Неточные совпадения
Стародум. Ему многие смеются. Я это знаю. Быть так. Отец мой воспитал меня по-тогдашнему, а я не нашел и нужды
себя перевоспитывать. Служил он Петру Великому. Тогда один человек назывался ты, а не вы. Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий считал
себя за многих. Зато нонче многие не
стоят одного. Отец мой у двора Петра Великого…
Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась
за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они в понедельник или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя
себя теперь совершенно равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она
стояла в своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше обыкновенного вошел к ней.
Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с
собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него
стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести
себя в состояние бодрости.
За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Вронский не слушал его. Он быстрыми шагами пошел вниз: он чувствовал, что ему надо что-то сделать, но не знал что. Досада на нее
за то, что она ставила
себя и его в такое фальшивое положение, вместе с жалостью к ней
за ее страдания, волновали его. Он сошел вниз в партер и направился прямо к бенуару Анны. У бенуара
стоял Стремов и разговаривал с нею...
Вот кругом него собрался народ из крепости — он никого не замечал;
постояли, потолковали и пошли назад; я велел возле его положить деньги
за баранов — он их не тронул, лежал
себе ничком, как мертвый.
—
Постой,
постой! — закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь
за дверцы коляски, — совсем было забыл… У меня остались ваши бумаги, Григорий Александрович… я их таскаю с
собой… думал найти вас в Грузии, а вот где Бог дал свидеться… Что мне с ними делать?..
Вот ты у меня
постоишь на коленях! ты у меня поголодаешь!» И бедный мальчишка, сам не зная
за что, натирал
себе колени и голодал по суткам.
— Есть у меня, пожалуй, трехмиллионная тетушка, — сказал Хлобуев, — старушка богомольная: на церкви и монастыри дает, но помогать ближнему тугенька. А старушка очень замечательная. Прежних времен тетушка, на которую бы взглянуть
стоило. У ней одних канареек сотни четыре. Моськи, и приживалки, и слуги, каких уж теперь нет. Меньшому из слуг будет лет шестьдесят, хоть она и зовет его: «Эй, малый!» Если гость как-нибудь
себя не так поведет, так она
за обедом прикажет обнести его блюдом. И обнесут, право.
Долго бы
стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в даль, позабыв и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья
за промедление, позабыв и
себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире.
Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил
себе правилом, что в трех случаях всегда следует взяться
за саблю, именно: когда комиссары [Комиссары — польские сборщики податей.] не уважили в чем старшин и
стояли пред ними в шапках, когда поглумились над православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда враги были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.
В подобных случаях водилось у запорожцев гнаться в ту ж минуту
за похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому что пленные как раз могли очутиться на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острове, и бог знает в каких местах не показались бы чубатые запорожские головы. Вот отчего собрались запорожцы. Все до единого
стояли они в шапках, потому что пришли не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться, как ровные между
собою.
— А? Так это насилие! — вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила
за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и
стоял против нее на другом конце комнаты. Он даже овладел
собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить
за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они
стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.
Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в силах был сдержать
себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он
стоял за дверью, с топором, запор прыгал, они
за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
Как: из-за того, что бедный студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (заметь
себе!), мнительный, самолюбивый, знающий
себе цену и шесть месяцев у
себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, —
стоит перед какими-то кварташками [Кварташка — ироническое от «квартальный надзиратель».] и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, [Реомюр, Рене Антуан (1683–1757) — изобретатель спиртового термометра, шкала которого определялась точками кипения и замерзания воды.
—
Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его
за плечо, —
стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против
себя?
Проходя канцелярию, Раскольников заметил, что многие на него пристально посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников из того дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они
стояли и чего-то ждали. Но только что он вышел на лестницу, вдруг услышал
за собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что тот догонял его, весь запыхавшись.
Кабанова. Не пущу, и не думай! Из-за нее да
себя губить,
стоит ли она того! Мало нам она страму-то наделала, еще что затеяла!
