре избавила его от этого труда: она умерла. Вот, наконец, что
писал он к
дяде и тетке в Петербург.
— Какой вопрос, дядюшка: умею ли
писать по-русски! — сказал Александр и побежал к комоду, из которого начал вынимать разные бумаги, а
дядя между тем взял со стола какое-то письмо и стал читать.
Не видаясь более с
дядей и не осмеливаясь даже
писать ему, он последнюю зиму, дожив, как говорится, до моту, что ни хлеба, ни табаку, сделал, полупьяный, предложение Катрин, такой же полупьяный обвенчался с нею и совершенно уже пьяный выкрал ее из родительского дома.
— Да,
писал. Уж после суда, когда решение вышло.
Писал, что он три тысячи проиграл, и вы ему не дали. Ведь вы,
дядя, богатый?
— А! шуточные! — вскричал
дядя с просиявшим лицом. — Комические, то есть! То-то я смотрю… Именно, именно, шуточные! И пресмешно, чрезвычайно смешно: на молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень надо было давать такие обеты! Очень остроумно — не правда ль, Фома? Это, видите, маменька, такие комические стихи, которые иногда
пишут сочинители, — не правда ли, Сергей, ведь
пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илюша, что ж дальше?
Я стал
писать к
дяде прилежнее.
— Да, да! чьи стихи? — всполошился
дядя. — Должно быть, умный поэт
написал, — не правда ль, Фома?
Я, однако ж, не знал, на что решиться, хотя тотчас же
написал дяде, что немедленно отправляюсь в Степанчиково.
«Много я передумал и много изменился в это последнее время»,
писал Оленин, «и дошел до того, что написано в азбучке. Для того чтоб быть счастливым, надо одно — любить, и любить с самоотвержением, любить всех и всё, раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадется, того и брать. Так я поймал Ванюшу,
дядю Ерошку, Лукашку, Марьянку».
—
Пиши,
пиши, отец мой, — сказал он шопотом, как будто предполагая, что какой-нибудь дух сидит между им и бумагой, и, боясь спугнуть его, без шума, потихоньку сел на пол. Когда
дядя Ерошка бывал пьян, любимое положение его бывало на полу. Оленин оглянулся, велел подать вина и продолжал
писать. Ерошке было скучно пить одному; ему хотелось поговорить.
Дядя Ерошка пришел из хозяйской хаты к Оленину мертвецки пьяный, с красным лицом, растрепанною бородой, но в новом красном бешмете, обшитом галунами, и с балалайкой из травянки, которую он принес из-за реки. Он давно уже обещал Оленину это удовольствие и был в духе. Увидав, что Оленин
пишет, он огорчился.
«А хорошо ли это? А что сэр Чаннинг-то
пишет? Ну,
дядя, уж я вам за то вычитаю канон, что вы меня опоили».
Я решил себе, что это именно так, и
написал об этом моему
дяде, от которого чрез месяц получаю большой пакет с дарственною записью на все его имения и с письмом, в котором он кратко извещал меня, что он оставил дом, живет в келье в одной пустыни и постригся в монахи, а потому, — добавляет, — «не только сиятельством, но даже и благородием меня впредь не титулуй, ибо монах благородным быть не может!» Эта двусмысленная, шутливая приписка мне немножко не понравилась: и этого он не сумел сделать серьезно!..
Впрочем, к гордости всех русских патриотов (если таковые на Руси возможны), я должен сказать, что многострадальный
дядя мой, несмотря на все свои западнические симпатии, отошел от сего мира с пламенной любовью к родине и в доставленном мне посмертном письме начертал слабою рукою: «Извини, любезный друг и племянник, что
пишу тебе весьма плохо, ибо
пишу лежа на животе, так как другой позиции в ожидании смерти приспособить себе не могу, благодаря скорострельному капитану, который жестоко зарядил меня с казенной части.
—
Дядя Алексей по-французски
пишет.
Соня. В комнате у
дяди Вани. Что-то
пишет. Я рада, что
дядя Ваня ушел, мне нужно поговорить с тобою.
Соня(садится за стол и перелистывает конторскую книгу).
Напишем,
дядя Ваня, прежде всего счета. У нас страшно запущено. Сегодня опять присылали за счетом.
Пиши. Ты
пиши один счет, я — другой…
Ведь весь вопрос стоял просто и ясно и только касался способа, как мне добыть кусок хлеба, но простоты не видели, а говорили мне, слащаво округляя фразы, о Бородине, о святом огне, о
дяде, забытом поэте, который когда-то
писал плохие и фальшивые стихи, грубо обзывали меня безмозглою головой и тупым человеком.
