Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу,
поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого
приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Сначала он
принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не
поедет, и что он не хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.
План был начертан обширный. Сначала направиться в один угол выгона; потом, перерезав его площадь поперек, нагрянуть в другой конец; потом очутиться в середине, потом
ехать опять по прямому направлению, а затем уже куда глаза глядят. Везде
принимать поздравления и дары.
Она знала Анну Аркадьевну, но очень мало, и
ехала теперь к сестре не без страху пред тем, как ее
примет эта петербургская светская дама, которую все так хвалили.
Ты хочешь, чтобы я
поехала к ней,
принимала бы ее и тем реабилитировала бы ее в обществе; но ты пойми, что я не могу этого сделать.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от света; но он сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он не надеялся. Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену брата. Ему казалось, что она не бросит камня и с простотой и решительностью
поедет к Анне и
примет ее.
— Как что? — оскорбившись за то, что он как бы с неохотой и досадой
принимает ее предложение. — Отчего же мне не
ехать? Я тебе не буду мешать. Я…
Вронский и Анна всё в тех же условиях, всё так же не
принимая никаких мер для развода, прожили всё лето и часть осени в деревне. Было между ними решено, что они никуда не
поедут; но оба чувствовали, чем долее они жили одни, в особенности осенью и без гостей, что они не выдержат этой жизни и что придется изменить ее.
Вернувшись домой, Вронский нашел у себя записку от Анны. Она писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович
едет на совет и пробудет до десяти». Подумав с минуту о странности того, что она зовет его прямо к себе, несмотря на требование мужа не
принимать его, он решил, что
поедет.
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
Ее тревожили
приметы;
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствия теснили грудь.
Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл:
То несомненный знак ей был,
Что
едут гости. Вдруг увидя
Младой двурогий лик луны
На небе с левой стороны...
— Я тут еще беды не вижу.
«Да скука, вот беда, мой друг».
— Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу… — «Опять эклога!
Да полно, милый, ради Бога.
Ну что ж? ты
едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня». — «Ты шутишь». — «Нету».
— Я рад. — «Когда же?» — Хоть сейчас
Они с охотой
примут нас.
Мне объявили, что мое знакомство и она, и дочь ее могут
принимать не иначе как за честь; узнаю, что у них ни кола ни двора, а приехали хлопотать о чем-то в каком-то присутствии; предлагаю услуги, деньги; узнаю, что они ошибкой
поехали на вечер, думая, что действительно танцевать там учат; предлагаю способствовать с своей стороны воспитанию молодой девицы, французскому языку и танцам.
Все это совершилось удивительно быстро, а солдаты шли все так же не спеша, и так же тихонько
ехала пушка — в необыкновенной тишине; тишина как будто не
принимала в себя, не хотела поглотить дробный и ленивенький шум солдатских шагов, железное погромыхивание пушки, мерные удары подков лошади о булыжник и негромкие крики раненого, — он ползал у забора, стучал кулаком в закрытые ворота извозчичьего двора.
Раньше почти равнодушный к деньгам, теперь он
принял эти бумажки с чувством удовлетворения, — они обещали ему независимость, укрепляли его желание
поехать за границу.
«Верно, Андрей рассказал, что на мне были вчера надеты чулки разные или рубашка наизнанку!» — заключил он и
поехал домой не в духе и от этого предположения, и еще более от приглашения обедать, на которое отвечал поклоном: значит,
принял.
Он сел и задумался. Много передумал он в эти полтора часа, много изменилось в его мыслях, много он
принял новых решений. Наконец он остановился на том, что сам
поедет с поверенным в деревню, но прежде выпросит согласие тетки на свадьбу, обручится с Ольгой, Ивану Герасимовичу поручит отыскать квартиру и даже займет денег… немного, чтоб свадьбу сыграть.
Ему представлялись даже знакомые лица и мины их при разных обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем
ехать в церемонии,
примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда не делал ни малейшей ошибки в Обломовке.
Я как пришла в трактир и отдала Ивану Иванычу деньги — он сосчитал,
принял и говорит: «Теперь, госпожа,
поедем.
Дела шли своим чередом, как вдруг однажды перед началом нашей вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна наряжались к выходу, а Софья Николаевна
поехала гулять, взявши с собой Николая Васильевича, чтоб завезти его там где-то на дачу, — доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки поворчали на это неожиданное расстройство партии, но, однако, отпустили меня погулять, наказавши через час вернуться, а княгиню
приняли.
В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей,
принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок, к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или
поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху ни духу.
