Неточные совпадения
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и
мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря
к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский,
провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
— Это мой другой страшный грех! — перебила ее Татьяна Марковна, — я молчала и не
отвела тебя… от обрыва!
Мать твоя из гроба достает меня за это; я чувствую — она все снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! — говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая руку
к небу. У Веры пробежала дрожь по телу. — Прости и ты, Вера, — простите обе!.. Будем молиться!..
В юности он приезжал не раз
к матери, в свое имение,
проводил время отпуска и уезжал опять, и наконец вышел в отставку, потом приехал в город, купил маленький серенький домик, с тремя окнами на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
— Вы не желаете ли
проводить меня
к Павле Ивановне? — предложила Надежда Васильевна Привалову; она это делала нарочно, чтобы побесить немножко
мать.
Из воспоминаний его младенчества, может быть, сохранилось нечто о нашем подгородном монастыре, куда могла
возить его
мать к обедне.
Она меня с ума в эти три недели
сведет! Будет кутить да мутить. Небось, и знакомых-то всех ему назвала, где и по каким дням бываем, да и
к нам в дом, пожалуй, пригласила… Теперь куда мы, туда и он… какова потеха! Сраму-то, сраму одного по Москве сколько! Иная добрая
мать и принимать перестанет; скажет: у меня не въезжий дом, чтобы любовные свидания назначать!
После святок
мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу
к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
Это помешало мне
проводить мать в церковь
к венцу, я мог только выйти за ворота и видел, как она под руку с Максимовым, наклоня голову, осторожно ставит ноги на кирпич тротуара, на зеленые травы, высунувшиеся из щелей его, — точно она шла по остриям гвоздей.
Эта нелепая, темная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как
матери родить, меня
отвели к деду. Он жил уже в Кунавине, занимая тесную комнату с русской печью и двумя окнами на двор, в двухэтажном доме на песчаной улице, опускавшейся под горку
к ограде кладбища Напольной церкви.
Стал было он своим словам учить меня, да
мать запретила, даже
к попу
водила меня, а поп высечь велел и на офицера жаловался.
Мать отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка, отца взял
к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но отец убежал от него,
водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
Так, однажды, когда его
свели на высокий утес над рекой, он с особенным выражением прислушивался
к тихим всплескам реки далеко под ногами и с замиранием сердца хватался за платье
матери, слушая, как катились вниз обрывавшиеся из-под ноги его камни.
Все это наводило на мальчика чувство, близкое
к испугу, и не располагало в пользу нового неодушевленного, но вместе сердитого гостя. Он ушел в сад и не слышал, как установили инструмент на ножках, как приезжий из города настройщик
заводил его ключом, пробовал клавиши и настраивал проволочные струны. Только когда все было кончено,
мать велела позвать в комнату Петю.
— А ты не знал, зачем Окулко
к вам в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею
матерью, когда она еще в девках была. Ее в хомуте
водили по всему заводу… А все из-за Окулка!..
У меня начали опять брать подлещики, как вдруг отец заметил, что от воды стал подыматься туман, закричал нам, что мне пора идти
к матери, и приказал Евсеичу
отвести меня домой.
Когда речь дошла до хозяина, то
мать вмешалась в наш разговор и сказала, что он человек добрый, недальний, необразованный и в то же время самый тщеславный, что он, увидев в Москве и Петербурге, как живут роскошно и пышно знатные богачи, захотел и сам так же жить, а как устроить ничего не умел, то и нанял себе разных мастеров, немцев и французов, но, увидя, что дело не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, для того чтобы он
завел в его Никольском все на барскую ногу; что Дурасов очень богат и не щадит денег на свои затеи; что несколько раз в год он дает такие праздники, на которые съезжается
к нему вся губерния.
Женичка дома не жил:
мать отдала его в один из лучших пансионов и сама
к нему очень часто ездила, но
к себе не брала; таким образом Вихров и Мари все почти время
проводили вдвоем — и только вечером, когда генерал просыпался, Вихров садился с ним играть в пикет; но и тут Мари или сидела около них с работой, или просто смотрела им в карты.
— Ну да; сходи; а
к тому ж и пройдешься, — прибавил старик, тоже с беспокойством всматриваясь в лицо дочери, —
мать правду говорит. Вот Ваня тебя и
проводит.
— Ее
мать была дурным и подлым человеком обманута, — произнес он, вдруг обращаясь
к Анне Андреевне. — Она уехала с ним от отца и передала отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом,
завез за границу, обокрал и бросил. Один добрый человек ее не оставил и помогал ей до самой своей смерти. А когда он умер, она, два года тому назад, воротилась назад
к отцу. Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? — спросил он отрывисто.
Он
провел пальцами по тусклому металлу, поднес палец
к носу и серьезно посмотрел на него.
Мать ласково усмехнулась.
— Прощайте! — сдержав улыбку, ответила
мать. А
проводив девочку, подошла
к окну и, смеясь, смотрела, как по улице, часто семеня маленькими ножками, шел ее товарищ, свежий, как весенний цветок, и легкий, как бабочка.
