Неточные совпадения
— А, почтеннейший! Вот и вы… в наших
краях… —
начал Порфирий, протянув ему обе руки. — Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может, не любите, чтобы вас называли почтеннейшим и… батюшка, — этак tout court? [накоротке (фр.).] За фамильярность, пожалуйста, не сочтите… Вот сюда-с, на диванчик.
А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит обеими ногами
с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты, схватит кружку
с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их отнесло к другому
краю, отчего мухи, до тех пор неподвижные, сильно
начинают шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом падает опять на постель, как подстреленный.
— Нет, —
начал он, — есть ли кто-нибудь,
с кем бы вы могли стать вон там, на
краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
По выходе из гор течение реки Квандагоу становится тихим и спокойным. Река блуждает от одного
края долины к другому, рано
начинает разбиваться на пороги и соединяется
с рекой Амагу почти у самого моря.
Следующая речка после Найны была Тыченга (по-удэгейски Тэенга). Она длиной около 20 км и также берет
начало с хребта Карту. В верховьях Тыченга протекает по узкому и глубокому ущелью,
края которого падают к реке под углом чуть ли не в 60 или 70° и сплошь покрыты осыпями.
Погода нам благоприятствовала. Был один из тех теплых осенних дней, которые так часто бывают в ЮжноУссурийском
крае в октябре. Небо было совершенно безоблачное, ясное; легкий ветерок тянул
с запада. Такая погода часто обманчива, и нередко после нее
начинают дуть холодные северо-западные ветры, и чем дольше стоит такая тишь, тем резче будет перемена.
В верхней части река Сандагоу слагается из 2 рек — Малой Сандагоу, имеющей истоки у Тазовской горы, и Большой Сандагоу, берущей
начало там же, где и Эрлдагоу (приток Вай-Фудзина). Мы вышли на вторую речку почти в самых ее истоках. Пройдя по ней 2–3 км, мы остановились на ночлег около ямы
с водою на
краю размытой террасы. Ночью снова была тревога. Опять какое-то животное приближалось к биваку. Собаки страшно беспокоились. Загурский 2 раза стрелял в воздух и отогнал зверя.
Время шло, а кругом было по-прежнему тихо. Я тоже
начал думать, что Дерсу ошибся, как вдруг около месяца появилось матовое пятно
с радужной окраской по наружному
краю. Мало-помалу диск луны стал тускнеть, контуры его сделались расплывчатыми, неясными. Матовое пятно расширялось и поглотило наружное кольцо. Какая-то мгла быстро застилала небо, но откуда она взялась и куда двигалась, этого сказать было нельзя.
В Кукарский завод скитники приехали только вечером, когда
начало стемняться. Время было рассчитано раньше. Они остановились у некоторого доброхота Василия, у которого изба стояла на самом
краю завода. Старец Анфим внимательно осмотрел дымившуюся паром лошадь и только покачал головой. Ведь, кажется, скотина, тварь бессловесная, а и ту не пожалел он, — вон как упарил, точно
с возом, милая, шла.
Стрижи и белогрудые ласточки, как будто
с намерением остановить нас, реют вокруг брички и пролетают под самой грудью лошадей; галки
с растрепанными крыльями как-то боком летают по ветру;
края кожаного фартука, которым мы застегнулись,
начинают подниматься, пропускать к нам порывы влажного ветра и, размахиваясь, биться о кузов брички.
Оба стали смотреть, как она загорится, Петр Иваныч, по-видимому,
с удовольствием, Александр
с грустью, почти со слезами. Вот верхний лист зашевелился и поднялся, как будто невидимая рука перевертывала его;
края его загнулись, он почернел, потом скоробился и вдруг вспыхнул; за ним быстро вспыхнул другой, третий, а там вдруг несколько поднялись и загорелись кучей, но следующая под ними страница еще белелась и через две секунды тоже
начала чернеть по
краям.
