Неточные совпадения
Если бы не это всё усиливающееся желание быть свободным, не иметь сцены каждый раз, как ему надо было ехать в город на съезд, на
бега, Вронский был бы вполне доволен своею
жизнью.
— Ничего, ничего! — сказала она. — Я сама не знаю: одинокая ли
жизнь, нервы… Ну, не будем говорить. Что ж
бега? ты мне не рассказал, — спросила она, стараясь скрыть торжество победы, которая всё-таки была на ее стороне.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка,
бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в
жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Что было следствием свиданья?
Увы, не трудно угадать!
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной;
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит;
Ее постели сон
бежит;
Здоровье,
жизни цвет и сладость,
Улыбка, девственный покой,
Пропало всё, что звук пустой,
И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день.
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и
бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели
жизнь — и
жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
В
бегах гадко и трудно, а вам прежде всего надо
жизни и положения определенного, воздуху соответственного, ну а ваш ли там воздух?
Да, было нечто явно шаржированное и кошмарное в том, как эти полоротые бородачи, обгоняя друг друга,
бегут мимо деревянных домиков, разноголосо и крепко ругаясь, покрикивая на ошарашенных баб, сопровождаемые их непрерывными причитаниями, воем. Почти все окна домов сконфуженно закрыты, и, наверное, сквозь запыленные стекла смотрят на обезумевших людей деревни привыкшие к спокойной
жизни сытенькие женщины, девицы, тихие старички и старушки.
— И вот, желая заполнить красными вымыслами уже не минуту, а всю
жизнь, одни
бегут прочь от действительности, а другие…
Анфиса. Еще бы после этого да я не поехала! Это даже было бы неучтиво с моей стороны. (Читает.) «Впрочем, может быть, вам ваша
жизнь нравится и вся ваша любовь заключается в том, чтобы писать письма и заставлять обожателей во всякую погоду ходить по пятнадцати раз мимо ваших окон? В таком случае извините, что я предложил вам
бежать со мной…»
И сама история только в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они — тут бы хоть сама история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Не остановятся ясные дни,
бегут — и все течет
жизнь, все течет, все ломка да ломка.
«Зачем… я любила?» — в тоске мучилась она и вспоминала утро в парке, когда Обломов хотел
бежать, а она думала тогда, что книга ее
жизни закроется навсегда, если он
бежит. Она так смело и легко решала вопрос любви,
жизни, так все казалось ей ясно — и все запуталось в неразрешимый узел.
Как теперь вдруг все отнять?.. Да притом в этом столько… столько занятия… удовольствия, разнообразия…
жизни… Что она вдруг станет делать, если не будет этого? И когда ей приходила мысль
бежать — было уже поздно, она была не в силах.
И он не мог понять Ольгу, и
бежал опять на другой день к ней, и уже осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с помощью всего своего ума и знания
жизни вопросы, сомнения, требования — все, что всплывало в чертах Ольги.
Придет Анисья, будет руку ловить целовать: ей дам десять рублей; потом… потом, от радости, закричу на весь мир, так закричу, что мир скажет: „Обломов счастлив, Обломов женится!“ Теперь
побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две
жизни в одну!..»
— Вы мне нужны, — шептала она: — вы просили мук, казни — я дам вам их! «Это
жизнь!» — говорили вы: — вот она — мучайтесь, и я буду мучаться, будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю
жизнь долгий след, и этот след люди называют счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь
бежать: нет! оставайтесь, вместе кинемся в ту бездну! «Это
жизнь, и только это!» — говорили вы, — вот и давайте жить! Вы меня учили любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
— И что приобрела этой страшной борьбой? то, что вы теперь
бежите от любви, от счастья, от
жизни… от своей Веры! — сказала она, придвигаясь к нему и кладя руку на плечо.
— Что же мне делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять
жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда
бегут все эти люди, — она указала на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо
бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети
жизни, кровь, мозг, нервы.
— Вот видите, cousin: все прочее, кроме вас, велит
бежать страстей, а вы меня хотите толкнуть, чтобы потом всю
жизнь раскаиваться…
Привалову страстно хотелось
бежать от самого себя. Но куда? Если человек безумеет от какой-нибудь зубной боли, то с чем сравнить всю эту душевную муку, когда все кругом застилается мраком и
жизнь делается непосильным бременем?..