Я надел тулуп и сел верхом, посадив
за собою Савельича. «Вот видишь ли, сударь, — сказал старик, — что я недаром подал мошеннику челобитье: вору-то стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не
стоят и половины того, что они, мошенники, у нас украли, и того, что ты ему сам изволил пожаловать; да все же пригодится, а с лихой собаки хоть шерсти клок».
Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; что изволила она вчерашний день говорить у
себя за столом, кого принимала вечером, — словом, разговор Анны Власьевны
стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства.
Иная барышня только оттого и слывет умною, что умно вздыхает; а твоя
за себя постоит, да и так
постоит, что и тебя в руки заберет, — ну, да это так и следует.
Наступили лучшие дни в году — первые дни июня. Погода
стояла прекрасная; правда, издали грозилась опять холера, но жители…й губернии успели уже привыкнуть к ее посещениям. Базаров вставал очень рано и отправлялся версты
за две,
за три, не гулять — он прогулок без цели терпеть не мог, — а собирать травы, насекомых. Иногда он брал с
собой Аркадия. На возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор, и Аркадий обыкновенно оставался побежденным, хотя говорил больше своего товарища.
Почувствовав что-то близкое стыду
за себя,
за людей, Самгин пошел тише, увидал вдали отряд конной полиции и свернул в переулок. Там, у забора,
стоял пожилой человек в пиджаке без рукава и громко говорил кому-то...
А рядом с Климом
стоял кудрявый парень, держа в руках железный лом, и — чихал; чихнет, улыбнется Самгину и, мигая, пристукивая ломом о булыжник, ждет следующего чиха. Во двор, в голубоватую кисею дыма, вбегали пожарные, влача
за собою длинную змею с медным жалом. Стучали топоры, трещали доски, падали на землю, дымясь и сея золотые искры; полицейский пристав Эгге уговаривал зрителей...
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз с нее, с ее топающих ног, вышел
за дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго
стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею —
себя с растрепанной прической, с открытым ртом на сером потном лице.
—
Стой! Я — большие деньги и — больше ничего! И еще я — жертва, приносимая историей
себе самой
за грехи отцов моих.
— Эй, барин, ходи веселей! — крикнули
за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде было очень шумно, однако казалось, что железный шум торопится исчезнуть в холодной, всепоглощающей тишине. В коридоре вагона
стояли обер-кондуктор и жандарм, дверь в купе заткнул
собою поручик Трифонов.
Все мысли Клима вдруг оборвались, слова пропали. Ему показалось, что Спивак, Кутузов, Туробоев выросли и распухли, только брат остался таким же, каким был; он
стоял среди комнаты, держа
себя за уши, и качался.
Поперек длинной, узкой комнаты ресторана, у стен ее,
стояли диваны, обитые рыжим плюшем, каждый диван на двоих; Самгин сел
за столик между диванами и почувствовал
себя в огромном, уродливо вытянутом вагоне. Теплый, тошный запах табака и кухни наполнял комнату, и казалось естественным, что воздух окрашен в мутно-синий цвет.
— Уничтожай его! — кричал Борис, и начинался любимейший момент игры: Варавку щекотали, он выл, взвизгивал, хохотал, его маленькие, острые глазки испуганно выкатывались, отрывая от
себя детей одного
за другим, он бросал их на диван, а они, снова наскакивая на него, тыкали пальцами ему в ребра, под колени. Клим никогда не участвовал в этой грубой и опасной игре, он
стоял в стороне, смеялся и слышал густые крики Глафиры...
Варвара достала где-то и подарила ему фотографию с другого рисунка: на фоне полуразрушенной деревни
стоял царь, нагой, в короне, и держал
себя руками
за фаллос, — «Самодержец», — гласила подпись.
Спать он лег, чувствуя
себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком в дверь, горничная будила его к поезду. Он быстро вскочил с постели и несколько секунд
стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья деревьев
за открытым окном тоже ослепительно сияли, отражая в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и цветов наполнял комнату; свежесть утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал...
