Неточные совпадения
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и
мечу, еще могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он
лежал поверженный и изнеможенный, когда ни
на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
— Если бы не было этого преимущества анти-нигилистического влияния
на стороне классических наук, мы бы больше подумали, взвесили бы доводы обеих сторон, — с тонкою улыбкой говорил Сергей Иванович, — мы бы дали простор тому и другому направлению. Но теперь мы знаем, что в этих пилюлях классического образования
лежит целебная сила антинигилизма, и мы
смело предлагаем их нашим пациентам… А что как нет и целебной силы? — заключил он, высыпая аттическую соль.
Он
лежал в первой комнате
на постели, подложив одну руку под затылок, а другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта
на замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас
заметил… Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог — только он притворялся, будто не слышит.
И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый
мечет фараон.
То видит он:
на талом снеге,
Как будто спящий
на ночлеге,
Недвижим юноша
лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом — и у окна
Сидит она… и всё она!..
Должно быть,
заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, папа положил мне руку
на плечо и легким движением показал направление прочь от стола. Я не понял, ласка ли это или замечание,
на всякий же случай поцеловал большую жилистую руку, которая
лежала на моем плече.
Он бросился стремглав
на топор (это был топор) и вытащил его из-под лавки, где он
лежал между двумя поленами; тут же, не выходя, прикрепил его к петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто не
заметил!
Правда, вот он
на диване
лежит, под одеялом, но уж до того затерся и загрязнился с тех пор, что уж, конечно,
Заметов ничего не мог рассмотреть.
— Хе! хе! А почему вы, когда я тогда стоял у вас
на пороге,
лежали на своей софе с закрытыми глазами и притворялись, что спите, тогда как вы вовсе не спали? Я это очень хорошо
заметил.
На комоде
лежала какая-то книга. Он каждый раз, проходя взад и вперед,
замечал ее; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый завет в русском переводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете.
Он
заметил, что, когда этот длинный человек приносит потрясающие новости, черные волосы его
лежат на голове гладко и прядь их хорошо прикрывает шишку
на лбу, а когда он сообщает менее страшное — волосы у него растрепаны, шишку видно.
Он не шевелил пальцем, не дышал. А голова ее
лежит у него
на плече, дыхание обдает ему щеку жаром… Он тоже вздрагивал, но не
смел коснуться губами ее щеки.
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу,
лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к делу, но
замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров
на покойнике был из дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.
— Я так и знал, что ты так примешь, Соня, — проговорил он. Так как мы все встали при входе его, то он, подойдя к столу, взял кресло Лизы, стоявшее слева подле мамы, и, не
замечая, что занимает чужое место, сел
на него. Таким образом, прямо очутился подле столика,
на котором
лежал образ.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь
лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я
замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а
на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Идучи по улице, я
заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли
на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут же
лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать
на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда
на петербургскую биржу.
Однажды он, с тремя товарищами, охотился за носорогом, выстрелил в него — зверь побежал; они пустились преследовать его и вдруг
заметили, что в стороне, под деревьями,
лежат два льва и с любопытством смотрят
на бегущего носорога и
на мистера Бена с товарищами, не трогаясь с места.
22 января Л. А. Попов, штурманский офицер, за утренним чаем сказал: «Поздравляю: сегодня в восьмом часу мы пересекли Северный тропик». — «А я ночью озяб», —
заметил я. «Как так?» — «Так, взял да и озяб: видно, кто-нибудь из нас охладел, или я, или тропики. Я
лежал легко одетый под самым люком, а «ночной зефир струил эфир» прямо
на меня».
Сзади всех подставок поставлена была особо еще одна подставка перед каждым гостем, и
на ней
лежала целая жареная рыба с загнутым кверху хвостом и головой. Давно я собирался придвинуть ее к себе и протянул было руку, но второй полномочный
заметил мое движение. «Эту рыбу почти всегда подают у нас
на обедах, —
заметил он, — но ее никогда не едят тут, а отсылают гостям домой с конфектами». Одно путное блюдо и было, да и то не едят! Ох уж эти мне эмблемы да символы!
— Вы замечательно
смело рассуждаете… — задумчиво проговорил Привалов. — И знаете, я тысячу раз думал то же, только относительно своего наследства… Вас мучит одна золотопромышленность, а
на моей совести, кроме денег, добытых золотопромышленностью, большою тяжестью
лежат еще заводы, которые основаны
на отнятых у башкир землях и созданы трудом приписных к заводам крестьян.
Лежал я так
на постели ничком, лицом в подушку и не
заметил вовсе, как и время прошло.
В комнате, в которой
лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не
заметили, но за ширмами, у кровати его, подняли
на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
Последнего, Ваню, я сперва было и не
заметил: он
лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову.
— Я предвидел это, и потому, как вы
заметили бы, если бы могли
замечать, не отпускал своей руки от записки. Точно так же я буду продолжать держать этот лист за угол все время, пока он будет
лежать на столе. Потому всякие ваши попытки схватить его будут напрасны.