— Займитесь им,
отвезите к нам! Вот платок, завяжите лицо!.. — быстро говорила Софья и, вложив руку парня в руку
матери, побежала прочь, говоря: — Скорее уходите, арестуют!..
— Идем! — сказал голубоглазый мужик, кивнув головой. И они оба не спеша пошли
к волости, а
мать проводила их добрым взглядом. Она облегченно вздохнула — урядник снова тяжело взбежал на крыльцо и оттуда, грозя кулаком, исступленно орал...
— Нет, я один. Mademoiselle Полина сюда переехала.
Мать ее умерла. Она думает здесь постоянно поселиться, и я уж кстати приехал
проводить ее, — отвечал рассеянно князь и приостановился немного в раздумье. — Не свободны ли вы сегодня? — вдруг начал он, обращаясь
к Калиновичу. — Не хотите ли со мною отобедать в кабачке, а после съездим
к mademoiselle Полине. Она живет на даче за Петергофом — прелестнейшее местоположение, какое когда-либо создавалось в божьем мире.
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека, так что
мать принуждена была
возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна
к карабинерному поручику, что даже на бале не в состоянии была этого скрыть и целый вечер не спускала с него глаз.
Нехлюдовы —
мать, тетка и дочь — все вечера
проводили дома, и княгиня любила, чтоб по вечерам приезжала
к ней молодежь, мужчины такого рода, которые, как она говорила, в состоянии
провести весь вечер без карт и танцев.
Раз я приехал вечером
к Дмитрию с тем, чтобы с ним вместе
провести вечер в гостиной его
матери, разговаривать и слушать пение или чтение Вареньки; но Безобедов сидел на верху. Дмитрий резким тоном ответил мне, что он не может идти вниз, потому что, как я вижу, у него гости.
— Александр Яковлич пишет, что нежно любимый им Пьер возвратился в Москву и страдает грудью, а еще более того меланхолией, и что врачи ему предписывают
провести нынешнее лето непременно в деревне, но их усадьба с весьма дурным климатом; да и живя в сообществе одной только
матери, Пьер, конечно, будет скучать, а потому Александр Яковлич просит, не позволим ли мы его милому повесе приехать
к нам погостить месяца на два, что, конечно, мы позволим ему с великою готовностью.
Подъезжая
к Москве, Егор Егорыч стал рассуждать, как ему поступить:
завезти ли только Сусанну
к матери, или вместе с ней и самому зайти? То и другое как-то стало казаться ему неловким, так что он посоветовался с Сусанной.
Исполняя обещание, данное Максиму, Серебряный прямо с царского двора отправился
к матери своего названого брата и отдал ей крест Максимов. Малюты не было дома. Старушка уже знала о смерти сына и приняла Серебряного как родного; но, когда он, окончив свое поручение, простился с нею, она не посмела его удерживать, боясь возвращения мужа, и только
проводила до крыльца с благословениями.
Сироткин был также болен и лежал подле меня; как-то под вечер мы с ним разговорились; он невзначай одушевился и,
к слову, рассказал мне, как его отдавали в солдаты, как,
провожая его, плакала над ним его
мать и как тяжело ему было в рекрутах.
…Меня особенно
сводило с ума отношение
к женщине; начитавшись романов, я смотрел на женщину, как на самое лучшее и значительное в жизни. В этом утверждали меня бабушка, ее рассказы о Богородице и Василисе Премудрой, несчастная прачка Наталья и те сотни, тысячи замеченных мною взглядов, улыбок, которыми женщины,
матери жизни, украшают ее, эту жизнь, бедную радостями, бедную любовью.
После обедни он пошел
к императрице и в семейном кругу
провел несколько минут, шутя с детьми и женой. Потом он через Эрмитаж зашел
к министру двора Волконскому и, между прочим, поручил ему выдавать из своих особенных сумм ежегодную пенсию
матери вчерашней девицы. И от него поехал на свою обычную прогулку.
На третий день — в участок… то бишь утро посвятим чтению"Московских ведомостей". Нехорошо
проведем время, а делать нечего. Нужно, голубушка, от времени до времени себя проверять. Потом — на Невский — послушать, как надорванные людишки надорванным голосом вопиют: прочь бредни, прочь! А мы пройдем мимо, как будто не понимаем, чье мясо кошка съела. А вечером на свадьбу
к городовому — дочь за подчаска выдает — вы будете посаженой
матерью, я шафером. Выпьем по бокалу — и домой баиньки.
У соседей кузнеца была слепая девочка Таня. Евсей подружился с нею,
водил её гулять по селу, бережно помогал ей спускаться в овраг и тихим голосом рассказывал о чём-то, пугливо расширяя свои водянистые глаза. Эта дружба была замечена в селе и всем понравилась, но однажды
мать слепой пришла
к дяде Петру с жалобой, заявила, что Евсей напугал Таню своими разговорами, теперь девочка не может оставаться одна, плачет, спать стала плохо, во сне мечется, вскакивает и кричит.
