Неточные совпадения
Осип (выходит и
говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а
не то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я
не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы
не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз уже
замечал…
Говорит: «Как хотите, для науки я жизни
не пощажу».
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Смекнула Тимофеевна,
Что дело подходящее.
— Согласна, —
говорит, —
Такие-то вы бравые,
Нажнете,
не заметите,
Снопов по десяти.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и
не знаю как!"За что же,
мол, ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он
не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись,
говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко
говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего
не замечал; внутри района — можно было только маршировать.
— Ишь шельма, каки́ артикулы пушкой выделывает! —
говорили глуповцы и
не смели подступиться.
Но Анна, очевидно нарочно
не замечая его, оборотившись назад, что-то
говорила нагнувшемуся к ней стриженою головой Яшвину.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити
заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины,
не умевшей
говорить ни на одном иностранном языке.
Дарья Александровна
заметила, что в этом месте своего объяснения он путал, и
не понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала, что, раз начав
говорить о своих задушевных отношениях, о которых он
не мог
говорить с Анной, он теперь высказывал всё и что вопрос о его деятельности в деревне находился в том же отделе задушевных мыслей, как и вопрос о его отношениях к Анне.
— Ты гулял хорошо? — сказал Алексей Александрович, садясь на свое кресло, придвигая к себе книгу Ветхого Завета и открывая ее. Несмотря на то, что Алексей Александрович
не раз
говорил Сереже, что всякий христианин должен твердо знать священную историю, он сам в Ветхом Завете часто справлялся с книгой, и Сережа
заметил это.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, — подумал он, — эту манеру
не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и
заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже всё знают. Обидной, станет 30 сажен.
Говорит слова, а сам ничего
не понимает».
— «Я
не мир, а
меч принес»,
говорит Христос, — с своей стороны возразил Сергей Иваныч, просто, как будто самую понятную вещь приводя то самое место из Евангелия, которое всегда более всего смущало Левина.
—
Не берет, — сказала Кити, улыбкой и манерой
говорить напоминая отца, что часто с удовольствием
замечал в ней Левин.
И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос
говорил, что это
не так и что если другие
заметили это, то значит, что есть что-нибудь.
Левин был благодарен Облонскому за то, что тот со своим всегдашним тактом,
заметив, что Левин боялся разговора о Щербацких, ничего
не говорил о них; но теперь Левину уже хотелось узнать то, что его так мучало, но он
не смел заговорить.
Прежде бывало, —
говорил Голенищев,
не замечая или
не желая
заметить, что и Анне и Вронскому хотелось
говорить, — прежде бывало вольнодумец был человек, который воспитался в понятиях религии, закона, нравственности и сам борьбой и трудом доходил до вольнодумства; но теперь является новый тип самородных вольнодумцев, которые вырастают и
не слыхав даже, что были законы нравственности, религии, что были авторитеты, а которые прямо вырастают в понятиях отрицания всего, т. е. дикими.
Сначала княгиня
замечала только, что Кити находится под сильным влиянием своего engouement, как она называла, к госпоже Шталь и в особенности к Вареньке. Она видела, что Кити
не только подражает Вареньке в её деятельности, но невольно подражает ей в её манере ходить,
говорить и мигать глазами. Но потом княгиня
заметила, что в дочери, независимо от этого очарования, совершается какой-то серьезный душевный переворот.
Отношения к обществу тоже были ясны. Все могли знать, подозревать это, но никто
не должен был
сметь говорить. В противном случае он готов был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь женщины, которую он любил.
— Если бы
не было этого преимущества анти-нигилистического влияния на стороне классических наук, мы бы больше подумали, взвесили бы доводы обеих сторон, — с тонкою улыбкой
говорил Сергей Иванович, — мы бы дали простор тому и другому направлению. Но теперь мы знаем, что в этих пилюлях классического образования лежит целебная сила антинигилизма, и мы
смело предлагаем их нашим пациентам… А что как нет и целебной силы? — заключил он, высыпая аттическую соль.
— Пойдемте, если вам угодно, — сказал он по-французски; но Анна прислушивалась к тому, что
говорил генерал, и
не заметила мужа.
Старый князь иногда ты, иногда вы
говорил Левину. Он обнял Левина и,
говоря с ним,
не замечал Вронского, который встал и спокойно дожидался, когда князь обратится к нему.
