Неточные совпадения
У поваренка вырвался
Матерый серый селезень,
Стал
парень догонять его,
А он как закричит!
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых
парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых на путь слезами
матери и сестер… и пошли в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
— Лучше бы уж его в Сибирь сослали, — думал он вслух. — Может, там наладился бы
парень… Отец да
мать не выучат, так добрые люди выучат. Вместе бы с Полуяновым и отправить.
Однако, надо сказать, что для этого
парня, вообще очень невоздержанного насчет легких случайных романов, существовали особенные твердые моральные запреты, всосанные с молоком матери-грузинки, священные адаты относительно жены друга.
Вихров сначала не принял осторожности и, не выслав старика отца (
парень,
мать и девка сами вышли из избы), стал разговаривать с пастухом.
Мать чувствовала это особенное, неведомое ей и, под журчание голоса Наташи, вспоминала шумные вечеринки своей молодости, грубые слова
парней, от которых всегда пахло перегорелой водкой, их циничные шутки.
Мать заметила, что
парни, все трое, слушали с ненасытным вниманием голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они смотрели ему в лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на лицах у них странные, острые усмешки. В них не чувствовалось жалости к больному.
Потом пришли двое
парней, почти еще мальчики. Одного из них
мать знала, — это племянник старого фабричного рабочего Сизова — Федор, остролицый, с высоким лбом и курчавыми волосами. Другой, гладко причесанный и скромный, был незнаком ей, но тоже не страшен. Наконец явился Павел и с ним два молодых человека, она знала их, оба — фабричные. Сын ласково сказал ей...
Мать, обняв Ивана, положила его голову себе на грудь,
парень вдруг весь отяжелел и замолчал. Замирая от страха, она исподлобья смотрела по сторонам, ей казалось, что вот откуда-нибудь из-за угла выбегут полицейские, увидят завязанную голову Ивана, схватят его и убьют.
— Давайте — я снесу! — предложил
парень, потирая руки.
Мать тихонько засмеялась, не глядя на него.
Иногда
парней приводили домой
матери, отцы.
— Ну, — тихо воскликнул
парень, дергая ногой, и, удивленно мигая глазами, поглядел на
мать.
Мать ласково кивнула ему головой. Ей нравилось, что этот
парень, первый озорник в слободке, говоря с нею секретно, обращался на вы, нравилось общее возбуждение на фабрике, и она думала про себя...
— Займитесь им, отвезите к нам! Вот платок, завяжите лицо!.. — быстро говорила Софья и, вложив руку
парня в руку
матери, побежала прочь, говоря: — Скорее уходите, арестуют!..
Мать засмеялась и Николай тоже, это снова смутило и огорчило
парня.
— Вот и пришли! — беспокойно оглядываясь, сказала
мать. У шалаша из жердей и ветвей, за столом из трех нестроганых досок, положенных на козлы, врытые в землю, сидели, обедая — Рыбин, весь черный, в расстегнутой на груди рубахе, Ефим и еще двое молодых
парней. Рыбин первый заметил их и, приложив ладонь к глазам, молча ждал.
— Чтò душишь парнишку-то? — сказала
мать ребенка, отнимая его у ней и расстегивая бешмет, чтобы дать ему груди. — Лучше бы с
парнем здоровкалась.
От сушения грибов и малины, от сбора талек и обвешиванья маслом до порубки в чужих рощах и продажи
парней в рекруты, не стесняясь очередью, — все было употреблено в действие (это было очень давно, и что теперь редко встречается, то было еще в обычае тогда), — и, надобно правду сказать, помещица села Засекина пользовалась всеобщей репутацией несравненной
матери.
Сын Алексей нисколько не походил на отца ни наружностью, ни характером, потому что уродился ни в
мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Это был видный
парень, с румяным лицом и добрыми глазами. Сила Андроныч не считал его и за человека и всегда называл девкой. Но Татьяна Власьевна думала иначе — ей всегда нравился этот тихий мальчик, как раз отвечавший ее идеалу мужа для ненаглядной Нюши.
За углом с
парнями целоваться нехорошо, а по игре на глазах у отца с
матерью и Бог простит!»
