Неточные совпадения
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она
смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только
говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом
не только что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
Про Еспера Иваныча и
говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного
не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли
говорить с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они
не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться
не смели, чтобы
не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его
не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и
говорит сам себе: «Кубанцев, цыц,
не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев,
не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
— Да к лакеям даже и к повару, так что те
не смеют мне взглянуть в лицо, —
говорила Анна Ивановна, делая в это время преграциозные па.
«Приходи,
говорит, ужо вечером: настоящий расчет сделаем, а то,
говорит, теперь
заметят!» Я тоже вижу, что так складней будет сделать, выбежал, догнал свою лошадь, приехал в монастырь, стал мешки сдавать, —
не досчитываются одного мешка.
Десять мешков я сейчас отдам за это монастырю; коли,
говорю, своих
не найду, так прихожане за меня сложатся; а сделал это потому, что
не вытерпел, вина захотелось!» — «Отчего ж,
говорит, ты
не пришел и
не сказал мне: я бы тебе дал немного, потому — знаю, что болезнь этакая с человеком бывает!..» — «
Не посмел,
говорю, ваше преподобие!» Однакоже он написал владыке собственноручное письмо, товарищи они были по академии.
— Пошел вон, негодяй!
Не смей мне и
говорить об этом и никогда
не приставай к ней! — крикнул он на Ивана.
— Да вы-то
не смеете этого
говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель,
не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.
— То ужасно, — продолжал Вихров, — бог дал мне,
говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть
не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я
не могу; а так писать, как я хочу, мне
не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, — это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже
не позволяют там, где я хочу!..
— Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! — воскликнул он и обратился затем ко мне: — Брат мой изволит служить прокурором; очень
смело, энергически подает против губернатора протесты, — все это прекрасно; но надобно знать-с, что их министр
не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив того, считает тех прокуроров за дельных, которые делают это; наше же начальство, напротив, прямо дает нам знать, что мы,
говорит, из-за вас переписываться ни с губернаторами, ни с другими министерствами
не намерены.
—
Не от господина чиновника это произошло, —
заметил и голова старику, — словно
не понимаешь —
говоришь.
—
Не по закону, а из жалости
молю вас это сделать!.. Взгляните на мою жену, она
не перенесет вашей строгости! —
говорил Клыков и, вскочив, схватил Вихрова за руку с тем, кажется, чтобы вести его в спальню к жене.
Юлия по крайней мере с полчаса просидела на своем месте,
не шевелясь и ни с кем
не говоря ни слова; она была, как я уже и прежде
заметил, девушка самолюбивая и с твердым характером.
Раз они в чем-то разругались на баллотировке: «Ты, —
говорит один другому, —
не смей мне
говорить: я два раза в солдаты был разжалован!» — «А я, —
говорит другой, — в рудниках на каторге был!» — хвастаются друг перед другом тем; а вон нынешние-то лизуны — как съедутся зимой, баль-костюме сейчас надо для начальника губернии сделать.
— Тсс, тише!
Не смейте этого
говорить про умирающую! — перебила его басом Катишь. — То-то и несчастье наше, что ваши-то черты милей, видно, всех были и незаменимы уж ничьими.
— Нет, умрет! — прикрикнул на нее с своей стороны Вихров. — А ты
не смей так
говорить! Ты оскорбляешь во мне самое святое, самое скорбное чувство, — пошла!
— Нет, он
не то, что глуп, но он
не образован настоящим образом, — а этого до свадьбы я никак
не могла
заметить, потому что он держал себя всегда сдержанно, прекрасно танцевал,
говорил по-французски; потом-то уж поняла, что этого мало — и у нас что вышло: то, что он любил и чему симпатизировал, это еще я понимала, но он уже мне никогда и ни в чем
не сочувствовал, — и я
не знаю, сколько я способов изобретала, чтобы помирить как-нибудь наши взгляды.
— Как же-с!.. Геройского духу была девица!.. И нас ведь, знаете,
не столько огнем и
мечом морили, сколько тифом; такое прекрасное было содержание и помещение… ну, и другие сестры милосердия
не очень охотились в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: «Буду,
говорит, служить русскому солдату», — и в три дня, после того как пить дала, заразилась и жизнь покончила!..
Во всем этом разговоре Плавин казался Вихрову противен и омерзителен. «Только в век самых извращенных понятий, — думал почти с бешенством герой мой, — этот министерский выводок, этот фигляр новых идей
смеет и может насмехаться над человеком, действительно послужившим своему отечеству». Когда Эйсмонд кончил
говорить, он
не вытерпел и произнес на весь стол громким голосом...
Неточные совпадения
Осип (выходит и
говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а
не то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я
не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы
не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз уже
замечал…
Говорит: «Как хотите, для науки я жизни
не пощажу».
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.