Неточные совпадения
Но меры эти почти всегда
касаются только простых идиотов; когда же придатком к идиотству является властность, то дело ограждения
общества значительно усложняется.
Что же
касается до Софьи Семеновны лично, то в настоящее время я смотрю на ее действия как на энергический и олицетворенный протест против устройства
общества и глубоко уважаю ее за это; даже радуюсь, на нее глядя!
Комедия Островского не проникает в высшие слои нашего
общества, а ограничивается только средними, и потому не может дать ключа к объяснению многих горьких явлений, в ней изображаемых. Но тем не менее она легко может наводить на многие аналогические соображения, относящиеся и к тому быту, которого прямо не
касается; это оттого, что типы комедий Островского нередко заключают в себе не только исключительно купеческие или чиновничьи, но и общенародные черты.
Незаметно
коснулись опять подозрений насчет
общества.
Что
касается до Англии, то образование каменщиками в ней
общества относят к началу тысячелетия, когда Эдвин [Эдвин (585—633) — король Нортумбрии с 617 года, принявший христианство.], сын короля Адельстана, собрал первое собрание в городе Йорке; но в этом можно сомневаться, ибо документы, на коих основалось такое мнение, оказались неподлинными, и потому гораздо вероятнее заключить, что в Англию, собственно, перенесли немецкие каменотесы свой институт вместе с готическим стилем».
Положим, что это так; но тут не надо забывать, что цели других
обществ слишком ограниченны, замкнуты, слишком внешни и не
касаются внутреннего мира работающих вкупе членов, вот почему наш союз не только не падает, а еще разрастается, и доказательством тому служит, что к нам постоянно идут новые ищущие неофиты, как и вы оба пришли с открытыми сердцами и с духовной жаждой слышать масонские поучения…
Что же
касается до юниц, то и они, в мере своей специальности, содействуют возрождению семьи, то есть удачно выходят замуж, и затем обнаруживают столько такта в распоряжении своими атурами, что без труда завоевывают видные места в так называемом
обществе.
Что же
касается до Райского и Веретьева, то первый из них не решался выйти в отставку, потому что боялся огорчить бабушку, которая надеялась видеть его камер-юнкером, второй же и прежде, собственно говоря, никогда не был либералом, а любил только пить водку с либералами, какового времяпровождения, в
обществе консерваторов, предстояло ему, пожалуй, еще больше.
За Федоровым выходит Пафнутьев (тоже был своевременно высечен) с обширной запиской в руках, в которой
касается вещей знаемых (с иронией) и незнаемых (с упованием на милость божию), и затем, в виде скромного вывода, предлагает: ради спасения
общества гнилое и либеральничающее чиновничество упразднить, а вместо него учредить пафнутьевское «средостение», споспешествуемое дракинским «оздоровлением корней».
В
обществе, главным образом, положено было избегать всякого слова о превосходстве того или другого христианского исповедания над прочими. «Все дети одного отца, нашего Бога, и овцы одного великого пастыря, положившего живот свой за люди», было начертано огненными буквами на белых матовых абажурах подсвечников с тремя свечами, какие становились перед каждым членом. Все должны были помнить этот принцип терпимости и никогда не
касаться вопроса о догматическом разногласии христианских исповеданий.
Статейка газеты содержала следующее: «Нигилизм начинает проникать во все слои нашего
общества, и мы, признаться, с замирающим сердцем и более всего опасались, чтобы он не
коснулся, наконец, и до нашей педагогической среды; опасения наши, к сожалению, более чем оправдались: в одном женском учебном заведении начальница его, девица, до того простерла свободу своих нигилистических воззрений, что обыкновенно приезжает в училище и уезжает из него по большей части со своим обожателем».
Что
касается до самого маркиза, то хоть я и до сих пор сомневаюсь, что он маркиз, но принадлежность его к порядочному
обществу, как у нас, например, в Москве и кое-где и в Германии, кажется, не подвержена сомнению.
Что же
касается до литературы, то она непременно последует за
обществом: мы в этом твердо убеждены, потому что прошедшие факты уже доказали нам, что литература у нас не есть еще сила общественная, не есть жизненная потребность нации, а все-таки потеха, как и прежде.
Говорят, что преобразования Петра не
касались непосредственно народа, захватили только высшее
общество.
