Неточные совпадения
Проснулся он, услыхав, что кто-то вошел к нему,
открыл глаза и увидал Разумихина, отворившего
дверь настежь и стоявшего
на пороге, недоумевая: входить или нет? Раскольников быстро привстал
на диване и смотрел
на него, как будто силясь что-то припомнить.
«Уж не несчастье ли какое у нас дома?» — подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил
дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз, вероятно,
открыл бы в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью
на плечах, с картузом
на голове, сидел он
на оконнице; он не поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями к нему
на шею.
Самгин вымылся, оделся и прошел в переднюю, намереваясь незаметно уйти домой, но его обогнал мальчик,
открыл дверь на улицу и впустил Алину.
Самгин, оглушенный, стоял
на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский,
открыв лицо, тянул
на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из
дверей домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Дверь в квартиру патрона обычно
открывала горничная, слащавая старая дева, а
на этот раз
открыл камердинер Зотов, бывший матрос, человек лет пятидесяти, досиня бритый, с пухлым лицом разъевшегося монаха и недоверчивым взглядом исподлобья.
Марина вышла не очень эффектно: сначала
на стене, за стулом, мелькнула ее рука, отбрасывая черный занавес, потом явилась вся фигура, но — боком; прическа ее зацепилась за что-то, и она так резко дернула рукою материю, что сорвала ее,
открыв угол
двери. Затем, шагнув вперед, она поклонилась, сказав...
Тяжелую, дубовую
дверь крыльца
открыла юная горничная в белом переднике и кружевной наколке
на красиво причесанной голове.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и
открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
Дуняша положила руку Лютова
на грудь его, но рука снова сползла и палец коснулся паркета. Упрямство мертвой руки не понравилось Самгину, даже заставило его вздрогнуть. Макаров молча оттеснил Алину в угол комнаты, ударом ноги
открыл там
дверь, сказал Дуняше: «Иди к ней!» — и обратился к Самгину...
Вечером он пошел к Гогиным, не нравилось ему бывать в этом доме, где, точно
на вокзале, всегда толпились разнообразные люди.
Дверь ему
открыл встрепанный Алексей с карандашом за ухом и какими-то бумагами в кармане.
Устав стоять, он обернулся, — в комнате было темно; в углу у дивана горела маленькая лампа-ночник, постель
на одном диване была пуста, а
на белой подушке другой постели торчала черная борода Захария. Самгин почувствовал себя обиженным, — неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно
открыл дверь на террасу, — там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.
За этим делом его и застала Никонова.
Открыв дверь и медленно притворяя ее, она стояла
на пороге, и
на побледневшем лице ее возмущенно и неестественно выделились потемневшие глаза. Прошло несколько неприятно длинных секунд, прежде, чем она тихо, с хрипотой в горле, спросила...
Когда назойливый стук в
дверь разбудил Самгина, черные шарики все еще мелькали в глазах его, комнату наполнял холодный, невыносимо яркий свет зимнего дня, — света было так много, что он как будто расширил окно и раздвинул стены. Накинув одеяло
на плечи, Самгин
открыл дверь и, в ответ
на приветствие Дуняши, сказал...
В чистеньком городке,
на тихой, широкой улице с красивым бульваром посредине, против ресторана,
на веранде которого, среди цветов, играл струнный оркестр,
дверь солидного, но небольшого дома, сложенного из гранита,
открыла Самгину плоскогрудая, коренастая женщина в сером платье и, молча выслушав его объяснения, провела в полутемную комнату, где
на широком диване у открытого, но заставленного окна полулежал Иван Акимович Самгин.
Только
на одиннадцатый день вахмистр, обильно декорированный медалями,
открыв дверь, уничтожающим взглядом измерил Самгина и, выправив из-под седой бороды большую золотую медаль, скомандовал...
Самгин
открыл дверь и стал медленно спускаться по лестнице, ожидая, что его нагонят. Но шум шагов наверху он услыхал, когда был уже у
двери подъезда. Вышел
на улицу. У подъезда стояла хорошая лошадь.
Самгин, мигая, вышел в густой, задушенный кустарником сад; в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный дом, с тремя колоннами по фасаду, с мезонином в три окна, облепленный маленькими пристройками, — они подпирали его с боков, влезали
на крышу. В этом доме кто-то жил, —
на подоконниках мезонина стояли цветы. Зашли за угол, и оказалось, что дом стоит
на пригорке и задний фасад его — в два этажа. Захарий
открыл маленькую
дверь и посоветовал...
Дверь открыла пожилая горничная в белой наколке
на голове, в накрахмаленном переднике; лицо у нее было желтое, длинное, а губы такие тонкие, как будто рот зашит, но когда она спросила: «Кого вам?» — оказалось, что рот у нее огромный и полон крупными зубами.
Все четыре окна квартиры его были закрыты ставнями, и это очень усилило неприятное его настроение.