— То лучше, да из чужих рук, а это от
матери, — и опять продолжала
возить подарок за подарком. Наконец бабушке пришла самая оригинальная мысль, и она сделала тетушке такой странный подарок, какого от нее никак невозможно было и ожидать, а именно: она, явясь в один день
к дочери, объявила, что дарит ей Ольгу Федотовну… Конечно, не навек, не в крепость, а так, в услужение.
Потом, когда она
отводила свою руку, Коля только исподлобья посматривал на это; но Елена вдруг снова обращала руку
к нему, и мальчик снова принимался визжать и хохотать; наконец, до того наигрался и насмеялся, что утомился и, прильнув головой
к груди
матери, закрыл глазки: тогда Елена начала его потихоньку качать на коленях и негромким голосом напевать: «Баю, баюшки, баю!».
— Только они меня-то,
к сожалению, не знают… — продолжала между тем та, все более и более приходя в озлобленное состояние. — Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо дело
заведу: я
мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать, что он — человек женатый, и что она — не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.
Лидия (прилегая на плечо
к матери). Надо с ним согласиться. (Тихо.) У нас будут деньги, и мы с вами будем жить богато. (Громко мужу.) Мой друг, я согласна. Не противиться тебе, а благодарить тебя я должна. (Тихо
матери.) Как я
проведу его. (Громко мужу.) Мы не будем никого принимать.
С намерением приучить меня
к мысли о разлуке
мать беспрестанно говорила со мной о гимназии, об ученье, непременно хотела впоследствии
отвезти меня в Москву и отдать в университетский благородный пансион, куда некогда определила она, будучи еще семнадцатилетней девушкой, прямо из Уфы, своих братьев.
По той же самой причине, что моя
мать была горожанка, как я уже сказал, и также потому, что она
провела в угнетении и печали свое детство и раннюю молодость и потом получила, так сказать, некоторое внешнее прикосновение цивилизации от чтения книг и от знакомства с тогдашними умными и образованными людьми, прикосновение, часто возбуждающее какую-то гордость и неуважение
к простонародному быту, — по всем этим причинам вместе, моя
мать не понимала и не любила ни хороводов, ни свадебных и подблюдных песен, ни святочных игрищ, даже не знала их хорошенько.
И музыку Колесников слушал внимательно, хотя в его внимании было больше почтительности, чем настоящего восторга; а потом подсел
к Елене Петровне и
завел с нею продолжительный разговор о Саше. Уже и Линочка, зевая, ушла
к себе, а из полутемной гостиной все несся гудящий бас Колесникова и тихий повествующий голос
матери.
Ида опять пристальнее и еще с большим удивлением поглядела через плечо на зятя и обернулась
к матери. Старушка
провела рукою по руке, как будто она зябла, и опять тихим голосом отвечала...
Она осталась навсегда доброю
матерью и хорошею хозяйкою, но с летами после мужа значительно располнела; горе и заботы
провели у нее по лбу две глубокие морщины; а торговые столкновения и расчеты приучили ее лицо
к несколько суровому, так сказать суходольному выражению, которое замечается почти у всех женщин, поставленных в необходимость лично вести дела не женского хозяйства.
Бессеменов. Нет — то!
К вам ходят гости… целые дни шум… ночью спать нельзя… Ты на моих глазах шашни с постоялкой
заводишь… ты всегда надута… а я… а мы с
матерью жмемся в углу…
Бессеменов. Погоди, не ходи туда… Ничего не слыхать. Может, спит она… не разбудить бы… (
Отводит старуху в угол
к сундуку.) Н-да,
мать! Вот и дожили… до праздника! Говору, сплетен будет теперь по городу — без конца…
— Нет, позвольте, это еще не все, — возразил Хозаров. — Теперь жена моя целые дни
проводит у
матери своей под тем предлогом, что та больна; но знаете ли, что она делает в эти ужасные для семейства минуты? Она целые дни любезничает с одним из этих трех господ офицеров, которые всегда
к вам ездят неразлучно втроем, как три грации. Сами согласитесь, что это глупо и неприлично.
— Я опять вам скажу, Варвара Александровна, что я не понимаю,
к чему вы все это говорите, — возразила Катерина Архиповна. — Мне пророчите смерть, дочь мою, говорите, я
сведу в могилу, и бог знает что такое! Я
мать, и если отказала какому-нибудь жениху, то имею на это свои причины.
— Хорошо, что мы никогда на извозчиках не ездим, — сказала
мать. — Когда мы выезжаем, — прибавила она, обращаясь
к Татьяне Ивановне, — то знакомые обыкновенно на своих лошадях нас
возят.
Последнее время Мари уже целые дни
проводила у
матери; ей было даже очень нескучно, потому что
к старухе начал ходить один из числа трех офицеров — подпоручик Пириневский.