Неточные совпадения
«Что как она не любит меня? Что как она выходит
за меня только для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что
делает? — спрашивал он себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как
год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
Со времени своего возвращения из-за границы Алексей Александрович два раза был на даче. Один раз обедал, другой раз провел вечер с гостями, но ни разу не ночевал, как он имел обыкновение
делать это в прежние
годы.
Катерина. Такая уж я зародилась горячая! Я еще
лет шести была, не больше, так что
сделала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно, я выбежала на Волгу, села в лодку, да и отпихнула ее от берега. На другое утро уж нашли, верст
за десять!
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго спросила меня: «Что не
делаете революцию, чего ждете?» И похвасталась, что муж у нее только в прошлом
году вернулся из ссылки
за седьмой
год, прожил дома четыре месяца и скончался в одночасье, хоронила его большая тысяча рабочего народа.
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были
за двадцать, тридцать лег до этого
года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них
делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло. В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
— Есть причина. Живу я где-то на задворках, в тупике. Людей — боюсь, вытянут и заставят
делать что-нибудь… ответственное. А я не верю, не хочу. Вот —
делают, тысячи
лет делали. Ну, и — что же? Вешают
за это. Остается возня с самим собой.
— Это — для гимназиста, милый мой. Он берет время как мерило оплаты труда — так? Но вот я третий
год собираю материалы о музыкантах XVIII века, а столяр, при помощи машины,
сделал за эти
годы шестнадцать тысяч стульев. Столяр — богат, даже если ему пришлось по гривеннику со стула, а — я? А я — нищеброд, рецензийки для газет пишу. Надо
за границу ехать — денег нет. Даже книг купить — не могу… Так-то, милый мой…
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча
сделала ему знак идти
за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал
за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько
лет не заглядывал.
— Ах, дай Бог: умно бы
сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я
за него не боюсь, а
за вас у меня душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать
лет — и тот вдруг объявил матери, что не будет ходить к обедне.
— Икру? Даже затрясся весь, как увидал! А это что? — с новым удовольствием заговорил он, приподнимая крышки серебряных блюд, одну
за другой. — Какая вы кокетка, Полина Карповна: даже котлетки без папильоток не можете кушать! Ах, и трюфли — роскошь юных
лет! — petit-fours, bouchees de dames! Ax, что вы хотите со мной
делать? — обратился он к ней, потирая от удовольствия руки — Какие замыслы у вас?
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных
лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы
делаете вызов без ведома обиженного,
за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
Вообще зима как-то не к лицу здешним местам, как не к лицу нашей родине
лето. Небо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над головой; зелень свежа; многие цветы ни
за что не соглашаются завянуть. И всего продолжается холод один какой-нибудь месяц, много — шесть недель. Зима не успевает воцариться и, ничего не
сделав, уходит.
Сын же Владимира Васильевича — добродушный, обросший бородой в 15
лет и с тех пор начавший пить и развратничать, что он продолжал
делать до двадцатилетнего возраста, — был изгнан из дома
за то, что он нигде не кончил курса и, вращаясь в дурном обществе и
делая долги, компрометировал отца.
«188*
года февраля 15-го дня я, нижеподписавшийся, по поручению врачебного отделения,
за № 638-м, — опять начал с решительностью, повысив диапазон голоса, как будто желая разогнать сон, удручающий всех присутствующих, секретарь, — в присутствии помощника врачебного инспектора,
сделав исследование внутренностей...
Когда мачеха вышла
за Холостова, он в три
года промотал все оставшиеся деньги, заложил прииски,
сделал миллионный долг и совсем уронил заводы.
— Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко: «Совесть! Что совесть? Я сам ее
делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке
за семь тысяч
лет. Так отвыкнем и будем боги». Это он говорил, это он говорил!
С каждым днем становилось все холоднее и холоднее. Средняя суточная температура понизилась до 6,3°С, и дни заметно сократились. На ночь для защиты от ветра нужно было забираться в самую чащу леса. Для того чтобы заготовить дрова, приходилось рано становиться на биваки. Поэтому
за день удавалось пройти мало, и на маршрут, который
летом можно было
сделать в сутки, теперь приходилось тратить времени вдвое больше.