― Скоро, скоро. Ты
говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его. Если бы ты знал, как мне оно тяжело, что бы я дала за то, чтобы свободно и
смело любить тебя! Я бы
не мучалась и тебя
не мучала бы своею ревностью… И это будет скоро, но
не так, как мы думаем.
Кити была в особенности рада случаю побыть с глазу на глаз с мужем, потому что она
заметила, как тень огорчения пробежала на его так живо всё отражающем лице в ту минуту, как он вошел на террасу и спросил, о чем
говорили, и ему
не ответили.
— Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, — опять дотрогиваясь до его руки, сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это прикосновение смягчает зятя. — Я только
говорю одно: ее положение мучительно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего
не потеряешь. Я тебе всё так устрою, что ты
не заметишь. Ведь ты обещал.
— Позволь мне
не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и
не просит тебя; она прямо
говорит, что она ничего
не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?
Левин уже привык теперь
смело говорить свою мысль,
не давая себе труда облекать ее в точные слова; он знал, что жена в такие любовные минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека, и она поняла его.
— Я так и думала и
не смела думать. Вот радость! Ты
не можешь представить себе мою радость! —
говорила она, то прижимаясь лицом к Долли и целуя ее, то отстраняясь и с улыбкой оглядывая ее.
Она
не слышала половины его слов, она испытывала страх к нему и думала о том, правда ли то, что Вронский
не убился. О нем ли
говорили, что он цел, а лошадь сломала спину? Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил, и ничего
не отвечала, потому что
не слыхала того, что он
говорил. Алексей Александрович начал
говорить смело, но, когда он ясно понял то, о чем он
говорит, страх, который она испытывала, сообщился ему. Он увидел эту улыбку, и странное заблуждение нашло на него.
— О, прекрасно! Mariette
говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить…
не скучал о тебе,
не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я
смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Алексей Александрович, сам
не замечая того,
говорил совершенно
не то, что приготовил.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он ни
говорил, они
не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда
говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и
заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то уж никак
не он, Резунов.
Все нашли, что мы
говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого
не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока
не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, [Авгуры — жрецы-гадатели в Древнем Риме.] по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились, довольные своим вечером.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей
заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я
не противоречил княгине, хотя знал, что она
говорит вздор.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство — было зависть; я
говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли,
говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы
не был этим поражен неприятно.
Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон: «Смотри,
мол,
говорит, если что
не так, так я на тебя сейчас выпущу эту собаку!» — и вот теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе
не Чичиков.
Нужно
заметить, что у некоторых дам, — я
говорю у некоторых, это
не то, что у всех, — есть маленькая слабость: если они
заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже
не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
Читатель, я думаю, уже
заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид,
говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе
не церемонился.
«Я бы ему простил, —
говорил Тентетников, — если бы эта перемена происходила
не так скоро в его лице; но как тут же, при моих глазах, и сахар и уксус в одно и то же время!» С этих пор он стал
замечать всякий шаг.
Легкий головной убор держался только на одних ушах и, казалось,
говорил: «Эй, улечу, жаль только, что
не подыму с собой красавицу!» Талии были обтянуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы (нужно
заметить, что вообще все дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить).
— Ну уж, пожалуйста,
не говори. Теперь я очень хорошо тебя знаю. Такая, право, ракалия! Ну, послушай, хочешь
метнем банчик? Я поставлю всех умерших на карту, шарманку тоже.
Но та, сестры
не замечая,
В постеле с книгою лежит,
За листом лист перебирая,
И ничего
не говорит.
Хоть
не являла книга эта
Ни сладких вымыслов поэта,
Ни мудрых истин, ни картин,
Но ни Виргилий, ни Расин,
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так никого
не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека,
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.
Бывало, он меня
не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его
не приласкает. Правду он
говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему
говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Вдруг раздались из залы звуки гросфатера, и стали вставать из-за стола. Дружба наша с молодым человеком тотчас же и кончилась: он ушел к большим, а я,
не смея следовать за ним, подошел, с любопытством, прислушиваться к тому, что
говорила Валахина с дочерью.
— Да известно что,
говорит, что
помолу совсем
не было, что какие деньжонки были, так все в плотину посадил.
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она
не смела ничего
говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она
не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы
не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.
— Врешь ты, чертов сын! — сказал Бульба. — Сам ты собака! — Как ты
смеешь говорить, что нашу веру
не уважают? Это вашу еретическую веру
не уважают!
К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический язык сплетни; про матроса
говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого,
мол, его больше
не берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим, потому что «терзается угрызениями преступной совести».