Клим
постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка
стоял у окна, держа
себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
У буфета
стоял поручик Трифонов, держась правой рукой
за эфес шашки, а левой схватив
за ворот лысого человека, который был на голову выше его; он дергал лысого на
себя, отталкивал его и сипел...
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый человек, с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он, ни на кого не глядя, скрылся в глубине двора,
за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал
себя сконфуженно и глупо. Он
стоял в тени,
за грудой ящиков со стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских с карманником.
Он легко, к своему удивлению, встал на ноги, пошатываясь, держась
за стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у
себя в кабинете на диване; пред ним
стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.
Она втиснула его
за железную решетку в сад, там молча
стояло человек десять мужчин и женщин, на каменных ступенях крыльца сидел полицейский; он встал, оказался очень большим, широким; заткнув
собою дверь в дом, он сказал что-то негромко и невнятно.
«Я слежу
за собой, как
за моим врагом», — возмутился он, рывком надел шапку, гневно сунул ноги в галоши, вышел на крыльцо кухни,
постоял, прислушался к шуму голосов
за воротами и решительно направился на улицу.
— Нет… нет… — силилась выговорить потом, —
за меня и
за мое горе не бойся. Я знаю
себя: я выплачу его и потом уж больше плакать не стану. А теперь не мешай плакать… уйди… Ах, нет,
постой! Бог наказывает меня!.. Мне больно, ах, как больно… здесь, у сердца…
Ребенка ли выходить не сумеют там?
Стоит только взглянуть, каких розовых и увесистых купидонов носят и водят
за собой тамошние матери. Они на том
стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
Перед ней
стоял прежний, уверенный в
себе, немного насмешливый и безгранично добрый, балующий ее друг. В лице у него ни тени страдания, ни сомнения. Он взял ее
за обе руки, поцеловал ту и другую, потом глубоко задумался. Она притихла, в свою очередь, и, не смигнув, наблюдала движение его мысли на лице.
— Что ты затеваешь? Боже тебя сохрани! Лучше не трогай! Ты станешь доказывать, что это неправда, и, пожалуй, докажешь. Оно и не мудрено,
стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки. Если он был
за Волгой, у
себя, тогда люди спросят, где же правда!.. с кем она в роще была? Тебя Крицкая видела на горе одного, а Вера была…
Он видел только ее римский чистый профиль, когда она
стояла или сидела перед ним, чувствовал веющий от нее на него жар и запах каких-то цветов да часто потрогивал
себя за пришитую ею пуговицу.
За ним всё
стояли и горячо звали к
себе — его три фигуры: его Вера, его Марфенька, бабушка. А
за ними
стояла и сильнее их влекла его к
себе — еще другая, исполинская фигура, другая великая «бабушка» — Россия.
— Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили
себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас
за это,
постойте, еще не то будет! — с принужденным смехом и будто шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
Райский смотрел, как
стоял директор, как говорил, какие злые и холодные у него были глаза, разбирал, отчего ему стало холодно, когда директор тронул его
за ухо, представил
себе, как поведут его сечь, как у Севастьянова от испуга вдруг побелеет нос, и он весь будто похудеет немного, как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает от волнения, как добрый Масляников, с плачущим лицом, бросится обнимать его и прощаться с ним, точно с осужденным на казнь.
— Представьте
себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это
за подвиг! На коленках, что ли,
стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
— Два месяца назад я здесь
стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне
себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались
за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
Она стремительно выбежала из квартиры, накидывая на бегу платок и шубку, и пустилась по лестнице. Мы остались одни. Я сбросил шубу, шагнул и затворил
за собою дверь. Она
стояла предо мной как тогда, в то свидание, с светлым лицом, с светлым взглядом, и, как тогда, протягивала мне обе руки. Меня точно подкосило, и я буквально упал к ее ногам.
Взглянешь около
себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии,
стоят красивые скалы: не раз содрогнешься
за участь путешественников!.. Но я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему не так страшно умирать, как свидетелям смотреть на это.