Я велел подбросить дров в костер и согреть чай, а сам принялся его расспрашивать, где он был и что
делал за эти 3
года. Дерсу мне рассказал, что, расставшись со мной около озера Ханка, он пробрался на реку Ното, где ловил соболей всю зиму, весной перешел в верховья Улахе, где охотился
за пантами, а
летом отправился на Фудзин, к горам Сяень-Лаза. Пришедшие сюда из поста Ольги китайцы сообщили ему, что наш отряд направляется к северу по побережью моря. Тогда он пошел на Тадушу.
Когда идешь в дальнюю дорогу, то уже не разбираешь погоды. Сегодня вымокнешь, завтра высохнешь, потом опять вымокнешь и т.д. В самом деле, если все дождливые дни сидеть на месте, то, пожалуй, недалеко уйдешь
за лето. Мы решили попытать счастья и хорошо
сделали. Часам к 10 утра стало видно, что погода разгуливается. Действительно, в течение дня она сменялась несколько раз: то светило солнце, то шел дождь. Подсохшая было дорога размокла, и опять появились лужи.
Года через два после того, как мы видим его сидящим в кабинете Кирсанова
за ньютоновым толкованием на «Апокалипсис», он уехал из Петербурга, сказавши Кирсанову и еще двум — трем самым близким друзьям, что ему здесь нечего
делать больше, что он
сделал все, что мог, что больше
делать можно будет только
года через три, что эти три
года теперь у него свободны, что он думает воспользоваться ими, как ему кажется нужно для будущей деятельности.
Старик, о котором идет речь, был существо простое, доброе и преданное
за всякую ласку, которых, вероятно, ему не много доставалось в жизни. Он
делал кампанию 1812
года, грудь его была покрыта медалями, срок свой он выслужил и остался по доброй воле, не зная, куда деться.
Ученье шло плохо, без соревнования, без поощрений и одобрений; без системы и без надзору, я занимался спустя рукава и думал памятью и живым соображением заменить труд. Разумеется, что и
за учителями не было никакого присмотра; однажды условившись в цене, — лишь бы они приходили в свое время и сидели свой час, — они могли продолжать
годы, не отдавая никакого отчета в том, что
делали.
Сначала и мне было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не
сделав, это юношеское «Quid timeas? Caesarem vehis!» [Чего ты боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.)] взяло верх, и я спокойно ждал конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью. Жизнь впоследствии отучает от гордой веры, наказывает
за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а в
летах человек осторожен и редко увлекается.
Привычка к оружию, необходимая для сибиряка, повсеместна; привычка к опасностям, к расторопности
сделала сибирского крестьянина более воинственным, находчивым, готовым на отпор, чем великорусского. Даль церквей оставила его ум свободнее от изуверства, чем в России, он холоден к религии, большей частью раскольник. Есть дальние деревеньки, куда поп ездит раза три в
год и гуртом накрещивает, хоронит, женит и исповедует
за все время.
Лет двенадцати я был переведен с женских рук на мужские. Около того времени мой отец
сделал два неудачных опыта приставить
за мной немца.
Дедушка происходил из купеческого рода, но в 1812
году сделал значительное пожертвование в пользу армии и
за это получил чин коллежского асессора, а вместе с тем и право на потомственное дворянство.
— Я не злопамятен, Солопий. Если хочешь, я освобожу тебя! — Тут он мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать. —
За то и ты
делай, как нужно: свадьбу! — да и попируем так, чтобы целый
год болели ноги от гопака.
У него не было никакой склонности
делать карьеру, и он даже отказался от чина, который ему полагался
за то, что более двадцати пяти
лет он был почетным мировым судьей.
Семнадцать пьес в прошлом
году ему
сделал и получил
за это триста тридцать четыре рубля.