Его составляли небольшой, заросший
с краев прудик, сейчас же за ним крутая гора вверх, поросшая огромными старыми деревьями и кустами, часто перемешивающими свою разнообразную зелень, и перекинутая над прудом, у
начала горы, старая береза, которая, держась частью своих толстых корней в влажном береге пруда, макушкой оперлась на высокую, стройную осину и повесила кудрявые ветви над гладкой поверхностью пруда, отражавшего в себе эти висящие ветки и окружавшую зелень.
В этой надежде приехал он в свое место и
начал вредить. Вредит год, вредит другой. Народное продовольствие — прекратил, народное здравие — упразднил, письмена — сжег и пепел по ветру развеял. На третий год стал себя проверять — что за чудо! — надо бы, по-настоящему, вверенному
краю уж процвести, а он даже остепеняться не
начинал! Как ошеломил он
с первого абцуга обывателей, так
с тех пор они распахня рот и ходят…
С легкой руки Степана Михайловича переселение в Уфимский или Оренбургский
край начало умножаться
с каждым годом.
«Продолжение ее рассказов сходно
с тем, что мы будем описывать за истинное; но изложенное сейчас
начало, невзирая на известную ученость, полезные труды и обширные сведения Рычкова о Средней Азии и Оренбургском
крае, хронологически невозможно и противно многим несомненным историческим известиям.
Скала была взорвана, и в пещере находился склад пороха и динамита. Дорога пока дошла только до этого места. Мы спустились к Череку, к мосту по «чертовой» лестнице, по отвесу, не тронутому инженерами. На том же месте стадо коз. Такой же мост из прутьев. Тот же подъем по осыпи, по тропинке, ведущей в Безенги, к леднику у Каштан-тау. Горцы сказали мне, что как
начали прокладывать дорогу, так туры исчезли.
С той поры не был я в тех
краях.
На самом
краю сего оврага снова начинается едва приметная дорожка, будто выходящая из земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими листьями они похожи
с первого взгляда на могилы каких-нибудь древних татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера
начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут идти рядом без труда, не задевая почти локтем до стены; все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной
с нею вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в стенах своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах; среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, вероятно,
с намерением, в стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи...
Он
с самого приезда
начал его «тыкать», и вотчим мой умильно глядел Семену Матвеичу в губы, сиротливо склонял голову набок и добродушно смеялся, как бы желая сказать: «Весь тут, весь ваш…» Ах, я чувствую, рука моя дрожит, и сердце так и толкается в
край стола, на котором я пишу в эту минуту…
Он уцепился обеими руками за переднюю пару стропил, за так называемые «ноги» фронтона, и
начал усиленно их раскачивать. Свесившись
с краю настилки, он как бы тащил их за собою, мерно напевая по-бурлацкому: «Еще разик! еще раз! ух!»
Мы только что прошли какой-то город и вышли на луг, где уже расположился шедший впереди нас первый полк. Местечко было хорошее:
с одной стороны река,
с другой — старая чистая дубовая роща, вероятно место гулянья для жителей городка. Был хороший теплый вечер; солнце садилось. Полк стал; составили ружья. Мы
с Житковым
начали натягивать палатку; поставили столбики; я держал один
край полы, а Житков палкой забивал колышек.
В
начале 1826 года мои собственные печальные обстоятельства нарушили тишину и спокойствие моей деревенской жизни. Надежино никогда мне не нравилось, а тут сделалось даже противным. Я решился ускорить мой переезд в Москву и в августе месяце, вместе
с остальным семейством, навсегда простился
с Оренбургским
краем.
Уж солнце зашло,
начинало смеркаться, и весенняя темная тучка висела над домом и садом, только из-за деревьев виднелся чистый
край неба
с потухавшею зарей и только что вспыхнувшею вечернею звездочкой.
Мы встали
с края оврага, в котором Шерамур
начал волчьим вытьем, а кончил божеством. Пора было вернуться в Париж — дать Шерамуру жрать.
Евангелие было старое, тяжелое, в кожаном переплете,
с захватанными
краями, и от него запахло так, будто в избу вошли монахи. Саша подняла брови и
начала громко, нараспев...