Жена
лежала в обмороке; люди не
смели его остановить и с ужасом
на него глядели; он вышел
на крыльцо, кликнул ямщика и уехал, прежде чем успел я опомниться».
Снегурочка, обманщица, живи,
Люби меня! Не призраком
лежалаСнегурочка в объятиях горячих:
Тепла была; и чуял я у сердца,
Как сердце в ней дрожало человечье.
Любовь и страх в ее душе боролись.
От света дня бежать она
молила.
Не слушал я мольбы — и предо мною
Как вешний снег растаяла она.
Снегурочка, обманщица не ты:
Обманут я богами; это шутка
Жестокая судьбы. Но если боги
Обманщики — не стоит жить
на свете!
— С Богом. А
на бумагу так и отвечай: никакого,
мол, духу у нас в уезде нет и не бывало. Живем тихо, французу не подражаем… А насчет долга не опасайся: деньги твои у меня словно в ломбарте
лежат. Ступай.
Начиная с лестниц, ведущих в палатки, полы и клетки содержатся крайне небрежно,
помет не вывозится, всюду запекшаяся кровь, которою пропитаны стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям, масляного краскою; по углам
на полу всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала… колоды для рубки мяса избиты и содержатся неопрятно, туши вешаются
на ржавые железные невылуженные крючья, служащие при лавках одеты в засаленное платье и грязные передники, а ножи в неопрятном виде
лежат в привешанных к поясу мясников грязных, окровавленных ножнах, которые, по-видимому, никогда не чистятся…
Было похоже, как будто он не может одолеть это первое слово, чтобы продолжать молитву.
Заметив, что я смотрю
на него с невольным удивлением, он отвернулся с выражением легкой досады и, с трудом опустившись
на колени, молился некоторое время, почти
лежа на полу. Когда он опять поднялся, лицо его уже было, спокойно, губы ровно шептали слова, а влажные глаза светились и точно вглядывались во что-то в озаренном сумраке под куполом.
Я долго бродил среди памятников, как вдруг в одном месте, густо заросшем травой и кустарником, мне бросилось в глаза странное синее пятно. Подойдя ближе, я увидел маленького человечка в синем мундире с медными пуговицами.
Лежа на могильном камне, он что-то тщательно скоблил
на нем ножиком и был так углублен в это занятие, что не
заметил моего прихода. Однако, когда я сообразил, что мне лучше ретироваться, — он быстро поднялся, отряхнул запачканный мундир и увидел меня.
— Ловко катается, —
заметил Анфим. — В Суслоне оказывали, что он ездит
на своих, а с земства получает прогоны. Чиновник тоже. Теперь с попом Макаром дружит… Тот тоже хорош: хлеба большие тысячи
лежат, а он цену выжидает. Злобятся мужички-то
на попа-то… И куда, подумаешь, копит, — один, как перст.
Подъезжая уже к самой мельнице, скитники
заметили медленно расходившуюся толпу. У крыльца дома стояла взмыленная пара, а сам Ермилыч
лежал на снегу, раскинув руки. Снег был утоптан и покрыт кровяными пятнами.
Меня
поместили на заднем чердаке, и долго я
лежал там слепой, крепко связанный по рукам и по ногам широкими бинтами, переживая дикие кошмары, — от одного из них я едва не погиб.
Случилось это так:
на дворе, у ворот,
лежал, прислонен к забору, большой дубовый крест с толстым суковатым комлем.
Лежал он давно. Я
заметил его в первые же дни жизни в доме, — тогда он был новее и желтей, но за осень сильно почернел под дождями. От него горько пахло мореным дубом, и был он
на тесном, грязном дворе лишний.
В Дуэ я видел сумасшедшую, страдающую эпилепсией каторжную, которая живет в избе своего сожителя, тоже каторжного; он ходит за ней, как усердная сиделка, и когда я
заметил ему, что, вероятно, ему тяжело жить в одной комнате с этою женщиной, то он ответил мне весело: «Ничево-о, ваше высокоблагородие, по человечности!» В Ново-Михайловке у одного поселенца сожительница давно уже лишилась ног и день и ночь
лежит среди комнаты
на лохмотьях, и он ходит за ней, и когда я стал уверять его, что для него же было бы удобнее, если бы она
лежала, в больнице, то и он тоже заговорил о человечности.
Пешком эта охота слишком тяжела, и потому для отысканья русачьих маликов надобно ездить верхом, а всего лучше в легких санях; разбирать путаницы всех жировок, или жиров, и ходов не должно, а надобно объезжать их кругом и считать входы и выходы: если нет лишнего выхода — русак
лежит тут, в жирах, что, впрочем, бывает довольно редко; отыскав же выход и увидя, наконец, что заяц начал
метать петли, охотник должен уже пешком, с ружьем наготове и с взведенными курками, идти по малику: логово где-нибудь недалеко, и надобно не зевать и не слишком заглядываться
на свежесть следов, а смотреть, нет ли сметки вбок и не
лежит ли русак где-нибудь в стороне.