Раз в неделю хозяйки кое-как моют и убирают свою квартиру или
делают вид, что убирают, — квартиры загрязнены до невозможности, и их не отмоешь. Но есть хозяйки, которые никогда или,
за редким исключением, не больше двух раз в
году убирают свои квартиры, населенные ворами, пьяницами и проститутками.
Склонили его на операцию, но случилось, что
сделали только половину операции, и, вручив часть обещанной суммы, докончить операцию решили через
год и тогда же и уплатить остальное. Но на полученную сумму Ляпин
за год успел разбогатеть и отказался от денег и операции.
Мы остались и прожили около полугода под надзором бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на
лету, в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией
за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами,
делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Старик должен был сам подойти к девочке и вывел ее
за руку. Устюше было всего восемь
лет. Это была прехорошенькая девочка с русыми волосами, голубыми глазками и пухлым розовым ротиком. Простое ситцевое розовое платьице
делало ее такою милою куколкой. У Тараса Семеныча сразу изменился весь вид, когда он заговорил с дочерью, — и лицо сделалось такое доброе, и голос ласковый.
В самый день свадьбы доктор
сделал приятное открытие, что Прасковья Ивановна — совсем не та женщина, какую он знал, бывая у покойного Бубнова в течение пяти
лет его запоя ежедневно, — больше того, он не знал, что
за человек его жена и после трехлетнего сожительства.
— Ну, а что твоя деревенская баба? — спрашивала Харитина, подсаживаясь к Галактиону с чашкой чая. — Толстеет? Каждый
год рожает ребят?.. Ха-ха!
Делать вам там нечего, вот и плодите ребятишек. Мамаша, какой милый этот следователь Куковин!.. Он так смешно ухаживает
за мной.
— Ничего ты не понимаешь, Анна, — усовещивал ее Замараев. — Конечно, я им благодетель и себе в убыток баланс
делаю:
за тридцать-то шесть процентов в
год мне и самому никто не даст двугривенного. А только ведь и на мне крест есть… Понимаешь?
Земская больница в г. Серпухове, Москов. губ., поставленная роскошно и удовлетворяющая вполне современным требованиям науки, где среднее ежедневное число коечных больных в 1893 г. было 43 и амбулаторных 36,2 (13278 в
год), где врач почти каждый день
делает серьезные операции, наблюдает
за эпидемиями, ведет сложную регистрацию и проч. — эта лучшая больница в уезде в 1893 г. стоила земству 12803 р. 17 к., считая тут страхования и ремонт зданий 1298 р. и жалованье прислуге 1260 р. (см. «Обзор Серпуховской земской санитарно-врачебной организации
за 1892–1893 гг.»).
Началось дело о побеге, заглянули в статейный список и вдруг
сделали открытие: этот Прохоров, он же Мыльников, в прошлом
году за убийство казака и двух внучек был приговорен хабаровским окружным судом к 90 плетям и прикованию к тачке, наказание же это, по недосмотру, еще не было приведено в исполнение.
Уже можно
сделать вывод из наблюдений
за девять
лет, и я постараюсь дать некоторое понятие о климате Александровского округа.
Решительно нет ничего; но я сам, рассуждающий теперь так спокойно и благоразумно, очень помню, что в старые
годы страстно любил стрельбу в узерк и, несмотря на беспрерывный ненастный дождь, от которого часто сырел на полке порох, несмотря на проклятые вспышки (ружья были тогда с кремнями), которые приводили меня в отчаяние, целые дни, правда очень короткие, от зари до зари, не пивши, не евши, мокрый до костей, десятки верст исхаживал
за побелевшими зайцами… то же
делали и другие.
Следовательно, приучив сначала молодую собаку к себе, к подаванью поноски, к твердой стойке даже над кормом, одним словом, к совершенному послушанию и исполнению своих приказаний, отдаваемых на каком угодно языке, для чего в России прежде ломали немецкий, а теперь коверкают французский язык, — охотник может идти с своею ученицей в поле или болото, и она, не дрессированная на парфорсе, будет находить дичь, стоять над ней, не гоняться
за живою и бережно подавать убитую или раненую; все это будет
делать она сначала неловко, непроворно, неискусно, но в течение
года совершенно привыкнет.