— Эта встреча плохо отозвалась на судьбе Лукино, — его отец и дядя были должниками Грассо. Бедняга Лукино похудел, сжал зубы, и глаза у него не те, что нравились девушкам. «Эх, — сказал он мне однажды, — плохо сделали мы с тобой. Слова ничего не стоят, когда говоришь их волку!» Я подумал: «Лукино может убить». Было жалко
парня и его добрую семью. А я — одинокий, бедный человек. Тогда только что померла моя
мать.
Проходит год, два, — дочь всё ближе к
матери и — дальше от нее. Уже всем заметно, что
парни не знают, куда смотреть ласковей — на ту или эту. А подруги, — друзья и подруги любят укусить там, где чешется, — подруги спрашивают...
Тихон, который как огня боится
матери и притом не отличается особенною деликатностью и нежностью, совестится, однако, перед женою, когда по повелению
матери должен ей наказывать, чтрб она без него «в окна глаз не пялила» и «на молодых
парней не заглядывалась».
Я подолее вас живу на белом свете; в пугачевщину я был уж
парень матерой.
— Не то, девушка, что не любит. Може, и любит, да нравная она такая. Вередует — и не знает, чего вередует. Сызмальства мать-то с отцом как собаки жили, ну и она так норовит. А он
парень открытый, душевный, нетерпячий, — вот у них и идет. Она и сама, лютуя, мучится и его совсем и замаяла и от себя отворотила. А чтоб обернуться этак к нему всем сердцем, этого у нее в нраве нет: суровая уж такая, неласковая, неприветливая.
Мать только спросила: «Каков парень-то, Костюша?» Костик расхвалил Гришку; сказал, что и непитущий и смиренник.
Он торовато одарял девиц лентами и гостинцами,
парней — деньгами, насмерть поил отцов и
матерей, всех обнимал, встряхивал...
Я пробовал кормить последних таким отличным кормом, всегда
парным, какого лучше, особенно в таком изобилье, не могла доставать
мать своим ястребятам; пойманный слеток далеко не бывал так сыт, как поднимаемый на руку гнездарь, но между тем всегда слеток оказывался как-то глаже, чище пером, складнее, резвее и жаднее гнездаря.
Евреиновы —
мать и два сына — жили на нищенскую пенсию. В первые же дни я увидал, с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с базара и разложив покупки на столе кухни, решала трудную задачу: как сделать из небольших кусочков плохого мяса достаточное количество хорошей пищи для трех здоровых
парней, не считая себя саму?
Час обеда приближался,
Топот по двору раздался:
Входят семь богатырей,
Семь румяных усачей.
Старший молвил: «Что за диво!
Все так чисто и красиво.
Кто-то терем прибирал
Да хозяев поджидал.
Кто же? Выдь и покажися,
С нами честно подружися;
Коль ты старый человек,
Дядей будешь нам навек.
Коли
парень ты румяный,
Братец будешь нам названый.
Коль старушка, будь нам
мать,
Так и станем величать.
Коли красная девица,
Будь нам милая сестрица».
Пока отец и
мать были усиленно заняты устройством своего хозяйства, я не терял времени, чтобы самым тесным образом сблизиться с взрослыми
парнями и с ребятишками, которые пасли лошадей «на кулигах».
Русаков. Что ж, Иванушка, я тебя обманывать не стану: ты мне нравишься, ты
парень хороший; лучше тебя у нас в городе нет. Заходи ужотка, да скажи
матери, чтоб побывала, я с ней поговорю.
Смех ее не нравился Якову, — он точно поддразнивал его.
Парень отвернулся от этой женщины и вспомнил наказы
матери.
А
мать у него пьяница, и если сын не даст ей на водку, она выкрадет у него заработок ночью и пропьёт, а когда нет у него работы, она в кусочки ходит, — от этого, должно быть, и хмур
парень.
Пробудились на печах от уличной песни старые старухи, торопливо крестились спросонок и творили молитву. Ворчали отцы, кипятились
матери. Одна за другой отодвигались в избах оконницы, и высовывались из них заспанные головы хозяек в одних повойниках. Голосистые
матери резкой бранью осыпали далеко за полночь загулявших дочерей.
Парни хохотали и громче прежнего пели...
