Неточные совпадения
Смотритель подумал с минуту и отвечал, что в истории многое покрыто мраком; но что
был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел
на плечах хотя и
не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а
войны вел и трактаты заключал.
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и
был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря
на свой несомненный либерализм, все-таки
не упускало от времени до времени спрашивать:
не пора ли начать
войну?
— Да моя теория та:
война, с одной стороны,
есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек,
не говорю уже христианин,
не может лично взять
на свою ответственность начало
войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к
войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
И теперь, если бы
не вооружили его бреславские жиды,
не в чем
было бы ему и
на войну выехать.
Это
не было строевое собранное войско, его бы никто
не увидал; но в случае
войны и общего движенья в восемь дней,
не больше, всякий являлся
на коне, во всем своем вооружении, получа один только червонец платы от короля, — и в две недели набиралось такое войско, какого бы
не в силах
были набрать никакие рекрутские наборы.
Иной раз и
выпить было не на что, а
на войну все принарядились.
В чести
был он от всех козаков; два раза уже
был избираем кошевым и
на войнах тоже
был сильно добрый козак, но уже давно состарился и
не бывал ни в каких походах;
не любил тоже и советов давать никому, а любил старый вояка лежать
на боку у козацких кругов, слушая рассказы про всякие бывалые случаи и козацкие походы.
— Пороть надобно
не его, а — вас, гражданин, — спокойно ответил ветеринар,
не взглянув
на того, кто сказал, да и ни
на кого
не глядя. — Вообще доведено крестьянство до такого ожесточения, что
не удивительно
будет, если возникнет у нас крестьянская
война, как
было в Германии.
Действия этой женщины
не интересовали его, ее похвалы Харламову
не возбуждали ревности. Он
был озабочен решением вопроса: какие перспективы и пути открывает пред ним
война? Она поставила под ружье такое количество людей, что, конечно, продлится недолго, —
не хватит средств воевать года. Разумеется, Антанта победит австро-германцев. Россия получит выход в Средиземное море, укрепится
на Балканах. Все это — так, а — что выиграет он? Твердо, насколько мог, он решил: поставить себя
на видное место. Давно пора.
— Я-то? Я — в людей верю.
Не вообще в людей, а вот в таких, как этот Кантонистов. Я, изредка, встречаю большевиков. Они, брат,
не шутят! Волнуются рабочие,
есть уже стачки с лозунгами против
войны,
на Дону — шахтеры дрались с полицией, мужичок устал воевать, дезертирство растет, — большевикам
есть с кем разговаривать.
— Нет, — ответила она, вызывающе вскинув голову, глядя
на него широко открытыми глазами. — И
не будет революции,
война подавит ее, Антон прав.
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище, морда — умная, честная морда — орел! Схватил я его за бороду, наган — в нос. «Понимаешь?», говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам — солдат турецкой
войны, крест, медали имею,
на усмирение хаживал, мужиков порол, стреляйте меня, — достоин! Только, говорит, это делу
не поможет, ваше благородие, жить мужикам — невозможно, бунтовать они
будут, всех
не перестреляете». Н-да… Вот — морда, а?
— Вас очень многое интересует, — начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне кажется, что в наши дни интересы всех и каждого должны
быть сосредоточены
на войне. Воюем мы
не очень удачно. Наш военный министр громогласно, в печати заявлял о подготовленности к
войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр
не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать о министре путей сообщения.
— Петровна у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть
не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская,
была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой в больнице,
была санитаркой
на японской
войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
Она понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно
войну, то этим обязана
была вовсе
не своей силе, как в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но в открытом поле перевес
был не на ее стороне, и потому вопросом: «как я могу знать?» она хотела только выиграть вершок пространства и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
Так и
есть, как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя попасть: инсургенты
не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно
быть в полутораста верстах от китайского берега и
не побывать
на нем. О
войне с Турцией тоже
не решено, вместе с этим
не решено, останемся ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря
на то, что у нас нет сухарей.
Они
не понимают, что Россия
не была бы Россией, Англия Англией, в торговле,
войне и во всем, если б каждую заперли
на замок.
Пересев
на «Диану» и выбрав из команды «Паллады» надежных и опытных людей, адмирал все-таки решил попытаться зайти в Японию и если
не окончить, то закончить
на время переговоры с тамошним правительством и условиться о возобновлении их по окончании
войны, которая уже началась, о чем получены
были наконец известия.
До 1846 г. колония
была покойна, то
есть войны не было; но это опять
не значило, чтоб
не было грабежей. По мере того как кафры забывали о
войне, они делались все смелее; опять поднялись жалобы с границ. Губернатор созвал главных мирных вождей
на совещание о средствах к прекращению зла. Вожди, обнаружив неудовольствие
на эти грабежи, объявили, однако же, что они
не в состоянии отвратить беспорядков. Тогда в марте 1846 г. открылась опять
война.
