Неточные совпадения
Городничий.
Что, Анна Андреевна? а? Думала ли ты что-нибудь об этом? Экой богатый приз, канальство! Ну, признайся откровенно: тебе и
во сне
не виделось — просто из какой-нибудь городничихи и вдруг; фу-ты, канальство! с каким дьяволом породнилась!
Городничий. И
не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и
во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает,
не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
О! я шутить
не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да
что в самом деле? Я такой! я
не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде.
Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть
не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Так как я знаю,
что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому
что ты человек умный и
не любишь пропускать того,
что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать
во всякий час, если только уже
не приехал и
не живет где-нибудь инкогнито…
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! — говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В
чем счастие солдатское?
Да
не таись, смотри!»
— А в том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а
не убит!
А во-вторых, важней того,
Я и
во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти
не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
Больше полугода, как я в разлуке с тою, которая мне дороже всего на свете, и,
что еще горестнее, ничего
не слыхал я о ней
во все это время.
Скотинин. Я никуда
не шел, а брожу, задумавшись. У меня такой обычай, как
что заберу в голову, то из нее гвоздем
не выколотишь. У меня, слышь ты,
что вошло в ум, тут и засело. О том вся и дума, то только и вижу
во сне, как наяву, а наяву, как
во сне.
Ужели
во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие, [Очевидно,
что летописец, определяя качества этих исторических лиц,
не имел понятия даже о руководствах, изданных для средних учебных заведений.
Наконец он
не выдержал. В одну темную ночь, когда
не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и
во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал,
что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении,
что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Тут только понял Грустилов, в
чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно,
не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту,
что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая
во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
Уподобив себя вечным должникам, находящимся
во власти вечных кредиторов, они рассудили,
что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в вознаграждение
не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать,
не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
Квартальные
не поняли; но
во взгляде градоначальника было нечто до такой степени устраняющее всякую возможность уклониться от объяснения,
что они решились отвечать, даже
не понимая вопроса.
Что из него должен
во всяком случае образоваться законодатель, — в этом никто
не сомневался; вопрос заключался только в том, какого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон.
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали,
что тяжесть спала с сердец и
что отныне ничего другого
не остается, как благоденствовать. С бригадиром
во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Но он упустил из виду, во-первых,
что народы даже самые зрелые
не могут благоденствовать слишком продолжительное время,
не рискуя впасть в грубый материализм, и, во-вторых,
что, собственно, в Глупове благодаря вывезенному из Парижа духу вольномыслия благоденствие в значительной степени осложнялось озорством.
—
Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам?
во сто раз глупее были — и те
не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.
Необходимо, дабы градоначальник имел наружность благовидную. Чтоб был
не тучен и
не скареден, рост имел
не огромный, но и
не слишком малый, сохранял пропорциональность
во всех частях тела и лицом обладал чистым,
не обезображенным ни бородавками, ни (от
чего боже сохрани!) злокачественными сыпями. Глаза у него должны быть серые, способные по обстоятельствам выражать и милосердие и суровость. Нос надлежащий. Сверх того, он должен иметь мундир.
Конечно, с первого взгляда может показаться странным,
что Бородавкин девять дней сряду кружит по выгону; но
не должно забывать, во-первых,
что ему незачем было торопиться, так как можно было заранее предсказать,
что предприятие его
во всяком случае окончится успехом, и, во-вторых,
что всякий администратор охотно прибегает к эволюциям, дабы поразить воображение обывателей.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться,
что весь его труд в настоящем случае заключается только в том,
что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало
не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя
не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Это до того подействовало на Линкина,
что он сейчас же
не только сознался
во всем, но даже много прибавил такого,
чего никогда и
не бывало.
Я знал одного градоначальника, который хотя и отлично знал законы, но успеха
не имел, потому
что от туков,
во множестве скопленных в его внутренностях, задыхался.
Началось общее судбище; всякий припоминал про своего ближнего всякое, даже такое,
что тому и
во сне
не снилось, и так как судоговорение было краткословное, то в городе только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп!
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится,
во все лопатки (время было такое,
что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство
не охладило восторгов обывателей, потому
что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись,
что новый градоначальник
во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел в голове некоторое особливое устройство, за
что и прозван был «Органчиком». Это
не мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные его предместником.
Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как о том будет повествуемо ниже.
Об одеждах своих она
не заботилась, как будто инстинктивно чувствовала,
что сила ее
не в цветных сарафанах, а в той неистощимой струе молодого бесстыжества, которое неудержимо прорывалось
во всяком ее движении.
Он ни
во что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил в замасленном халате на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными в носки, ел жирную пищу, пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом «братик-сударик».
Во-первых, она сообразила,
что городу без начальства ни на минуту оставаться невозможно; во-вторых, нося фамилию Палеологовых, она видела в этом некоторое тайное указание; в-третьих,
не мало предвещало ей хорошего и то обстоятельство,
что покойный муж ее, бывший винный пристав, однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника.