Я узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни,
бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно быть, убедившись на деле в невыгодах и бедствиях бродячей
жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился в ноги своей госпоже и, в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность, попал в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи.
Первый раз в
жизни я видел такой страшный лесной пожар. Огромные кедры, охваченные пламенем, пылали, точно факелы. Внизу, около земли, было море огня. Тут все горело: сухая трава, опавшая листва и валежник; слышно было, как лопались от жара и стонали живые деревья. Желтый дым большими клубами быстро вздымался кверху. По земле
бежали огненные волны; языки пламени вились вокруг пней и облизывали накалившиеся камни.
Обманута, обижена, убита
Снегурочка. О мать, Весна-Красна!
Бегу к тебе, и с жалобой и с просьбой:
Любви прошу, хочу любить. Отдай
Снегурочке девичье сердце, мама!
Отдай любовь иль
жизнь мою возьми!
Я пожал руку жене — на лице у нее были пятны, рука горела. Что за спех, в десять часов вечера, заговор открыт,
побег, драгоценная
жизнь Николая Павловича в опасности? «Действительно, — подумал я, — я виноват перед будочником, чему было дивиться, что при этом правительстве какой-нибудь из его агентов прирезал двух-трех прохожих; будочники второй и третьей степени разве лучше своего товарища на Синем мосту? А сам-то будочник будочников?»
А потом, первые дни начинающейся новой
жизни, в которых дорога каждая минута, в которые следовало бы
бежать куда-нибудь вдаль, в уединение, проводятся за бесконечными обедами, за утомительными балами, в толпе, точно на смех.
На этом предмете нельзя не остановиться. Я, впрочем, вовсе не
бегу от отступлений и эпизодов, — так идет всякий разговор, так идет самая
жизнь.
Не касаясь еще здесь до внутренней
жизни, которую заволакивали больше и больше темные тучи, довольно было общих происшествий и газетных новостей, чтоб
бежать куда-нибудь в степь.
Я всегда
бежал от конечности
жизни.
А. Ф. Стрельцов из любопытства посмотреть, как
бегут его лошади, попал на
бега впервые и заинтересовался ими.
Жизнь его, дотоле молчаливая, наполнилась спортивными разговорами. Он стал ездить каждый беговой день на своей лошадке. Для ухода за лошадью дворник поставил своего родственника-мальчика, служившего при чьей-то беговой конюшне.
В прежние времена неслись мимо этих ворот дорогие запряжки прожигателей
жизни на скачки и на
бега — днем, а по ночам — в загородные рестораны — гуляки на «ечкинских» и «ухарских» тройках, гремящих бубенцами и шуркунцами «голубчиках» на паре с отлетом или на «безживотных» сайках лихачей, одетых в безобразные по толщине воланы дорогого сукна, с шелковыми поясами, в угластых бархатных цветных шапках.
Счастливая особенность детства — непосредственность впечатлений и поток яркой
жизни, уносящий все вперед и вперед, — не позволили и мне остановиться долго на этих национальных рефлексиях… Дни
бежали своей чередой, украинский прозелитизм не удался; я перестрадал маленькую драму разорванной детской дружбы, и вопрос о моей «национальности» остался пока в том же неопределенном положении…
По субботам, когда дед, перепоров детей, нагрешивших за неделю, уходил ко всенощной, в кухне начиналась неописуемо забавная
жизнь: Цыганок доставал из-за печи черных тараканов, быстро делал нитяную упряжь, вырезывал из бумаги сани, и по желтому, чисто выскобленному столу разъезжала четверка вороных, а Иван, направляя их
бег тонкой лучиной, возбужденно визжал...
Они рассказывали о своей скучной
жизни, и слышать это мне было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не было сказано ими о мачехе и отце, — по крайней мере я этого не помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать,
бежал к бабушке и спрашивал ее о забытом. Это всегда было приятно ей.
Нужно принять всю полноту
жизни, не
бежать трусливо от страданий мира, но принять эту тяжесть мира для победы, для завоевания окончательного блаженства.
Это запрещение, отнимавшее у сахалинца всякую надежду на лучшую
жизнь, внушало людям ненависть к Сахалину и, как репрессивная мера, могло только увеличить число
побегов, преступлений и самоубийств; ее призрачной практичности приносилась в жертву сама справедливость, так как сахалинским ссыльным было запрещаемо то, что позволялось сибирским.
