Неточные совпадения
Из его
родных гостил
в это лето у них один Сергей Иванович, но и тот был
не Левинского,
а Кознышевекого склада человек, так что Левинский дух совершенно уничтожался.
Подошедши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил, тоже чрезвычайно осторожно,
в один
из ящиков, где, верно, им суждено быть погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, два священника его деревни,
не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери,
а может быть, и капитана, приписавшегося ему
в родню.
Наконец, если и постигнет такое несчастие — страсть, так это все равно, как случается попасть на избитую, гористую, несносную дорогу, по которой и лошади падают, и седок изнемогает,
а уж
родное село
в виду:
не надо выпускать
из глаз и скорей, скорей выбираться
из опасного места…
Что за чудо увидеть теперь пальму и банан
не на картине,
а в натуре, на их
родной почве, есть прямо с дерева гуавы, мангу и ананасы,
не из теплиц, тощие и сухие,
а сочные, с римский огурец величиною?
Полуянов как-то совсем исчез
из поля зрения всей
родни. О нем
не говорили и
не вспоминали, как о покойнике, от которого рады были избавиться. Харитина время от времени получала от него письма, сначала отвечала на них,
а потом перестала даже распечатывать.
В ней росло по отношению к нему какое-то особенно злобное чувство. И находясь
в ссылке, он все-таки связывал ее по рукам и по ногам.
Их славою
в этом отношении полна и
родная земля, и даже святой Афон: они
не только мастера петь с вавилонами, но они знают, как пишется картина «Вечерний звон»,
а если кто
из них посвятит себя большому служению и пойдет
в монашество, то таковые слывут лучшими монастырскими экономами, и
из них выходят самые способные сборщики.
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я все знаю!..
Родной брат на Самосадке смутьянит,
а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты
не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю…
в порошок изотру… всех законопачу
в гору,
а тебя первым… вышибу дурь
из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Вообразите, что на прошедшей почте получил от Спиридова новое странное поручение: теперь уже
не зовет
в Тобольск за благодарностию,
а просит, чтобы мои
родные взяли Гленова сына
из Нарвы, где он
в пансионе, и определили
в кадетский корпус. Странно и довольно трудно!
…Сегодня известие:
А. И. Давыдова получила разрешение ехать на родину. Летом со всей семьей будет
в доме Бронникова. Таким образом,
в Сибири
из приехавших жен остается одна Александра Васильевна. Ей тоже был вопрос вместе с нами. Я
не знаю даже, куда она денется, если вздумают отпустить. Отвечала, что никого
родных не имеет, хотя я знаю, что у нее есть сестра и замужняя дочь.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого
не уважает и
не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия
не входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские,
а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги,
а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть
не может попов и монахов, и нищим никому копеечки
не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, —
а не захочется, то и середи обедни
из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато,
а никого
из них к себе
в дом
не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник,
а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту,
не любит, никогда
не ласкает и денег
не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать
из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать
не хотела и отвечала, что Багровы
родную племянницу
не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который
из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
— Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня, и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, — вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее и последнее. Этот самовар, этот ситцевый занавес, — так это все
родное… Это как
в мещанских домиках
в уездном нашем городке; я и дом этот как будто вижу: новый,
из бревен, еще досками
не обшитый…
А потом другая картина...
— Да,
родной мой, благодаря святым его трудам. И вот как удивительно все на свете делается! Как я его, глупенькая, боялась — другой бы обиделся,
а он даже
не попомнил! Весь капитал прямо
из рук
в руки мне передал! Только и сказал:"Машенька! теперь я вижу по всем поступкам твоим, что ты
в состоянии
из моего капитала сделать полезное употребление!"
— Как с чего? — во-первых, я русская и вижу
в распространении грамотности одно
из условий благосостояния
родной страны;
а во-вторых, это дело доставляет мне удовольствие; я взялась за него, мне его доверили, и я
не могу
не хлопотать о нем.
«Ах ты, — думаю, — милушка; ах ты, милушка!» Кажется, спроси бы у меня за нее татарин
не то что мою душу,
а отца и мать
родную, и тех бы
не пожалел, — но где было о том думать, чтобы этакого летуна достать, когда за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг
не был кончен, и никому она
не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы гонит на вороном коне борзый всадник,
а сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил, коня бросил и прямо к той к белой кобылице и стал опять у нее
в головах, как и первый статуй, и говорит...
— Вот видите-с, — начал он, — доселе у меня были управляющие
из моих крепостных людей, но у всех у них оказывалось очень много
родных в имении и разных кумов и сватов, которым они миротворили;
а потому я решился взять с воли управляющего, но
не иначе как с залогом, который,
в случае какой-нибудь крупной плутни, я удержу
в свою пользу.