[Что эта обмазка или штукатурка есть не что иное, как
помет лысены — убедиться нетрудно, сличив обмазку с свежим
пометом, которого всегда бывает довольно
на верху гнезда]
на дне
лежала настилка из черных перьев и темного пуха, выщипанного матерью из своей хлупи, и, наконец, девять яиц (немножко поменьше куриных) прекрасного темно-сизого, слегка зеленоватого цвета с глянцем, испещренных белыми крапинками.
Здесь
меч лежал на столпе, из сребра изваянном,
на коем изображалися морские и сухопутные сражения, взятие городов и прочее сего рода; везде видно было вверху имя мое, носимое Гением славы, над всеми сими подвигами парящим.
Так точно, когда я перед самым выпуском
лежал в больнице, он как-то успел написать
мелом на дощечке у моей кровати...
Любку страшно морил сон, слипались глаза, и она с усилием таращила их, чтобы не заснуть, а
на губах
лежала та же наивная, детская, усталая улыбка, которую Лихонин
заметил еще и там, в кабинете. И из одного угла ее рта слегка тянулась слюна.
Флигель, в котором мы остановились, был точно так же прибран к приезду управляющего, как и прошлого года. Точно так же рыцарь грозно смотрел из-под забрала своего шлема с картины, висевшей в той комнате, где мы спали.
На другой картине так же
лежали синие виноградные кисти в корзине, разрезанный красный арбуз с черными семечками
на блюде и наливные яблоки
на тарелке. Но я
заметил перемену в себе: картины, которые мне так понравились в первый наш приезд, показались мне не так хороши.
Заметив гнездо какой-нибудь птички, всего чаще зорьки или горихвостки, мы всякий день ходили смотреть, как мать сидит
на яйцах; иногда, по неосторожности, мы спугивали ее с гнезда и тогда, бережно раздвинув колючие ветви барбариса или крыжовника, разглядывали, как
лежат в гнезде маленькие, миленькие, пестренькие яички.
Наконец, он робко начал утешать ее, умолял не сердиться, винил себя; видно было, что ему очень хотелось оправдать отца и что это особенно у него
лежало на сердце; он несколько раз заговаривал об этом, но не
смел ясно высказаться, боясь снова возбудить гнев Наташи.
Волосы, совсем поседевшие, в беспорядке выбивались из-под скомканной шляпы и длинными космами
лежали на воротнике его старого, изношенного пальто. Я еще прежде
заметил, что в иные минуты он как будто забывался; забывал, например, что он не один в комнате, разговаривал сам с собою, жестикулировал руками. Тяжело было смотреть
на него.
И вот книги
лежат уже девять месяцев
на этажерке, и Гайнан забывает
сметать с них пыль, газеты с неразорванными бандеролями валяются под письменным столом, журнал больше не высылают за невзнос очередной полугодовой платы, а сам подпоручик Ромашов пьет много водки в собрании, имеет длинную, грязную и скучную связь с полковой дамой, с которой вместе обманывает ее чахоточного и ревнивого мужа, играет в штосс и все чаще и чаще тяготится и службой, и товарищами, и собственной жизнью.
Одним утром, не зная, что с собой делать, он
лежал в своем нумере, опершись грудью
на окно, и с каким-то тупым и бессмысленным любопытством глядел
на улицу,
на которой происходили обыкновенные сцены: дворник противоположного дома, в ситцевой рубахе и в вязаной фуфайке, лениво
мел мостовую; из квартиры с красными занавесками, в нижнем этаже, выскочила, с кофейником в руках, растрепанная девка и пробежала в ближайший трактир за водой; прошли потом похороны с факельщиками, с попами впереди и с каретами назади, в которых мелькали черные чепцы и белые плерезы.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели
на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я,
лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил
на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я
заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
Я прочел и удивился, что он в таком волнении от таких пустяков. Взглянув
на него вопросительно, я вдруг
заметил, что он, пока я читал, успел переменить свой всегдашний белый галстук
на красный. Шляпа и палка его
лежали на столе. Сам же был бледен, и даже руки его дрожали.
Зазвенел тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим
на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется пасть добру молодцу, но доспел ему час,
на роду написанный, и свалился он
на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту полю, и летит Максим,
лежа навзничь, раскидав белые руки, и
метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
— Ох-ох-ох! — сказал старик, тяжело вздыхая, —
лежит Афанасий Иваныч
на дороге изрубленный! Но не от
меча ему смерть написана. Встанет князь Афанасий Иваныч, прискачет
на мельницу, скажет: где моя боярыня-душа, зазноба ретива сердца мово? А какую дам я ему отповедь? Не таков он человек, чтобы толковать с ним. Изрубит в куски!
Иногда он и сам
замечал, что больной ничем не болен; но так как арестант пришел отдохнуть от работы или полежать
на тюфяке вместо голых досок и, наконец, все-таки в теплой комнате, а не в сырой кордегардии, где в тесноте содержатся густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас почти всегда,
на всей Руси, бледные и испитые — признак, что их содержание и душевное состояние почти всегда тяжелее, чем у решеных), то наш ординатор спокойно записывал им какую-нибудь febris catarhalis [катаральная лихорадка (лат.).] и оставлял
лежать иногда даже
на неделю.