Я намекнул адмиралу о своем желании воротиться. Но он, озабоченный начатыми успешно и неоконченными переговорами и открытием
войны, которая должна
была поставить его в неожиданное положение участника в ней, думал, что я считал конченным самое дело, приведшее нас в Японию. Он заметил мне, что
не совсем потерял надежду продолжать с Японией переговоры, несмотря
на войну, и что, следовательно, и мои обязанности секретаря нельзя считать конченными.
Но для этого надо поступить по-английски, то
есть пойти, например, в японские порты, выйти без спросу
на берег, и когда станут
не пускать, начать драку, потом самим же пожаловаться
на оскорбление и начать
войну.
В особенности развращающе действует
на военных такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет такую жизнь, он в глубине души
не может
не стыдиться такой жизни. Военные же люди считают, что это так должно
быть, хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время, как это
было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления
войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью
на войне, и потому такая беззаботная, веселая жизнь
не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Русский народ нужно более всего призывать к религиозной мужественности
не на войне только, но и в жизни мирной, где он должен
быть господином своей земли.
Война мира славянского и мира германского
не есть только столкновение вооруженных сил
на полях битвы; она глубже, это — духовная
война, борьба за господство разного духа в мире, столкновение и переплетение восточного и западного христианского мира.
В этом глубокая антиномия христианства: христианство
не может отвечать
на зло злом, противиться злу насилием, и христианство
есть война, разделение мира, изживание до конца искупления креста в тьме и зле.
Очень характерно, что Л. Толстой и тогда, когда писал «
Войну и мир», и тогда, когда писал свои нравственно-религиозные трактаты,
был безнадежно замкнут в кругу частной точки зрения
на жизнь,
не желающей знать ничего, кроме индивидуальной жизни, ее радостей и горестей, ее совершенств или несовершенств.
Война не есть источник зла, а лишь рефлекс
на зло, знак существования внутреннего зла и болезни.
— Это уж вовсе, вовсе
не обо мне, — говорит светлая красавица. — Он любил ее, пока
не касался к ней. Когда она становилась его женою, она становилась его подданною; она должна
была трепетать его; он запирал ее; он переставал любить ее. Он охотился, он уезжал
на войну, он пировал с своими товарищами, он насиловал своих вассалок, — жена
была брошена, заперта, презрена. Ту женщину, которой касался мужчина, этот мужчина уж
не любил тогда. Нет, тогда меня
не было. Ту царицу звали «Непорочностью». Вот она.
Но она любила мечтать о том, как завидна судьба мисс Найтингель, этой тихой, скромной девушки, о которой никто
не знает ничего, о которой нечего знать, кроме того, за что она любимица всей Англии: молода ли она? богата ли она, или бедна? счастлива ли она сама, или несчастна? об этом никто
не говорит, этом никто
не думает, все только благословляют девушку, которая
была ангелом — утешителем в английских гошпиталях Крыма и Скутари, и по окончании
войны, вернувшись
на родину с сотнями спасенных ею, продолжает заботиться о больных…
Это
был не мичман, а корабельный постройщик. Он долго жил в Америке, знал хорошо дела Юга и Севера, говорил о безвыходности тамошней
войны,
на что утешительный теолог заметил...
После обыкновенных фраз, отрывистых слов и лаконических отметок, которым лет тридцать пять приписывали глубокий смысл, пока
не догадались, что смысл их очень часто
был пошл, Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру, толковал, что его
война в Англии, а
не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался
на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его
не известны императору.
Пожар достиг в эти дня страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон
был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут
не отделаешься такою шуткою, как в Египте. План
войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона: Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры;
на все возражения он отвечал кабалистическим словом; «Москва»; в Москве догадался и он.
Если ж у него точно
есть золото, то мешкать нечего теперь:
не всегда
на войне можно добыть…
Но моя надежда
на скорое наступление творческой эпохи
была ослаблена катастрофическими событиями мировой
войны, русской революции, переворота в Германии, новой
войны, сумеречным,
не творческим периодом между двумя
войнами, угрозами нового мирового рабства.
Действительно,
на войне не до бань, а той компании, с которой я мотался верхом по диким аулам, в город и носа показывать нельзя
было. В Баку
было не до бань, а Тифлис мы проехали мимо.
Но во время турецкой
войны дети и внуки кимряков
были «вовлечены в невыгодную сделку», как они объясняли
на суде, поставщиками
на армию, которые дали огромные заказы
на изготовление сапог с бумажными подметками. И лазили по снегам балканским и кавказским солдаты в разорванных сапогах, и гибли от простуды… И опять с тех пор пошли бумажные подметки…
на Сухаревке,
на Смоленском рынке и по мелким магазинам с девизом «
на грош пятаков» и «
не обманешь —
не продашь».