Таковым урядникам производилася также приличная и соразмерная их состоянию одежда. Обувь для зимы, то есть лапти,
делали они сами; онучи получали от господина своего; а
летом ходили босы. Следственно, у таковых узников не было ни коровы, ни лошади, ни овцы, ни барана. Дозволение держать их господин у них не отымал, но способы к тому. Кто был позажиточнее, кто был умереннее в пище, тот держал несколько птиц, которых господин иногда бирал себе, платя
за них цену по своей воле.
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще
за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию,
лет назад около пяти, а сам два
года тому назад умер, внезапно, не
сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще
года два; что он его не вылечил, но очень много помог; и что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал Макар, стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили… Иди и объяви начальству, што это я
сделал: уйду в каторгу… Легче мне будет!.. Ведь три
года я муку-мученическую принимал из-за тебя… душу ты из меня выняла, Груня. А что касаемо Кирилла, так слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне с Гермогеном тогда на могилку к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
Летом, в вакантный месяц, директор
делал с нами дальние, иногда двухдневные прогулки по окрестностям; зимой для развлечения ездили на нескольких тройках
за город завтракать или пить чай в праздничные дни; в саду,
за прудом, катались с гор и на коньках.
Заботливо теперь у меня — паралич бедной Михеевны совершенно срезал и нас. Вот скоро три недели, что мы все возимся с нею, но успеха мало и вряд ли можно надеяться на выздоровление. Она всегда была, на старости
лет, олицетворенная деятельность; и тем ей теперь труднее, нежели другому, привыкшему хворать, —
делаем, что можем, — и это наша прямая обязанность
за ее заботы об нас в продолжение 13
лет.
Дом занимаем порядочный, вдовы Бронниковой, которая позволяет нам на свой счет
делать всевозможные поправки, и
за это позволение берет 250 рублей в
год. Наружность нечто вроде станции в России, но расположение удобно. Для нас ничего лучшего не нужно. Каждому можно быть у себя, и есть место, где можно быть вместе. [В доме Бронникова Пущин жил вместе с Е. П. Оболенским — до женитьбы последнего на В. С. Барановой.] Не перехожу сегодня на другую страницу. Время обедать.
Вероятно, не удивило тебя письмо Балакшина от 26 июня. Ты все это передал Николаю, который привык к проявлениям Маремьяны-старицы. [Прозвище Пущина
за его заботы о всех нуждающихся в какой-либо помощи.] — Записку о Тизенгаузене можешь бросить, не
делая никаких справок. Это тогдашние бредни нашего doyen d'âge, [Старшего
годами, старшины (франц.).] от которых я не мог отделаться. Сын его сказал мне теперь, что означенный Тизенгаузен давно имеет другое место. Это дело можно почислить решенным.
А между тем революция кончилась; Марис и Фрейлиграт сидели
за конторками у лондонских банкиров; Роберта Блюма уже не было на свете, и старческие трепетания одряхлевшей немецкой Европы успокоились под усмиряющие песни публицистов и философов 1850
года. Все было тихо, и германские владельцы думали, что
сделать с скудной складчиной, собранной на отстройку кельнской кафедры?
— Да, — продолжал Абреев, — но я вынужден был это
сделать: он до того в делах моих зафантазировался, что я сам мог из-за него подпасть серьезной ответственности, а потому я позвал его к себе и говорю: «Николай Васильич, мы на стольких пунктах расходимся в наших убеждениях, что я решительно нахожу невозможным продолжать нашу совместную службу!» — «И я, говорит, тоже!» — «Но, — я говорю, — так как я сдвинул вас из Петербурга, с вашего пепелища, где бы вы, вероятно, в это время нашли более приличное вашим способностям занятие, а потому позвольте вам окупить ваш обратный путь в Петербург и предложить вам получать лично от меня то содержание, которое получали вы на службе, до тех пор, пока вы не найдете себе нового места!» Он поблагодарил меня
за это, взял жалованье
за два
года даже вперед и уехал…