Преполовенские взяли на себя устройство венчания. Венчаться решили
в деревне, верстах
в шести от города: Варваре неловко было итти под венец
в городе после того как прожили столько лет, выдавая себя за
родных. День, назначенный для венчания, скрыли: Преполовенские распустили слух, что венчаться будут
в пятницу,
а на самом деле свадьба была
в среду днем. Это сделали, чтобы
не наехали любопытные
из города. Варвара
не раз повторяла Передонову...
С негодованием рассказал он мне про Фому Фомича и тут же сообщил мне одно обстоятельство, о котором я до сих пор еще
не имел никакого понятия, именно, что Фома Фомич и генеральша задумали и положили женить дядю на одной престранной девице, перезрелой и почти совсем полоумной, с какой-то необыкновенной биографией и чуть ли
не с полумиллионом приданого; что генеральша уже успела уверить эту девицу, что они между собою
родня, и вследствие того переманить к себе
в дом; что дядя, конечно,
в отчаянии, но, кажется, кончится тем, что непременно женится на полумиллионе приданого; что, наконец, обе умные головы, генеральша и Фома Фомич, воздвигли страшное гонение на бедную, беззащитную гувернантку детей дяди, всеми силами выживают ее
из дома, вероятно, боясь, чтоб полковник
в нее
не влюбился,
а может, и оттого, что он уже и успел
в нее влюбиться.
Что же муж ее точно есть упоминаемый Емельян Пугачев, то сверх ее самоличного с детьми сознатия и уличения, могут
в справедливость доказать и
родной его брат, Зимовейской же станицы казак Дементий Иванов сын Пугачев (который ныне находится
в службе
в 1-й армии), да и
родные ж сестры,
из коих первая Ульяна Иванова, коя ныне находится
в замужестве той же станицы за казаком Федором Григорьевым, по прозванию Брыкалиным,
а вторая Федосья Иванова, которая также замужем за казаком
из Прусак Симоном Никитиным,
а прозвания
не знает, кой ныне жительство имеет
в Азове, которые все мужа ее также знают довольно.
— Да, — продолжал спокойно прохожий, — я приписан
в Запорожской Сечи к Незамановскому куреню и без хвастовства скажу,
не из последних казаков. Мой
родной брат — куренной атаман,
а дядя был кошевым.
Немного позднее оправдания Донато была освобождена
из тюрьмы и его землячка Эмилия Бракко;
в ту пору стояло грустное зимнее время, приближался праздник Рождества Младенца,
в эти дни у людей особенно сильно желание быть среди своих, под теплым кровом
родного дома,
а Эмилия и Донато одиноки — ведь их слава
не была той славою, которая вызывает уважение людей, — убийца все-таки убийца, он может удивить, но и только, его можно оправдать, но — как полюбить?
— Нынче, сударыня, ежели два
родных брата вместе находятся, и один
из них
не кричит"страх врагам!", так другой уж примечает.
А на конках да
в трактирах даже
в полной мере чистота души требуется.
Гаврило. Дочку-то вашу, родную-то, Прасковью Павлиновну! Я к ней,
а он
в меня раз
из пистолета. Да что мне! Я б рад за нее жизни решиться, — да
не убил,
не убил.
— Говорит, что все они — эти несчастные декабристы, которые были вместе, иначе ее и
не звали, как матерью: идем, говорит, бывало, на работу
из казармы — зимою,
в поле темно еще,
а она сидит на снежку с корзиной и лепешки нам раздает — всякому по лепешке.
А мы, бывало: мама, мама, мама, наша
родная, кричим и лезем хоть на лету ручку ее поцеловать.
Бабушка
в этот день была, по-видимому,
не в таком покорном настроении духа: она как будто вспомнила что-то неприятное и за обедом, угощая у себя почетного гостя, преимущественно предоставляла занимать его дяде, князю Якову Львовичу,
а сама была молчалива. Но когда архиерей, сопровождаемый громким звоном во все колокола, выехал
из родного села
в карете, запряженной шестериком лучших бабушкиных коней, княгиня даже выразила на него дяде и maman свою «критику».
—
А вот как: мой
родной брат
из сержантов
в одну кампанию сделался капитаном — правда, он отнял два знамя и три пушки у неприятеля; но разве я
не могу взять дюжины знамен и отбить целую батарею: следовательно, буду по крайней мере полковником,
а там генералом,
а там маршалом,
а там — при первом производстве — и
в короли;
а если на ту пору вакансия случится у вас…
Много нынче злодеев, дурной стал народ, да я
не из них, Юрий Борисович… прикажи только, отец
родной, и
в воду и
в огонь кинусь для тебя… уж таково дело холопское; ты меня поил и кормил до сей поры, теперь пришла моя очередь… сгибну,
а господ
не выдам.