Дверь открыла сухая, темная старушка Фелицата, она показалась еще более сутулой, осевшей к земле, всегда молчаливая, она и теперь поклонилась ему безмолвно, но тусклые глаза ее смотрели
на него, как
на незнакомого, тряпичные губы шевелились, и она разводила руками так, как будто вот сейчас спросит...
Он задремал, затем его разбудил шум, — это Дуняша, надевая ботинки, двигала стулом. Сквозь веки он следил, как эта женщина, собрав свои вещи в кучу, зажала их под мышкой, погасила свечу и пошла к
двери.
На секунду остановилась, и Самгин догадался, что она смотрит
на него; вероятно, подойдет. Но она не подошла, а, бесшумно
открыв дверь, исчезла.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она
открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна
на улицу, потом
открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Он указал рукой
на дверь в гостиную. Самгин приподнял тяжелую портьеру,
открыл дверь, в гостиной никого не было, в углу горела маленькая лампа под голубым абажуром. Самгин брезгливо стер платком со своей руки ощущение теплого, клейкого пота.
Клим никогда еще не был
на этой улице, он хотел сообщить об этом историку, но — устыдился.
Дверь крыльца
открыла высокая, седоволосая женщина в черном, густобровая, усатая, с неподвижным лицом.
Но,
открыв на минуту заветную
дверь, она вдруг своенравно захлопнула ее и неожиданно исчезла, увезя с собой ключи от всех тайн: и от своего характера, и от своей любви, и от всей сферы своих понятий, чувств, от всей жизни, которою живет, — всё увезла! Перед ним опять одна замкнутая
дверь!
Но в
дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она
на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна
открывать» (NB то есть чтоб прокормиться, если отец, узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.
Я
открыл глаза и увидел Калиныча: он сидел
на пороге полураскрытой
двери и ножом вырезывал ложку.
Услышав стрельбу, Олентьев решил, что мы подверглись нападению хунхузов. Оставив при лошадях 2 коноводов, он с остальными людьми бросился к нам
на выручку. Наконец стрельба из ближайшей к нам фанзы прекратилась. Тогда Дерсу вступил с корейцами в переговоры. Они ни за что не хотели
открывать дверей. Никакие увещевания не помогли. Корейцы ругались и грозили возобновить пальбу из ружей.
Через несколько минут легкий стук в
дверь, и вошел важный барин в ермолке с кисточкой, в турецком халате с красными шнурами. Не обращая
на нас никакого внимания, он прошел, будто никого и в комнате нет, сел в кресло и стал барабанить пальцами по подлокотнику, а потом закрыл глаза, будто задремал. В маленькой прихожей кто-то кашлянул. Барин
открыл глаза, зевнул широко и хлопнул в ладоши.
Однажды, когда он весь погрузился в процесс бритья и, взяв себя за кончик носа, выпятил языком подбриваемую щеку, старший брат отодвинул через форточку задвижку окна, осторожно спустился в комнату и
открыл выходную
дверь. Обеспечив себе таким образом отступление, он стал исполнять среди комнаты какой-то дикий танец: прыгал, кривлялся, вскидывал ноги выше головы и кричал диким голосом: «Гол, шлеп, тана —
на»…
Вдруг в соседней комнате послышались тяжелые, торопливые шаги, кто-то не просто
открыл, а рванул
дверь, и
на пороге появилась худая высокая фигура Дешерта.
Было раннее утро. Сквозь дремоту я слышал, как мать говорила из соседней комнаты, чтобы
открыли ставни. Горничная вошла в спальню, отодвинула задвижку и вышла
на двор, чтобы исполнить приказание. И когда она вышла, скрипнув
дверью, меня опять захватил еще не рассеявшийся утренний сон. И в нем я увидел себя Наполеоном.
И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую
на всех других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление у меня такое, как будто это — само историческое прошлое Польши, родины моей матери, своеобразное, крепкое, по — своему красивое, уходит в какую-то таинственную
дверь мира в то самое время, когда я
открываю для себя другую
дверь, провожая его ясным и зорким детским, взглядом…
Я ткнулся в
дверь, обитую войлоком и клеенкой, долго не мог найти скобу, шаря дрожащими от холода и волнения руками, наконец тихонько
открыл дверь и остановился
на пороге, ослепленный.
Цыганок плясал неутомимо, самозабвенно, и казалось, что, если
открыть дверь на волю, он так и пойдет плясом по улице, по городу, неизвестно куда…
Я тотчас распорядился за беззаботного сына в отцовском доме: велел
открыть трубы, запер
на замок
дверь в натопленные комнаты, притворил и нашу
дверь, а форточку
открыл.
— Барышни, обедать! Обедать, барышни! — кричит, пробегая вдоль коридора, экономка Зося.
На бегу она
открывает дверь в Манину комнату и кидает торопливо...
Он отворил огромный висячий замок, отодвинул болт и
открыл ржавую, поющую
дверь. Холодный влажный воздух вместе со смешанным запахом каменной сырости, ладана и мертвечины дохнул
на девушек. Они попятились назад, тесно сбившись в робкое стадо. Одна Тамара пошла, не колеблясь, за сторожем.