Глумов (возвращается и садится к столу). Записать! (Вынимает дневник.) Человеку Мамаева три рубля, Манефе пятнадцать рублей. Да уж кстати весь разговор с
дядей. (
Пишет.)
Глумова. Поищи хорошенько! Еще он давеча рисовал, ну, помнишь. С ним был, как их называют? Вот что критики стихами
пишут. Курчаев говорит: я тебе
дядю буду рисовать, а ты подписи подписывай! Я ведь слышала, что они говорили.
Она
писала о детях, о
дяде, о нянюшке, о покупках и между прочим, как о вещи самой обыкновенной, о том, что Трухачевский заходил, принес обещанные ноты и обещал играть еще, но что она отказалась.
Еще в конце первого года моего пребывания в школе, когда товарищи, привыкнув ко мне, перестали меня дразнить, одно обстоятельство внесло в мою душу сильную смуту и заставило вокруг меня зашуметь злоязычие, подобно растроганной колоде пчел.
Дядя, отец и мать по временам
писали мне, и чаще всех
дядя, изредка влагавший в свое письмо воспитаннику Шеншину сто рублей.
Чтение книги Милля не увлекало меня, скоро основные положения экономики показались очень знакомыми мне, я усвоил их непосредственно, они были написаны на коже моей, и мне показалось, что не стоило
писать толстую книгу трудными словами о том, что совершенно ясно для всякого, кто тратит силы свои ради благополучия и уюта «чужого
дяди».
Поздравление это было послано Буланиным 16 сентября, а событие, о котором он в нем
писал, произошло днем раньше, на дежурстве «
дяди Васи».
Какой-то Терешка Маяченко, якобы
дядя Ивана Афанасьевича, моего нового родителя,
пишет к нему и пеняет, что не позвал его, как ближайшего своего родственника, на свадьбу своей доченьки Ониськи и прочее такое.
Ни этого
дяди нет на свете, никто и письма не
писал; а это брат Петрусь отлил такую штуку, чтобы уязвить моего батеньку и меня.
Пришли и распашонки, и пеленочки, а от
дяди из Москвы старинный серебряный крест с четырьмя жемчужинами, а от отца новые наставления.
Пишет: «Когда же придет уреченное время — поставь к купели вместо меня стоять дьячка или пономаря. Они, каковы бы ни были, — все-таки верные русские люди, ибо ничем иным и быть не способны».
Это последнее известие шло долго, и я получил его только две недели тому назад, вместе с другим известием, что
дядя из Москвы
пишет, что отец мой умер и завещал именьице мне и «моим детям».
Матушка мало умела
писать; лучше всего она внушала: «Береги жену — время тяготно», а отец с
дядею с этих пор пошли жарить про Никиту.
Дядя даже прислал серебряный ковшик, из чего Никиту поить. А отец все будто сны видит, как к нему в сад вскочил от немецкой коровки русский теленочек, а он его будто поманил: тпрюси-тпрюси, — а теленочек ему детским языком отвечает: «я не тпруси-тпруси, а я Никитушка, свет Иванович по изотчеству, Сипачев по прозванию».
Сейчас же и
дядя и отец сразу с обеих колоколен зазвонили. «Благословение непраздной и имущей во чреве; да разверзет ее ложесна отрок» и проч. и проч. У
дяди всегда все выходило так хорошо и выспренно, как будто он Аксакову в газету передовицу
пишет, а отец не был так литературен и на живчака прихватывал: «Только смотри — доставь мне Никитку!.. Или разве в самом крайнем случае прощается на один раз Марфа». Более же одного раза не прощалось.
— Что же это вы сделали, Лина? Как я
напишу об этом на Арбат и в Калужскую губернию! Как я его когда-нибудь повезу к деду и бабушке или в Москву к
дяде, русскому археологу и историку!
Написал дядя в Ревель баронессе Венигрете, и враз дней через десять оттуда письмо, и самое задушевное и удачное, и как раз начинается со слов: «Ah, mein Gott!..» [Ах, боже мой! (нем.).]
Говорят, что он нашел еще записку, в которой дядюшка изъявлял желание отпустить на волю дворовых, но он, справедливо заметив моряку, что, стало быть,
дядя раздумал, если сам не
написал отпускных, и что в таком случае отпустить их было бы противно желанию покойника, — сжег эту записку на свече.
Дядя с большим интересом расспрашивал Менделя-отца, но, несмотря на всегдашнюю откровенность с
дядей, Мендель на этот раз отвечал сдержанно. Он говорил только, что рабби Акива человек действительно замечательный, что он
написал несколько трактатов, напечатанных в Австрии, и у него, г-на Менделя, висит на стене гравированный портрет рабби Акивы… Разве стали бы печатать портрет заурядного человека?.. А что он говорил о нем, Менделе?.. Ну, что ему говорить особенного о скромном учителе…