Крутицкий. Что ее жалеть-то!
не родная дочь.
А ты, что покрупней-то, и зажми
в руке-то, и зажми! Жаль тебе ее? О, мотовка! (Злобно). Анна, если я узнаю, что у тебя были
в руках большие деньги, да ты их
из рук выпустила…
Краснов. Да и я вас
в обиду
не дам-с. При ваших глазах
родной сестры
не пожалел,
из дому прогнал;
а доведись кого чужого, так он бы и ног
не уволок. Вы еще
не знаете моего карахтера, я подчас сам себе
не рад.
Развязка повести, происходящая на песчаном берегу моря
в Испании, куда прибыл для этого русский фрегат; чудесное избавление, из-под ножей убийц, героя романа тем самым морским офицером, от которого Завольский бежал
в Испанию, и который оказался
родным братом,
а не любовником героини романа — все это слишком самовольно устроено автором и
не удовлетворяет читателя.
Матрена (выходит
из сеней же).
А я смотрю: где сват, где сват?
А ты,
родной, во где… Ну, что ж, родимый, слава те господи, всё честь честью. Сватать
не хвастать.
А я хвастать и
не училась.
А как пришли вы за добрым делом, так, даст бог, и век благодарить будете.
А невеста-то, ведашь, на редкость. Такой девки
в округе поискать.
—
А вот уж этого, ваше высокоблагородие, я никак даже
не могу знать.
Из всей
родни есть у меня один племянник, только
не дай Бог никому такую
родню. Глаз то ведь он мне выткнул кнутовищем, когда я выворотился со службы… Как же, он самый!.. Я значит, свое стал требовать, что осталось после упокойного родителя, расспорились,
а он меня кнутовищем да прямо
в глаз…
Бог был — чужой, Черт —
родной. Бог был — холод. Черт — жар. И никто
из них
не был добр. И никто — зол. Только одного я любила, другого — нет: одного знала,
а другого — нет. Один меня любил и знал,
а другой — нет. Одного мне — тасканьями
в церковь, стояньями
в церкви, паникадилом, от сна
в глазах двоящимся: расходящимся и вновь сходящимся — Ааронами и фараонами — и всей славянской невнятицей, — навязывали, одного меня — заставляли,
а другой — сам, и никто
не знал.
Сначала отшучивались,
а тут
в серьезное говорят: «
Не попрекайте, говорят, нас этим человеком, он у нас
из всей нашей
родни остался один и теперь хлопочет по нашим делам».
В Петербурге шампанское с квасом
Попивали
из древних ковшей,
А в Москве восхваляли с экстазом
Допетровский порядок вещей,
Но, живя за границей, владели
Очень плохо
родным языком,
И понятья они
не имели
О славянском призваньи своем.
«
В шелках,
в бархатах станешь ходить, будешь мне заместо
родной дочери, весело заживем —
в колясках станем ездить, на пароходах по Волге кататься…» — говорила ей «сударыня» перед отъездом
из Комарова,
а вот теперь день-деньской словечка с ней
не перекинет…
— Фленушка, — сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней
в светелку,
родная. У ней светелка большая, двоим вам
не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли что может приключиться… Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней…
А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю, чтоб и ты
не одна была… Да у меня дурь-то
из головы выкинь,
не то смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
Согнать со двора хотела его Аксинья Захаровна, нейдет: «Меня-де сам Патап Максимыч к себе жить пустил, я-де ему
в Узенях нужен,
а ты мне
не указчица…» И денег уж Аксинья Захаровна давала ему, уйди только
из деревни вон, но и тем
не могла избавиться от собинки: пропьянствует на стороне дня три, четыре да по милым
родным и стоскуется — опять к сестре на двор…
— Знаю, — отвечал Колышкин. — Как Ветлугу
не знать?
Не раз бывал и у Макарья на Притыке и
в Баках [Селения на Ветлуге,
в Варнавинском уезде Костромской губернии.]. И сюда, как
из Сибири ехали — к жениной
родне на Вятку заезжали,
а оттоль дорога на Ветлугу…
— Алексеюшка, — молвил он, — послушай,
родной, что скажу я тебе.
Не посетуй на меня, старика,
не прогневайся; кажись, будто творится с тобой что-то неладное. Всего шесть недель ты у нас живешь,
а ведь
из тебя другой парень стал… Побывай у своих
в Поромове, мать
родная не признает тебя… Жалости подобно, как ты извелся… Хворь, что ль, какая тебя одолела?
Он, нимало
не думая, принял Малгоржана
в арапники, и после горячей собственноручной расправы, вытурил
из дому, «чтоб через час и духу его на десять верст
не пахло!» Сконфуженный Малгоржан удалился
в родную Нахичевань,
а у Стекльштрома с этой несчастной минуты пошел непрерывный кавардак
в его семейной жизни.
