Неточные совпадения
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей
вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что
в его душе
живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо
в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Муж
Веры, Семен Васильевич Г…
в, — дальний родственник княгини Лиговской. Он
живет с нею рядом;
Вера часто бывает у княгини; я ей дал слово познакомиться с Лиговскими и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от нее внимание. Таким образом, мои планы нимало не расстроились, и мне будет весело…
Поутру Самгин был
в Женеве, а около полудня отправился на свидание с матерью. Она
жила на берегу озера,
в маленьком домике, слишком щедро украшенном лепкой, похожем на кондитерский торт. Домик уютно прятался
в полукруге плодовых деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды яблонь, под одной из них, на мраморной скамье, сидела с книгой
в руке
Вера Петровна
в платье небесного цвета, поза ее напомнила сыну снимок с памятника Мопассану
в парке Монсо.
Четырех дней было достаточно для того, чтоб Самгин почувствовал себя между матерью и Варавкой
в невыносимом положении человека, которому двое людей навязчиво показывают, как им тяжело
жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников, рабочих, со вкусом выговаривал неприличные слова, как будто забывая о присутствии
Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась к нему, как бабушка к Настоящему Старику — деду Акиму.
— Забыл я: Иван писал мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты
живешь,
Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван —
в Германии, говоришь? Почему же не
в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но —
в принципах не крепок. Это все знали.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав
в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился
в год, когда отец его воевал с турками, попал
в плен, принял турецкую
веру и теперь
живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти
в Турцию, но бабушка не пустила ее.
— Ну, что же я сделаю, если ты не понимаешь? — отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь. — А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и что нельзя
жить, отрицая государство, а государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без бога, а разум и
вера несоединимы. Ну, и получается иной раз,
в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
— М-да, заметно, что и мещанство теряет
веру в дальнейшую возможность
жить так, как привыкло.
Живет все так же, но это — по инерции. Все чувствуют, что привычный порядок требует оправданий, объяснений, а — где их взять, оправдания-то? Оправданий — нет.
— Был проповедник здесь,
в подвале
жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и
веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
Обломов хотя и
прожил молодость
в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но
в душе у него теплилась
вера в дружбу,
в любовь,
в людскую честь, и сколько ни ошибался он
в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и
веры в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
Райский, воротясь домой, прежде всего побежал к
Вере и, под влиянием свежего впечатления, яркими красками начертил ей портрет Тушина во весь рост и значение его
в той сфере, где он
живет и действует, и вместе свое удивление и рождающуюся симпатию.
— Какие бы ни были, — сказал Тушин, — когда у вас загремит гроза,
Вера Васильевна, — спасайтесь за Волгу,
в лес: там
живет медведь, который вам послужит… как
в сказках сказывают.
Тушин
жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной — и к ней ездили
Вера с попадьей. Эту же Анну Ивановну любила и бабушка; и когда она являлась
в город, то Татьяна Марковна была счастлива.
Три дня
прожил лесничий по делам
в городе и
в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому новому характеру, к его положению
в жизни и к его роли
в сердце
Веры.
Средство или ключ к ее горю, если и есть —
в руках самой
Веры, но она никому не вверяет его, и едва теперь только, когда силы изменяют, она обронит намек, слово, и опять
в испуге отнимет и спрячется. Очевидно — она не
в силах одна рассечь своего гордиева узла, а гордость или привычка
жить своими силами — хоть погибать, да
жить ими — мешает ей высказаться!
— Хорошо,
Вера, буду работать над собой, и если мне не удастся достигнуть того, чтоб не замечать тебя, забыть, что ты
живешь в доме, так я буду притворяться…
— Эта нежность мне не к лицу. На сплетню я плюю, а
в городе мимоходом скажу, как мы говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом… так как я давно надеялся… Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) — и все забудется. Я и прежде ничего не боялся, а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что
живу, что нет с тех пор, как решено, что
Вера Васильевна не будет никогда моей женой…
У него даже мелькнула мысль передать ей, конечно
в приличной и доступной ей степени и форме, всю длинную исповедь своих увлечений, поставить на неведомую ей высоту Беловодову, облить ее блеском красоты, женской прелести, так, чтобы бедная
Вера почувствовала себя просто Сандрильоной [Золушкой (фр. Cendrillon).] перед ней, и потом поведать о том, как и эта красота
жила только неделю
в его воображении.
— Не знаю. Может быть, с ума сойду, брошусь
в Волгу или умру… Нет, я живуч — ничего не будет, но пройдет полгода, может быть, год — и я буду
жить… Дай,
Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..