Я первый проснулся. Все вокруг страшно, грозно и жутко потемнело, а зелень болотного кустарника качалась и отливала серой сталью. Все небо обложили громоздкие лиловые и фиолетовые тучи
с разорванными серыми
краями.
Начинал вдали глухо ворчать гром. Я заторопился.
Теперь стало светло — гораздо светлее, чем при
начале ночи. Это происходило, конечно, оттого, что они были гораздо ближе к звездам. Звезды, величиною каждая
с яблоко, так и сверкали, а луна, точно дно большой золотой бочки, сияла, как солнце, освещая равнину от
края и до
края.
Если, когда вода насыщена селитрой и в ней
начинают складываться фигуры, отломить иголочкой
край фигуры, то опять на то же место придут новые кусочки селитры и опять заделают отломанный
край точно так, как ему надо быть, — шестигранными столбиками. То же самое и
с солью и со всякой другой вещью. Все маленькие порошинки сами ворочаются и приставляются той стороной, какой надо.
Хвалынцеву было теперь все равно где ни провести вечер, и он согласился тем охотнее, что ему еще
с обеда у Колтышко почему-то казалось, будто Чарыковский непременно должен быть посвящен в тайны Лесницкого и Свитки, а теперь — почем знать — может, чрез это новое знакомство, пред его пытливо-любопытными глазами приподнимается еще более
край той непроницаемой завесы, за которой кроется эта таинственная «сила»
с ее заманчивым, интересным миром, а к этому миру, после стольких бесед
с Цезариной и после всего, что довелось ему перечитать за несколько дней своего заточения и над чем было уже столько передумано, он, почти незаметно для самого себя,
начинал чувствовать какое-то симпатическое и словно бы инстинктивное влечение.
Другую партию составляли, в некотором роде, плебеи: два-три молодых средней руки помещика, кое-кто из учителей гимназии, кое-кто из офицеров да чиновников, и эта партия оваций не готовила, но чутко выжидала, когда первая партия
начнет их, чтобы заявить свой противовес, как вдруг генерал
с его адъютантом неожиданно был вызван телеграммой в Петербург, и по Славнобубенску пошли слухи, что на место его едет кто-то новый, дабы всетщательнейше расследовать дело крестьянских волнений и вообще общественного настроения целого
края.
В наши дни он
с подобающим ужасом распространяется в некоторых петербургских салонах о революционных и социалистических
началах Муравьевских «деятелей» в Западном
крае и вообще враждебно относится как к русской, так и к польской «партии красных». Он, конечно, самый консервативный и самый «вернопреданный из наивернопреданнейших» польских панов.
Из
края в
край по всей православной Руси гудят торжественно колокола, по всей сельщине-деревенщине, по захолустьям нашей земли
с раннего утрá и стар, и млад надевают лучшую одежду и молитвой
начинают праздник.
Еще южнее виднелось много гор, расположенных как бы в беспорядке, но имеющих, повидимому, один общий узел,
с которого берут
начало четыре главные реки Северо-Уссурийского
края: Хор, Анюй, Копи и Самарга.
В святой простоте ума и сердца, я, находясь в преддверии лабиринта, думал, что я уже прошел его и что мне пора в тот затон, куда я, как сказочный ерш, попал, исходив все океаны и реки и обив все свои крылья и перья в борьбе
с волнами моря житейского. Я думал, что я дошел до
края моих безрассудств, когда только еще
начинал к ним получать смутное влечение. Но как бы там ни было, а желание мое удалиться от мира было непреложно — и я решил немедленно же приводить его в действие.
Я
начинаю помнить маму очень, очень рано. Когда я ложилась в кроватку, она присаживалась на
край ее и пела песни
с печальными словами и грустным мотивом. Она хорошо пела, моя бедная красавица «деда»! [Деда — мать по-грузински (Здесь и далее примеч. автора).]