В окно тихо стукнули — раз, два… Она привыкла к этим стукам, они не пугали ее, но теперь вздрогнула от радостного укола в сердце. Смутная надежда быстро подняла ее
на ноги. Бросив
на плечи шаль, она
открыла дверь…
— Мамаша,
на полке лежит хлеб, потом пойдите в коридор, налево вторая
дверь — постукайте в нее.
Откроет женщина, так вы скажите ей, пусть идет сюда и захватит с собой все, что имеет съедобного.
Вечером хохол ушел, она зажгла лампу и села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла в кухню, заперла
дверь на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась в комнату. Опустила занавески
на окнах и, взяв книгу с полки, снова села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда с улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь… И снова, то закрывая глаза, то
открывая их, шептала...
Вчера лег — и тотчас же канул
на сонное дно, как перевернувшийся, слишком загруженный корабль. Толща глухой колыхающейся зеленой воды. И вот медленно всплываю со дна вверх и где-то
на средине глубины
открываю глаза: моя комната, еще зеленое, застывшее утро.
На зеркальной
двери шкафа — осколок солнца — в глаза мне. Это мешает в точности выполнить установленные Скрижалью часы сна. Лучше бы всего —
открыть шкаф. Но я весь — как в паутине, и паутина
на глазах, нет сил встать…
Я кинулся назад — в ту комнату, где она (вероятно) еще застегивала юнифу перед зеркалом, вбежал — и остановился. Вот — ясно вижу — еще покачивается старинное кольцо
на ключе в
двери шкафа, а I — нет. Уйти она никуда не могла — выход из комнаты только один — и все-таки ее нет. Я обшарил все, я даже
открыл шкаф и ощупал там пестрые, древние платья: никого…
Она
открыла зеркальную
дверь, вделанную в стену шкафа; через плечо —
на меня, ждала. Я послушно вышел. Но едва переступил порог — вдруг стало нужно, чтобы она прижалась ко мне плечом — только
на секунду плечом, больше ничего.
Я поднялся к себе,
открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил — закованный все в одном и том же кругу: стол,
на столе белый сверток, кровать,
дверь, стол, белый сверток… В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой — шишковатая лысина, и лоб — огромная желтая парабола. Морщины
на лбу — ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами — и тогда я чувствую: эти желтые строки — обо мне.
А мне ли не твердили с детских лет, что покорностью цветут города, благоденствуют селения, что она дает силу и крепость недужному
на одре смерти, бодрость и надежду истомленному работой и голодом, смягчает сердца великих и сильных,
открывает двери темницы забытому узнику… но кто исчислит все твои благодеяния, все твои целения, о матерь всех доблестей?
После этого мы пили вдвоем с ним очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: «Ну, теперь, мол,
открывай, что ты с конем делал?» А я отвечаю: «Вот что…» — да глянул
на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горшка с тестом
на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом
на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет — и спустился под стол, да потом как шаркнет к
двери, да и был таков, и негде его стало и искать.
— Прощайте, monsieur Irteneff, — сказала мне Ивина, вдруг как-то гордо кивнув головой и так же, как сын, посмотрев мне в брови. Я поклонился еще раз и ей, и ее мужу, и опять
на старого Ивина мой поклон подействовал так же, как ежели бы
открыли или закрыли окошко. Студент Ивин проводил меня, однако, до
двери и дорогой рассказал, что он переходит в Петербургский университет, потому что отец его получил там место (он назвал мне какое-то очень важное место).
Теперь они сразу стали точно слепые. Не пришли сюда пешком, как бывало
на богомолье, и не приехали, а прилетели по воздуху. И двор мистера Борка не похож был
На двор. Это был просто большой дом, довольно темный и неприятный. Борк
открыл своим ключом
дверь, и они взошли наверх по лестнице. Здесь был небольшой коридорчик,
на который выходило несколько
дверей. Войдя в одну из них, по указанию Борка, наши лозищане остановились у порога, положили узлы
на пол, сняли шапки и огляделись.
Татарин согнул спину,
открыл ею
дверь и исчез, а Кожемякин встал, отошёл подальше от окна во двор и, глядя в пол, замер
на месте, стараясь ни о чём не думать, боясь задеть в груди то неприятное, что всё росло и росло, наполняя предчувствием беды.
В углу около изразцовой печи отворилась маленькая
дверь, в комнату высунулась тёмная рука, дрожа, она нащупала край лежанки, вцепилась в него, и, приседая, бесшумно выплыл Хряпов, похожий
на нетопыря, в сером халате с чёрными кистями. Приставив одну руку щитком ко лбу, другою торопливо цапаясь за углы шкафов и спинки стульев, вытянув жилистую шею,
открыв чёрный рот и сверкая клыками, он, качаясь, двигался по комнате и говорил неизменившимся ехидно-сладким, холодным говорком...