— Если более ясных доказательств
не имеешь, то
не признаю! — столь твердо отвечал помощник градоначальника,
что стряпчий защелкал зубами и заметался
во все стороны.
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь
не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове говорил,
что они умом коротки,
что он, Козырь,"много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли".
Двоекурову Семен Козырь полюбился по многим причинам. Во-первых, за то,
что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, за то,
что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника, выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для основания в городе академии; в-третьих, наконец, за то,
что Козырь
не только
не забывал ни Симеона-богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды в год.
Во-первых, его эмигрантскому сердцу было радостно,
что Париж взят; во-вторых, он столько времени настоящим манером
не едал,
что глуповские пироги с начинкой показались ему райскою пищей.
Каким образом об этих сношениях было узнано — это известно одному богу; но кажется,
что сам Наполеон разболтал о том князю Куракину
во время одного из своих petits levе́s. [Интимных утренних приемов (франц.).] И вот в одно прекрасное утро Глупов был изумлен, узнав,
что им управляет
не градоначальник, а изменник, и
что из губернии едет особенная комиссия ревизовать его измену.
На лице его
не видно никаких вопросов, напротив того,
во всех чертах выступает какая-то солдатски невозмутимая уверенность,
что все вопросы давно уже решены.
Что предположение о конституциях представляло
не более как слух, лишенный твердого основания, — это доказывается, во-первых, новейшими исследованиями по сему предмету, а во-вторых, тем,
что на место Негодяева градоначальником был назначен «черкашенин» Микаладзе, который о конституциях едва ли имел понятие более ясное, нежели Негодяев.
Однако ж она согласилась, и они удалились в один из тех очаровательных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались для градоначальников
во всех мало-мальски порядочных домах города Глупова.
Что происходило между ними — это для всех осталось тайною; но он вышел из приюта расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовало так сильно,
что он даже
не удостоил танцующих взглядом и прямо отправился домой.
Догадка эта подтверждается еще тем,
что из рассказа летописца вовсе
не видно, чтобы
во время его градоначальствования производились частые аресты или чтоб кто-нибудь был нещадно бит, без
чего, конечно, невозможно было бы обойтись, если б амурная деятельность его действительно была направлена к ограждению общественной безопасности.
Никто, однако ж, на клич
не спешил; одни
не выходили вперед, потому
что были изнежены и знали,
что порубление пальца сопряжено с болью; другие
не выходили по недоразумению:
не разобрав вопроса, думали,
что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их
не сочли за бунтовщиков, по обычаю,
во весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Впрочем, для нас это вопрос второстепенный; важно же то,
что глуповцы и
во времена Иванова продолжали быть благополучными и
что, следовательно, изъян, которым он обладал, послужил обывателям
не во вред, а на пользу.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого
не нашли. Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая
во все щели, — нет никого! Это до того его озадачило,
что самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
Дарья Александровна выглянула вперед и обрадовалась, увидав в серой шляпе и сером пальто знакомую фигуру Левина, шедшего им навстречу. Она и всегда рада ему была, но теперь особенно рада была,
что он видит ее
во всей ее славе. Никто лучше Левина
не мог понять ее величия.
— Я
не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это
во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
Они
не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё,
что было
во мне живого,
что он ни разу и
не подумал о том,
что я живая женщина, которой нужна любовь.
Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее —
не потому,
что она была очень красива,
не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были
во всей ее фигуре, но потому,
что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное.
Во время разлуки с ним и при том приливе любви, который она испытывала всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она больше всего любила его. Теперь он был даже
не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел.
Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
Во всем,
что он писал и написал, он видел режущие ему глаза недостатки, происходившие от неосторожности, с которою он снимал покровы, и которых он теперь уже
не мог исправить,
не испортив всего произведения.
Она благодарна была отцу за то,
что он ничего
не сказал ей о встрече с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита,
во время обычной прогулки,
что он был доволен ею. Она сама была довольна собою. Она никак
не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и
не только казаться, но и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну,
что ваша бедная сестра? Вы
не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее
во сто тысяч раз, я нахожу,
что она сделала прекрасно. Я
не могу простить Вронскому,
что он
не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он
не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то,
что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том,
что он раскается, — которое она
во время ссоры сказала ему.
Левин
не торопясь достал десятирублевую бумажку и, медленно выговаривая слова, но и
не теряя времени, подал ему бумажку и объяснил,
что Петр Дмитрич (как велик и значителен казался теперь Левину прежде столь неважный Петр Дмитрич!) обещал быть
во всякое время,
что он, наверно,
не рассердится, и потому чтобы он будил сейчас.
То,
что он теперь, искупив пред мужем свою вину, должен был отказаться от нее и никогда
не становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее мужем, было твердо решено в его сердце; но он
не мог вырвать из своего сердца сожаления о потере ее любви,
не мог стереть в воспоминании те минуты счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы им были тогда и которые
во всей своей прелести преследовали его теперь.