От слободы Качуги пошла дорога степью; с Леной я распрощался. Снегу было так мало, что он не покрыл траву; лошади паслись и щипали ее, как весной. На последней станции все горы; но я
ехал ночью и не видал Иркутска с Веселой горы. Хотел было доехать бодро, но в дороге сон неодолим. Какое неловкое положение ни
примите, как ни сядьте, задайте себе урок не заснуть, пугайте себя всякими опасностями — и все-таки заснете и проснетесь, когда экипаж остановится у следующей станции.
И нас губернатор хотел
принять с таким, с такою… глупостью, следовало бы сказать, с гордостью, скажу учтивее; а теперь четыре важные японские сановника сами
едут к нам в гости!
— Генерал не
принимают. Генеральша тоже. Они сейчас изволят
ехать.
— Ты говоришь о моем намерении жениться на Катюше? Так видишь ли, я решил это сделать, но она определенно и твердо отказала мне, — сказал он, и голос его дрогнул, как дрожал всегда, когда он говорил об этом. — Она не хочет моей жертвы и сама жертвует, для нее, в ее положении, очень многим, и я не могу
принять этой жертвы, если это минутное. И вот я
еду за ней и буду там, где она будет, и буду, сколько могу, помогать, облегчать ее участь.
— Я про себя не думаю. Я покойницей так облагодетельствована, что ничего не желаю. Меня Лизанька зовет (это была ее замужняя племянница), я к ней и
поеду, когда не нужна буду. Только вы напрасно
принимаете это к сердцу, — со всеми это бывает.
Я с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и дня через два
поехал к нему. Я застал его дома. Он сидел в больших кожаных креслах и читал Четьи-Минеи. Серая кошка мурлыкала у него на плече. Он меня
принял, по своему обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились в разговор.
Дичи у него в поместье водится много, дом построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски, обеды задает он отличные,
принимает гостей ласково, а все-таки неохотно к нему
едешь.
— Изволь, мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не
поехала в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то женщина, которую я сначала
приняла за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня читать мой дневник; там было написано все только о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них показывались новые слова, говорившие, что я не люблю тебя.
На колеснице с ним
едет, показывая его народу, прося народ
принять его, говоря народу, что она покровительствует ему, женщина чудной красоты даже среди этих красавиц, — и преклоняясь перед ее красотою, народ отдает власть над собою Пизистрату, ее любимцу.
— Вы догадываетесь, — сказал Сильвио, — кто эта известная особа.
Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно
примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!
Белинский был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе или в очень многочисленном; он знал это и, желая скрыть, делал пресмешные вещи. К. уговорил его
ехать к одной даме; по мере приближения к ее дому Белинский все становился мрачнее, спрашивал, нельзя ли
ехать в другой день, говорил о головной боли. К., зная его, не
принимал никаких отговорок. Когда они приехали, Белинский, сходя с саней, пустился было бежать, но К. поймал его за шинель и повел представлять даме.
Подумав об этом, я написал к Маццини записку и спросил его,
примет ли Гарибальди приглашение в такую даль, как Теддингтон; если нет, то я его не буду звать, тем дело и кончится, если же
поедет, то я очень желал бы их обоих пригласить.
Твоею дружбой не согрета,
Вдали шла долго жизнь моя.
И слов последнего привета
Из уст твоих не слышал я.
Размолвкой нашей недовольный,
Ты, может, глубоко скорбел;
Обиды горькой, но невольной
Тебе простить я не успел.
Никто из нас не мог быть злобен,
Никто, тая строптивый нрав,
Был повиниться не способен,
Но каждый думал, что он прав.
И
ехал я на примиренье,
Я жаждал искренно сказать
Тебе сердечное прощенье
И от тебя его
принять…
Но было поздно…
Мой сосед, исправленный Диффенбахом, в это время был в трактире; когда он вскарабкался на свое место и мы
поехали, я рассказал ему историю. Он был выпивши и, следственно, в благодушном расположении; он
принял глубочайшее участие и просил меня дать ему в Берлине записку.
Когда болезнь последней дочери ее
приняла совершенно отчаянный характер, мать уговорили
ехать домой,и она
поехала.
Лошадей приводили, я с внутренним удовольствием слушал их жеванье и фырканье на дворе и
принимал большое участие в суете кучеров, в спорах людей о том, где кто сядет, где кто положит свои пожитки; в людской огонь горел до самого утра, и все укладывались, таскали с места на место мешки и мешочки и одевались по-дорожному (
ехать всего было около восьмидесяти верст!).