A priori он признал за Сахалином следующие достоинства: 1) географическое положение, обеспечивающее материк от
побегов; 2) наказание получает надлежащую репрессивную силу, так как ссылка на Сахалин может быть признана безвозвратною; 3) простор для деятельности преступника, решившего начать новую, трудовую
жизнь; 4) с точки зрения государственной пользы, сосредоточение ссыльных на Сахалине представляется залогом для упрочения обладания нашего островом; 5) угольные залежи могут быть с выгодою эксплуатируемы ввиду громадной потребности в угле.
Так называемые гуманные меры, всякое улучшение в
жизни арестанта, будет ли то лишний кусок хлеба или надежда на лучшее будущее, тоже значительно понижают число
побегов.
Побеги строго запрещены и уже не поощряются начальством, но условия местной тюремной
жизни, надзора и каторжных работ, да и самый характер местности таковы, что в громадном большинстве случаев помешать
побегу бывает невозможно.
Причиной, побуждающею преступника искать спасения в
бегах, а не в труде и не в покаянии, служит главным образом не засыпающее в нем сознание
жизни. Если он не философ, которому везде и при всех обстоятельствах живется одинаково хорошо, то не хотеть
бежать он не может и не должен.
Суровый климат, всякие лишения, претерпеваемые во время работ,
побегов и заключения в карцерах, беспокойная
жизнь в общих камерах, недостаток жиров в пище, тоска по родине — вот главные причины сахалинской чахотки.
Вода жива; она
бежит или волнуется ветром; она движется и дает
жизнь и движение всему ее окружающему.
Он опять ставил себе цели, строил планы;
жизнь зарождалась в нем, надломленная душа давала
побеги, как захиревшее деревцо, на которое весна пахнула живительным дыханием…
Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый шумом улицы. В ней было все то, что было и прежде, когда под ее влиянием лицо Петра искажалось и он
бежал от фортепиано, не в силах бороться с ее разъедающей болью. Теперь он одолел ее в своей душе и побеждал души этой толпы глубиной и ужасом жизненной правды… Это была тьма на фоне яркого света, напоминание о горе среди полноты счастливой
жизни…
Хаос весенней неурядицы смолк. Под жаркими лучами солнца работа природы входила все больше и больше в свою колею,
жизнь как будто напрягалась, ее поступательный ход становился стремительнее, точно
бег разошедшегося поезда. В лугах зазеленела молодая травка, в воздухе носился запах березовых почек.
Три раза пытался
бежать с дороги маленький самосадский дикарь и три раза был жестоко наказан родными розгами, а дальше следовало ошеломляющее впечатление новой парижской
жизни.
В первом вашем письме вы изложили весь ваш быт и сделали его как бы вновь причастным семейному вашему кругу. К сожалению, он не может нам дать того же отчета —
жизнь его бездейственная, однообразная! Живет потому, что провидению угодно, чтоб он жил; без сего убеждения с трудом бы понял, к чему ведет теперешнее его существование. Впрочем, не огорчайтесь: человек, когда это нужно, находит в себе те силы, которые и не подозревал; он собственным опытом убедился в сей истине и благодарит
бега.
Вот почему, что бы со мною ни сталось в
жизни, я никогда не стану укладывать ее на прокрустово ложе и надеюсь, что зато мне не от чего станет ни
бежать, ни пятиться.
В необразованном, пошловатом провинциальном мирке они были почти единственными представителями и отголосками того маленького ручейка мысли повозвышеннее, чувств поблагороднее и стремлений попоэтичнее, который в то время так скромно и почти таинственно
бежал посреди грубой и, как справедливо выражался Вихров, солдатским сукном исполненной русской
жизни.
«Во-первых, моя ненаглядная кузина, из опытов
жизни моей я убедился, что я очень живучее животное — совершенно кошка какая-то: с какой высоты ни сбросьте меня, в какую грязь ни шлепните, всегда встану на лапки, и хоть косточки поламывает, однако вскоре же отряхнусь,
побегу и добуду себе какой-нибудь клубочек для развлечения.
— Нет, даже легко!.. Легко даже! — воскликнул Вихров и, встав снова со стула, начал ходить по комнате. — Переносить долее то, что я переносил до сих пор, я не могу!.. Одна глупость моего положения может каждого свести с ума!.. Я, как сумасшедший какой,
бегу сюда каждый день — и зачем? Чтобы видеть вашу счастливую семейную
жизнь и мешать только ей.