И если, тем
не менее, мы мечтали о гимназическом мундире, то это
было нечто вроде честолюбия юного воина, отправляющегося
на опасную
войну с неприятелем…
Не помню теперь,
на чьей стороне я
был на этот раз во сне, помню только, что игра вскоре перешла в действительную
войну.
Однажды я влез
на дерево и свистнул им, — они остановились там, где застал их свист, потом сошлись
не торопясь и, поглядывая
на меня, стали о чем-то тихонько совещаться. Я подумал, что они станут швырять в меня камнями, спустился
на землю, набрал камней в карманы, за пазуху и снова влез
на дерево, но они уже играли далеко от меня в углу двора и, видимо, забыли обо мне. Это
было грустно, однако мне
не захотелось начать
войну первому, а вскоре кто-то крикнул им в форточку окна...
Вот слова, наиболее характеризующие К. Леонтьева: «
Не ужасно ли и
не обидно ли
было бы думать, что Моисей восходил
на Синай, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические
войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты
пели, живописцы писали и рыцари блистали
на турнирах для того только, чтобы французский, или немецкий, или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“
на развалинах всего этого прошлого величия?..
Но все эти причины, обусловливающие обыкновенно хроническое вымирание инородцев,
не дают объяснения, почему айно исчезают так быстро, почти
на наших глазах; ведь в последние 25–30 лет
не было ни
войн, ни значительных эпидемий, а между тем в этот промежуток времени племя уменьшилось больше чем наполовину.
Надеюсь, — говорил он важным видом, — что сколь скоро
будет война, то дослужуся до генеральского чина; а
не будет войны, то набью карман (коли можно) и, увенчан лаврами, отъеду
на покой в мое отечество.
— Итак,
будем продолжать. Ты говоришь:"Эльзас-лотарингцы обязываются примириться с тем положением, в которое поставили их результаты
войны, и
не имеют права ссылаться
на старое отечество, когда сила обстоятельств подарила их отечеством новым". Я говорю:"Эльзас-лотарингцы обязываются примириться с тем положением, в которое поставили их результаты
войны, и
не имеют права ссылаться
на старое отечество, когда сила обстоятельств подарила их отечеством новым". Воля твоя, но мы говорим совершенно одно и то же!
Я уверен, дикарь глядел
на «пиджак» и думал: «Ну к чему это? Только обуза». Мне кажется, точь-в‑точь так же
будете глядеть и вы, когда я скажу вам, что никто из нас со времен Двухсотлетней
Войны не был за Зеленой Стеною.
Но
не ясно ли: блаженство и зависть — это числитель и знаменатель дроби, именуемой счастьем. И какой
был бы смысл во всех бесчисленных жертвах Двухсотлетней
Войны, если бы в нашей жизни все-таки еще оставался повод для зависти. А он оставался, потому что оставались носы «пуговицей» и носы «классические» (наш тогдашний разговор
на прогулке), потому что любви одних добивались многие, других — никто.
Домашняя птица дохла от повальных болезней, комнаты пустовали, нахлебники ругались из-за плохого стола и
не платили денег, и периодически, раза четыре в год, можно
было видеть, как худой, длинный, бородатый Зегржт с растерянным потным лицом носился по городу в чаянии перехватить где-нибудь денег, причем его блинообразная фуражка сидела козырьком
на боку, а древняя николаевская шинель, сшитая еще до
войны, трепетала и развевалась у него за плечами наподобие крыльев.
Ижбурдин. Какие они, батюшка, товарищи? Вот
выпить, в три листа сыграть — это они точно товарищи, а помочь в коммерческом деле — это, выходит, особь статья. По той причине, что им же выгоднее, коли я опоздаю ко времени, а как совсем затону — и того лучше. Выходит, что коммерция, что
война — это сюжет один и тот же. Тут всякий
не то чтоб помочь, а пуще норовит как ни
на есть тебя погубить, чтоб ему просторнее
было. (Вздыхает.)
Он и
на эту
войну пошел бы без колебаний, но его
не позвали, а у него всегда
было великое по скромности правило: «
Не лезь
на смерть, пока тебя
не позовут».
Он всю свою скрытую нежность души и потребность сердечной любви перенес
на эту детвору, особенно
на девочек. Сам он
был когда-то женат, но так давно, что даже позабыл об этом. Еще до
войны жена сбежала от него с проезжим актером, пленясь его бархатной курткой и кружевными манжетами. Генерал посылал ей пенсию вплоть до самой ее смерти, но в дом к себе
не пустил, несмотря
на сцены раскаяния и слезные письма. Детей у них
не было.
В ответ
на это мне главным управлением сообщалось, что всего этого недостаточно для утверждения меня редактором детского журнала, а необходим гимназический аттестат. Гимназического аттестата, да и вообще никаких бумаг, кроме указа об отставке с перечислением сражений, в которых я участвовал, полученного мной после турецкой
войны, тогда у меня
не было: все их растерял во времена моей бродяжной юности.