Что
касается вопроса, в какой мере в настоящее время любовь к общему благу распространена в
обществе и народе русском, об этом мы уж и говорить не решаемся после всего, что на этот счет было писано гг. Щедриным, Печерским, Селивановым, Елагиным и пр..
Поэтому мы полагаем, что он не мог бы вызвать общую симпатию публики, если бы
касался вопросов, и потребностей, совершенно чуждых его читателям или еще не возбужденных в
обществе.
Его надежды также были, может быть, безрассудны; но все-таки они относились уже не к розе, деве и луне, они
касались жизни
общества и имели право на его внимание [Намек на социалистические идеалы петрашевцев, нашедшие выражение в поэзии Плещеева.].
Следующим исследователем в хронологическом порядке будет академик Л. Шренк, совершивший в 1854–1856 годах путешествие по Амуру до его устья и по Уссури до реки Нор. Его этнографические исследования
касаются главным образом гольдов, ольчей и гиляков. [Л. Шренк. Об инородцах Амурского края. Изд. Академии наук, 1883 г. и «Вестник Русского Географического
общества», 1857 г., кн. 19.]
— Можешь ставить их на мой счет сколько угодно, а что
касается до ухаживанья, то нет, брат, я ни за кем: я, братец, тон держал, да, серьезный тон. Там целое
общество я застал: тетка, ее муж, чудак, антик, нигилист чистой расы…
В Россию Толстой возвращается в апреле 1861 года, в самый разгар радостного возбуждения и надежд, охвативших русское
общество после манифеста 19 февраля об освобождении крестьян Толстой рассказывает: «что
касается до моего отношения тогда к возбужденному состоянию
общества, то должен сказать (и это моя хорошая или дурная черта, но всегда мне бывшая свойственной), что я всегда противился невольно влияниям извне, эпидемическим, и что, если я тогда был возбужден и радостен, то своими особенными, личными, внутренними мотивами — теми, которые привели меня к школе и общению с народом».
Что же
касается до отношений его самого к «прелестной Армфельдт», то они были слишком открыты, чтобы быть тайной для окружающих, и если в
обществе и говорили ему о «красавце-князе», сопоставляя его с его «кузиной», то только для того, чтобы подразнить «влюбленного доктора», как прозвали его в товарищеском кругу.
Что
касается до других девушек, московских невест, маменьки которых наперерыв старались поймать богатого жениха Хвостова в свои сети, то он, к огорчению и первых, и вторых, не обращал на них никакого внимания и не шел в
обществе далее обыкновенной вежливости.
— Нет, — равнодушно отвечал тот, — это дело проигранное; и я думаю, что мой патрон мне поручил его именно потому, что оно безнадежное. Впрочем, дело
касается такого зловредного субъекта, от которого следует освободить
общество…
Государь слушал внимательно, а аббат Грубер, со свойственным ему умением и красноречием стал далее развивать ту мысль, что
общество Иисуса должно служить главною основою для охранения спокойствия и поддержания государственных порядков. Аббат
коснулся вскользь настоящего положения дел в Европе и обнаружил необычайно глубокое звание всех тайников европейской политики.
— Что же
касается всего
Общества, то, при настоящем его составе и порядках, оно неминуемо должно погибнуть. Всё в нем построено исключительно на интригах. Интриги, интриги и интриги! Я, как одна из жертв этой сплошной, демонической интриги, считаю себя обязанным изложить следующее…
В этот год ей вдруг открылась вся пустота ее прежней жизни: ясна стала вся низменность, вся гадость той жизни, которую она вела в своем богатом петербургском
обществе и доме, где она вместе со всеми играла животной жизнью,
касаясь только верхов ее, пользуясь всеми прелестями ее, но не спускаясь до глубины ее.
В другое, обычное время около нее всегда кто-нибудь оставался — из вежливости или любви к женскому
обществу и разговору; а теперь она стояла одна на зеленой примятой траве и улыбалась с мягкой женской насмешливостью: было так естественно и все же немного смешно, что она, такая красивая женщина, стоит совсем одна, заброшенная, и никто в ней не нуждается, и никому она не интересна, а они собрались своей кучкой загорелых и сильных людей, смеются, сверкая белыми зубами, дружелюбно
касаются локтей и плеч и ведут свой особенный мужской, серьезный и значительный разговор.