— Недостатка в месте у меня нет, — ответил он, — но для вас, я думаю, лучше
ехать, вы приедете часов в десять к вашему батюшке. Вы ведь знаете, что он еще сердит на вас; ну — вечером, перед сном у старых людей обыкновенно нервы ослаблены и вялы, он вас
примет, вероятно, гораздо лучше нынче, чем завтра; утром вы его найдете совсем готовым для сражения.
Супруги
едут в город и делают первые закупки. Муж берет на себя, что нужно для приема гостей; жена занимается исключительно нарядами. Объезжают городских знакомых, в особенности полковых, и всем напоминают о наступлении зимы. Арсений Потапыч справляется о ценах у настоящих торговцев и убеждается, что хоть он и продешевил на первой продаже, но немного. Наконец вороха всякой всячины укладываются в возок, и супруги, веселые и довольные, возвращаются восвояси. Слава Богу! теперь хоть кого не стыдно
принять.
— А ты не заметил ничего, родимый мой? Мы-то тут споримся, да перекоряемся, да худые слова выговариваем, а он нас толкает да толкает… Я-то это давно
примечаю, а как он швырнул тебя в снег… А тут и сам объявился в прескверном образе… Ты думаешь, это углевозы
ехали? Это он
ехал с своим сонмом, да еще посмеялся над нами… Любо ему, как скитники вздорят.
Лопахин. Ну, прощай, голубчик. Пора
ехать. Мы друг перед другом нос дерем, а жизнь знай себе проходит. Когда я работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую. А сколько, брат, в России людей, которые существуют неизвестно для чего. Ну, все равно, циркуляция дела не в этом. Леонид Андреич, говорят,
принял место, будет в банке, шесть тысяч в год… Только ведь не усидит, ленив очень…
Нужно было
ехать через Балчуговский завод; Кишкин повернул лошадь объездом, чтобы оставить в стороне господский дом. У старика кружилась голова от неожиданного счастья, точно эти пятьсот рублей свалились к нему с неба. Он так верил теперь в свое дело, точно оно уже было совершившимся фактом. А главное, как приметы-то все сошлись: оба несчастные, оба не знают, куда голову приклонить. Да тут золото само полезет. И как это раньше ему Кожин не пришел на ум?.. Ну, да все к лучшему. Оставалось уломать Ястребова.
—
Ехал бы на заимку к Основе, требушина этакая! — ругался Семка, соображая, что нужно идти
принимать лошадей.
Кучер не спрашивал, куда
ехать. Подтянув лошадей, он лихо прокатил мимо перемен, проехал по берегу Березайки и, повернув на мыс, с шиком въехал в открытые ворота груздевского дома, глядевшего на реку своими расписными ставнями, узорчатою вышкой и зеленым палисадником. Было еще рано, но хозяин выскочил на крыльцо в шелковом халате с болтавшимися кистями, в каком всегда ходил дома и даже
принимал гостей.
Об Нарышкиных имею известие от брата Петра из Прочного Окопа, — Нарышкин чуть было не задушил его, услышавши знакомый ему мой голос. Родственно они
приняли моего Петра, который на год отправился по собственному желанию в экспедицию. Теперь они все в горах. Талызин уехал в Петербург и, кажется, не воротится, я этому очень рад. При нем я бы не
поехал по приглашению Фонвизина.
Брат Петр на Кавказе;
поехал по собственному желанию на год в экспедицию. Недавно писал ко мне из Прочного Окопа, где
приняли его Нарышкины с необыкновенною дружбою: добрый Мишель чуть не задушил его, услышав голос, напоминающий меня. Теперь они все в горах, брат в отряде у Засса…
Предметы начали мешаться в моих глазах; мне казалось, что мы
едем в карете, что мне хотят дать лекарство и я не хочу
принимать его, что вместо матери стоит подле меня нянька Агафья или кормилица…
Из всех этих сведений я доволен был по крайней мере тем, что старший Захаревский, как видно, был человек порядочный, и я прямо
поехал к нему. Он
принял меня с удивлением, каким образом я попал к ним в город, и когда я объяснил ему, каким именно, это, кажется, очень подняло меня в глазах его.
— Завтра
еду, — отвечал Вихров и дал себе клятву строжайшим образом приказать Михайле ни под каким видом не
принимать г-жи Огаркиной.
Ехать к матери не было никакой возможности, так как та сама чуть не умирала с голоду; воротиться другой раз к мужу — она совершенно не надеялась, чтобы он
принял ее.
Наконец он вдруг проговорил: «
Едет!» — и с улыбающимся лицом вышел в переднюю, чтобы
принять гостя.