Сжавшись в кучку,
матери держались в сторонке. Рассевшись в тени меж деревьев, поминали они преподобного отца Софонтия привезенными из обителей яствами и приглашали знакомых разделить с ними трапезу. Отказов не было, и вскоре больше полутораста человек, разделясь на отдельные кучки, в строгом молчаньи ели и пили во славу Божию и на помин души отца Софонтия… Деревенские
парни и горожане обступили келейниц и, взглядывая на молодых старочек и на пригоженьких белиц, отпускали им разные шуточки.
— Раскусил-таки! — усмехнулся Колышкин. — Да, молодец!.. Из молодых, да ранний!.. Я, признать, радехонек, что ты вовремя с ним распутался… Ненадежный
парень — рано ли, поздно ли в шапку тебе наклал бы… И спит и видит скору наживу… Ради ее отца с
матерью не помилует… Неладный человек!
Только что кончится трапеза, вблизи гробницы на какой-нибудь поляне иль в перелеске гульба зачинается, и при этой гульбе как ни бьются, как ни хлопочут матери-келейницы, а какая-нибудь полногрудая белица уж непременно сбежит к деревенским
парням на звуки тульской гармоники.
Выскочили из леса десять
парней в красных рубахах и нахлобученных на самые глаза шапках, с лицами, завязанными платками. Взвизгнули девицы, градом брызнули во все стороны, заголосили
матери, пуще всех кричала и суетилась Флена Васильевна.
— Ой! Алексей Трифоныч! — захохотал между тем Колышкин, откидываясь назад на диване. — Уморишь ты меня, пострел этакой, со смеху!.. Ишь к чему веру-то применил!.. Ну,
парень, заноза же ты, как я посмотрю!.. Услыхали б тебя келейные
матери — ух! задали бы трезвону!.. Право!.. Ах, озорник ты этакой!.. Ха-ха-ха!.. Вера не штаны!.. Ха-ха-ха!..
— Алексеюшка, — молвил он, — послушай, родной, что скажу я тебе. Не посетуй на меня, старика, не прогневайся; кажись, будто творится с тобой что-то неладное. Всего шесть недель ты у нас живешь, а ведь из тебя другой
парень стал… Побывай у своих в Поромове,
мать родная не признает тебя… Жалости подобно, как ты извелся… Хворь, что ль, какая тебя одолела?
— Я шучу, Ворсунька! — проговорил Володя; слова вестового напомнили ему, что и он собирался послать денег
матери. — Ты, брат, славный
парень! — прибавил он и вышел из каюты.
По всему хороший был
парень, к отцу, к
матери почтительный, о братишке да об сестрах заботливый, по дому во всем старатель.
И что-то всем стало невесело. Недолго гостили
парни у Мироновны, ушли один за другим, и пришлось девушкам расходиться по домам без провожатых; иные, что жили подальше от Ежовой, боясь, чтобы не приключилось с ними чего на дороге, остались ночевать у Мироновны, и зато наутро довелось им выслушивать брань
матерей и даже принять колотушки: нехорошее дело ночевать девке там, где бывают посиделки, грехи случаются, особливо если попьют бражки, пивца да виноградненького.
A вот круглолицый, бойкий
парень, по виду приказчик, бережно поддерживая под руку старую
мать, говорит внушительно...
— Милый
парень этот Шеметов. Смотрит исподлобья, голос свирепый, а такая мягкая, деликатная душа. На голоде Вегнер заболел у нас сыпным тифом. Посмотрел бы ты, как он за ним ухаживал: словно
мать.
Все, в том числе и смешной подпрыгивающий
парень, потянулись к окошечку. У каждого фельдшер спрашивал имя и отчество, лета, местожительство, давно ли болен и проч. Из ответов своей
матери Пашка узнал, что зовут его не Пашкой, а Павлом Галактионовым, что ему семь лет, что он неграмотен и болен с самой Пасхи.
Раз только, когда в приемную, подпрыгивая на одной ноге, вошел какой-то
парень, Пашке самому захотелось также попрыгать; он толкнул
мать под локоть, прыснул в рукав и сказал...
На скамьях три невестки Евпраксии Михайловны, да с полдюжины скитских
матерей и канонниц, а у притолоки бродячий старец отец Варлаам — здоровенный, долговязый
парень лет тридцати пяти, искрасна-рыжий, с прыгающими глазками и редкой бородкой длинным клинышком.