Долго, до самой полночи ходил он по комнате, думал и сто раз передумывал насчет тюленя. «Ну что ж, — решил он наконец, — ну по рублю продам, десять тысяч убытку, опричь доставки и других расходов; по восьми гривен продам — двадцать тысяч убытку. Убиваться
не из чего —
не по миру же,
в самом деле, пойду!.. Барышу наклад
родной брат, то один, то другой на тебя поглядит… Бог даст, поправимся,
а все-таки надо скорей с тюленем развязаться!..»
Всей силой наперли миршенские!
Не устоять бы тут якимовским, втоптали бы их миршенцы
в грязную речку, но откуда ни возьмись два брата
родных Сидор да Панкратий, сыновья якимовского кузнеца Степана Мотовилова. Наскоро стали они строить порушенную стену, быстро расставили бойцов кого направо, кого налево,
а на самой середке сами стали супротив Алеши Мокеева, что последний
из хоровода ушел, — больно
не хотелось ему расставаться с бедной сироткою Аннушкой.
Письмо дошло до Чапурина, но
не скоро дошло оно до Дуни:
а она как только узнала, тотчас выслала Субханкулову обещанные деньги,
а Мокею Данилычу на проезд
из Оренбурга, и он вскоре воротился
в родную свою губернию.
Марья Гавриловна приезжала на похороны и
в тот же день, как зарыли ее мужа, уехала
в Самару,
а оттуда по скорости
в Казань к своим
родным. Лохматов
не оставил никакого духовного завещанья; Марье Гавриловне по закону
из ее же добра приходилось получить только одну четвертую долю, остальное поступало
в семью Трифона Лохматова. Но Трифон, зная, какими путями досталось богатство его сыну, отступился от нежданного наследства, и таким образом Марье Гавриловне возвратился весь ее капитал.
— Я и
не думаю отрекаться, — произнес он спокойным голосом, — действительно, я был на набережной утром с моими школьными товарищами.
А сейчас я здесь
в доме моей тетки баронессы Софьи Петровны. Я
родной племянник ее покойного мужа и каждый праздник провожу здесь. Будни же
в пансионе, с тех пор как вернулся из-за границы. Там я пробыл несколько лет
в музыкальной школе, немудрено, что вы раньше
не встречали меня здесь. Сейчас же кузина Нан выслала меня встретить вас, так как сама она занята гостями.
Лару это заняло, и она с любопытством слушала, как Горданов доказывал ей, что если никто
из родных не вмешается
в брак, то кому же какое дело протестовать. Он привел ей
в пример несколько дам, благополучно вышедших замуж от живых мужей, и Лара согласилась, что это хорошее средство для поправления фальшивых положений
в глазах света, «
не карающего преступлений, но требующего для них тайны».
А через неделю Лара взяла деньги, назначавшиеся на выкуп ее дома, и
в один день собралась за границу.
— Поглядеть на тебя пришла… Их у меня, сынов-то, двое, — обратилась она к монахам, — этот, да еще Василий, что
в посаде. Двоечко. Им-то всё равно, жива я или померла,
а ведь они-то у меня
родные, утешение… Они без меня могут,
а я без них, кажется, и дня бы
не прожила… Только вот, батюшки, стара стала, ходить к нему
из посада тяжело.
Могло бы быть еще грязнее и первобытнее, да ведь он и хотел попасть
в свое
родное село
не как пароходчик Василий Иваныч Теркин, которому заведующий их компанейской пристанью предоставил бы почетную квартиру,
а попросту, чтобы его никто
не заметил; приехал он
не для дел, или
из тщеславного позыва показать себя мужичью, когда-то высекшему его
в волостном правлении, какой он нынче значительный человек.
Он был тогда красивый юноша, студент, пострадавший за какую-то студенческую историю. Кажется, он так и
не кончил курса из-за этого. Он жил
в Петербурге, но часто гостил у своей
родной сестры, бывшей замужем за Гурко, впоследствии фельдмаршалом,
а тогда эскадронным или полковым командиром гусарского полка. Мать его проживала тогда за границей,
в Париже, и сделалась моей постоянной сотрудницей по иностранной литературе.
Едет Евдоким к предводителю, от предводителя к исправнику. Весь уезд объездил, и все ему одно и то же: «Служи,
не имеем права». Что тут делать?
А из завода письмо за письмом, депеша за депешей. Посоветовала
родня Евдокиму послать за мной. Так он — веришь ли? —
не то что послал,
а сам прискакал. Приехал и, ни слова
не говоря, сует мне
в руки красненькую. Одна, мол, надежда.