Когда он отрывался от дневника и трезво
жил день, другой,
Вера опять стояла безукоризненна
в его уме. Сомнения, подозрения, оскорбления — сами по себе были чужды его натуре, как и доброй, честной натуре Отелло. Это были случайные искажения и опустошения, продукты страсти и неизвестности, бросавшей на все ложные и мрачные краски.
Он стал весел, развязен и раза два гулял с
Верой, как с посторонней, милой, умной собеседницей, и сыпал перед ней, без умысла и желания добиваться чего-нибудь, весь свой запас мыслей, знаний, анекдотов, бурно играл фантазией, разливался
в шутках или
в задумчивых догадках развивал свое миросозерцание, — словом,
жил тихою, но приятною жизнью, ничего не требуя, ничего ей не навязывая.
— Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя
жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки
Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны
Веры, не находя
в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
Соответственно этой
вере граф Иван Михайлович
жил и действовал
в Петербурге
в продолжение сорока лет и по истечении сорока лет достиг поста министра.
В небольшой камере были все, за исключением двух мужчин, заведывавших продовольствием и ушедших за кипятком и провизией. Тут была старая знакомая Нехлюдова, еще более похудевшая и пожелтевшая
Вера Ефремовна с своими огромными испуганными глазами и налившейся
жилой на лбу,
в серой кофте и с короткими волосами. Она сидела перед газетной бумагой с рассыпанным на ней табаком и набивала его порывистыми движениями
в папиросные гильзы.
Смотритель был такой доброй души человек, что он никак не мог бы
жить так, если бы не находил поддержки
в этой
вере.
— А ты подумал ли о том, Сереженька, что дом-то,
в котором будешь
жить с своей бусурманкой, построен Павлом Михайлычем?.. Ведь у старика все косточки перевернутся
в могилке, когда твоя-то бусурманка
в его дому свою
веру будет справлять. Не для этого он строил дом-то! Ох-хо-хо… Разве не стало тебе других невест?..
— Марья Степановна, вы, вероятно, слыхали, как
в этом доме
жил мой отец, сколько там было пролито напрасно человеческой крови, сколько сделано подлостей.
В этом же доме убили мою мать, которую не спасла и старая
вера.
В них продолжали
жить черты гуляевского характера — выдержка, сила воли, энергия, неизменная преданность старой
вере, — одним словом, все то, что давало им право на название крепких людей.
«Как у меня доставало силы
жить в таких гадких стеснениях? Как я могла дышать
в этом подвале? И не только
жила, даже осталась здорова. Это удивительно, непостижимо. Как я могла тут вырасти с любовью к добру? Непонятно, невероятно», думала
Вера Павловна, возвращаясь домой, и чувствовала себя отдыхающей после удушья.
Сколько времени где я
проживу, когда буду где, — этого нельзя определить, уж и по одному тому, что
в числе других дел мне надобно получить деньги с наших торговых корреспондентов; а ты знаешь, милый друг мой» — да, это было
в письме: «милый мой друг», несколько раз было, чтоб я видела, что он все по-прежнему расположен ко мне, что
в нем нет никакого неудовольствия на меня, вспоминает
Вера Павловна: я тогда целовала эти слова «милый мой друг», — да, было так: — «милый мой друг, ты знаешь, что когда надобно получить деньги, часто приходится ждать несколько дней там, где рассчитывал пробыть лишь несколько часов.
— Нет еще,
Вера Павловна; но не унывайте, найдется. Каждый день я бываю
в двух,
в трех семействах. Нельзя же, чтобы не нашлось, наконец, порядочное,
в котором можно
жить.
Порядок их жизни устроился, конечно, не совсем
в том виде, как полушутя, полусерьезно устраивала его
Вера Павловна
в день своей фантастической помолвки, но все-таки очень похоже на то. Старик и старуха, у которых они поселились, много толковали между собою о том, как странно
живут молодые, — будто вовсе и не молодые, — даже не муж и жена, а так, точно не знаю кто.
Вера Павловна Кирсанова
живет в Сергиевской улице, потому что мужу нужно иметь квартиру ближе к Выборгской стороне.
Вера Павловна занималась делами, иногда подходила ко мне, а я говорила с девушками, и таким образом мы дождались обеда. Он состоит, по будням, из трех блюд.
В тот день был рисовый суп, разварная рыба и телятина. После обеда на столе явились чай и кофе. Обед был настолько хорош, что я поела со вкусом и не почла бы большим лишением
жить на таком обеде.