Весь вечер и всю ночь, не смыкая глаз до утра, распоряжался он на пожаре. Когда они
с Хрящевым прискакали к дальнему
краю соснового заказника, переехав Волгу на пароме, огонь был еще за добрых три версты, но шел в их сторону. Начался он на винокуренном заводе Зверева в послеобеденное время. Завод стоял без дела, и никто не мог сказать, где именно загорелось; но драть
начало шибко в первые же минуты, и в два каких-нибудь часа остались одни головешки от обширного — правда, старого и деревянного — здания.
Зимой он на свидании
с ней в гостинице повел было себя как всякий самолюбивый ухаживатель,
начал упрекать ее в том, что она нарочно тянет их отношения, не верит ему, издевается над ним, как над мальчуганом, все то говорил, чем мужчины прикрывают свое себялюбие и свою чувственность у нас, в чужих
краях, во всем свете, в деревенской хате и в чертогах.
Русский гнет после восстания 1862–1863 годов чувствовался и на улицах, где вам на каждом шагу попадался солдат, казак, офицер, чиновник
с кокардой, но Варшава оставалась чисто польским городом, жила бойко и даже весело, проявляла все тот же живучий темперамент, и весь
край в лице интеллигенции
начал усиленно развивать свои производительные силы, ударившись вместо революционного движения в движение общекультурное, что шло все в гору до настоящего момента.
Лениво цепляя фразу к фразе и подделываясь под детский язык, Быковский стал объяснять сыну, что значит собственность. Сережа глядел ему в грудь и внимательно слушал (он любил по вечерам беседовать
с отцом), потом облокотился о
край стола и
начал щурить свои близорукие глаза на бумаги и чернильницу. Взгляд его поблуждал по столу и остановился на флаконе
с гуммиарабиком.
Из саней вылез первым высокий мужчина в цилиндрической шляпе, в плотно застегнутом пальто
с нешироким черным барашковым воротником и
начал высаживать даму, маленькую фигурку в шубке, крытой сукном. Голова ее повязана была белым вязаным платком. Лицо все ушло в
края платка. Только глаза блестели, как две искристые точки.
Девушка
с двумя по-детски спутанными косичками,
с помертвевшим от страха лицом, выходит на
край сцены, приседает, точно окунается куда-то, и дрожащим неприятно-визгливым голосом
начинает выкрикивать монолог Марии из пушкинской «Полтавы», дико вращая глазами и делая отчаянные жесты.
Она смотрит на меня
с минуту и, вдруг сердито махнув рукой, опускается на
край постели и
начинает с плачем причитать во весь голос.
Настя села на
край постели и шепотом
начала передавать Татьяне Борисовне о своем романе
с поваренком Сергеем…
В
начале XVIII столетия, по дороге от Мариенбурга к Менцену, не было еще ни одной из мыз, нами упоминаемых. Ныне она довольно пуста; а в тогдашнее время, когда война
с русскими наводила ужас на весь
край и близкое соседство
с ними от псковской границы заключало жителей в горах, в тогдашнее время, говорю я, едва встречалось здесь живое существо.
— Время терпит, — говорил он, — я имею сведения, что только в конце апреля должны начаться действия заговорщиков в Могилевской губернии, а без пароля вождя их, Жвирждовского, никто в здешнем
крае не тронется
с места. Пароль этот должен я получить. Теперь же мы только в
начале апреля.
Вместо того, чтобы сокрушаться духом и, смирясь,
начать плакать о своих грехах у раки святого Иакова Боровского, Кирилл, стоя на самом
краю разверзтой пропасти, решился вступить в отчаянную борьбу
с осудившими его московскими духовными властями и отбиться от «подневольного пострижения» в чин ангельский.
— Как ты неосторожна, — сказал Зенон и нагнулся к полу, чтобы подобрать рассыпанные вещи; но едва он
начал распутывать из покрывала маленькую стройную ножку Нефоры, обутую в темную кожаную сандалию
с золотым тиснением по
краю подошвы, как нога эта скользнула и судорожно вытянулась.