Кто теперь
живет на самой грязной из бесчисленных черных лестниц первого двора,
в 4-м этаже,
в квартире направо, я не знаю; а
в 1852 году
жил тут управляющий домом, Павел Константиныч Розальский, плотный, тоже видный мужчина, с женою Марьею Алексевною, худощавою, крепкою, высокого роста дамою, с дочерью, взрослою девицею — она-то и есть
Вера Павловна — и 9–летним сыном Федею.
Я
в своей комнате перед обедом все думала, что лучше умереть, чем
жить, как я
живу теперь, и вдруг, за обедом, Д. говорит: «
Вера Павловна, пьем за здоровье моей невесты и вашего жениха».
Вы знаете,
Вера Павловна, ведь я и женского взгляда стыжусь, право; наши девушки скажут вам, какая я застенчивая, ведь я потому и
живу в особой комнате.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного
в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я
живу в доме моего отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках,
Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла
в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
И
вера его будет
жить до тех пор, пока
в глазах не иссякнет источник слез и не замрет
в груди последний вздох.
Впоследствии «простая»
вера разлетелась, и
в моем воображении вставала скромная могила:
жил, надеялся, стремился, страдал и умер с мукой
в душе за участь семьи… Какое значение имеет теперь его жизнь, его стремления и его «преждевременная» честность?..
Когда я говорю с братом по духу, у которого есть та же
вера, что и у меня, мы не уславливаемся о смысле слов и не разделены словами, для нас слова наполнены тем же реальным содержанием и смыслом,
в наших словах
живет Логос.
Тот же критик решил (очень энергически), что
в драме «Не так
живи, как хочется» Островский проповедует, будто «полная покорность воле старших, слепая
вера в справедливость исстари предписанного закона и совершенное отречение от человеческой свободы, от всякого притязания на право заявить свои человеческие чувства гораздо лучше, чем самая мысль, чувство и свободная воля человека».
В одном дому у них по две
веры живет: отец так молится, а сын инако.
Парасковья Ивановна была почтенная старушка раскольничьего склада, очень строгая и домовитая. Детей у них не было, и старики
жили как-то особенно дружно, точно сироты, что иногда бывает с бездетными парами. Высокая и плотная, Парасковья Ивановна сохранилась не по годам и держалась
в сторонке от жен других заводских служащих. Она была из богатой купеческой семьи с Мурмоса и крепко держалась своей старой
веры.
…Спасибо тебе за полновесные книги: этим ты не мне одному доставил удовольствие — все мы будем читать и тебя благодарить. Не отрадные вести ты мне сообщаешь о нашей новой современности — она бледна чересчур, и только одна
вера в судьбу России может поспорить с теперешнею тяжелою думою. Исхода покамест не вижу, может быть оттого, что слишком далеко
живу. Вообще тоскливо об этом говорить, да и что говорить, надобно говорить не на бумаге.
— «Оттого, говорят, что на вас дьявол снисшел!» — «Но отчего же, говорю, на нас, разумом светлейших, а не на вас, во мраке пребывающих?» «Оттого, говорят, что мы
живем по старой
вере, а вы приняли новшества», — и хоть режь их ножом, ни один с этого не сойдет… И как ведь это вышло: где нет раскола промеж народа, там и духа его нет; а где он есть — православные ли, единоверцы ли, все
в нем заражены и очумлены… и который здоров еще, то жди, что и он будет болен!
— А я вот вам не верю! — вдруг возбуждаясь, заявила мать. И, быстро вытирая запачканные углем руки о фартук, она с глубоким убеждением продолжала: — Не понимаете вы
веры вашей! Как можно без
веры в бога
жить такою жизнью?
— Свято место не должно быть пусто. Там, где бог
живет, — место наболевшее. Ежели выпадает он из души, — рана будет
в ней — вот! Надо, Павел,
веру новую придумать… надо сотворить бога — друга людям!
На вопрос Степана о том, за что его ссылали, Чуев объяснил ему, что его ссылали за истинную
веру Христову, за то, что обманщики-попы духа тех людей не могут слышать, которые
живут по Евангелию и их обличают. Когда же Степан спросил Чуева,
в чем евангельский закон, Чуев разъяснил ему, что евангельский закон
в том, чтобы не молиться рукотворенньм богам, а поклоняться
в духе и истине. И рассказал, как они эту настоящую
веру от безногого портного узнали на дележке земли.
Прожили мы
в этом спокойствии года три; все это время я находился безотлучно при Асафе, по той причине, что должен был еще
в вере себя подкрепить, да и полюбил он меня крепко, так что и настоятельство мне передать думал.