Неточные совпадения
На всей тебе, Русь-матушка,
Как клейма на преступнике,
Как на коне тавро,
Два
слова нацарапаны:
«Навынос и распивочно».
Митрофан. Ну, еще
слово молви, стара хрычовка! Уж я те отделаю; я опять нажалуюсь
матушке, так она тебе изволит дать таску по-вчерашнему.
— Вы,
матушка, — сказал он, — или не хотите понимать
слов моих, или так нарочно говорите, лишь бы что-нибудь говорить… Я вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь это деньги. Вы их не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем продали мед?
Он молился о всех благодетелях своих (так он называл тех, которые принимали его), в том числе о
матушке, о нас, молился о себе, просил, чтобы бог простил ему его тяжкие грехи, твердил: «Боже, прости врагам моим!» — кряхтя поднимался и, повторяя еще и еще те же
слова, припадал к земле и опять поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые издавали сухой резкий звук, ударяясь о землю.
Отец мой потупил голову: всякое
слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай,
матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать не хотим. Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он встал и вышел из комнаты.
Родительница его, из фамилии Колязиных, в девицах Agathe, а в генеральшах Агафоклея Кузьминишна Кирсанова, принадлежала к числу «матушек-командирш», носила пышные чепцы и шумные шелковые платья, в церкви подходила первая ко кресту, говорила громко и много, допускала детей утром к ручке, на ночь их благословляла, —
словом, жила в свое удовольствие.
Красавина. Нешто я,
матушка, не понимаю? У меня совесть-то чище золота, одно
слово — хрусталь, да что ж ты прикажешь делать, коли такие оказии выходят? Ты рассуди, какая мне радость, что всякое дело все врозь да врозь. Первое дело — хлопоты даром пропадают, а второе дело — всему нашему званию мараль. А просто сказать: «Знать, не судьба!» Вот и все тут. Ну да уж я вам за всю свою провинность теперь заслужу.
И стала я на нее,
матушка, под самый конец даже ужасаться: ничего-то она не говорит со мной, сидит по целым часам у окна, смотрит на крышу дома напротив да вдруг крикнет: „Хоть бы белье стирать, хоть бы землю копать!“ — только одно
слово какое-нибудь этакое и крикнет, топнет ногою.
— Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось дело. Взяла
матушка лепешку эту самую, «иду, — говорит, — к уряднику». Батюшка у меня старик правильный. «Погоди, — говорит, — старуха, бабенка — робенок вовсе, сама не знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется». Куды тебе, не приняла
слов никаких. «Пока мы ее держать будем, она, — говорит, — нас, как тараканов, изведет». Убралась, братец ты мой, к уряднику. Тот сейчас взбулгачился к нам… Сейчас понятых.
Там убийцы, разбойники, а ты чего такого успел нагрешить, что себя больше всех обвиняешь?» — «
Матушка, кровинушка ты моя, говорит (стал он такие любезные
слова тогда говорить, неожиданные), кровинушка ты моя милая, радостная, знай, что воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват.
Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что «этот дурак (вишь, полюбилось
слово! — заметил вполголоса Филофей), этот дурак совсем счету деньгам не знает», — и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей
матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству — то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.
С этими
словами она выбежала из девичьей и нажаловалась
матушке. Произошел целый погром.
Матушка требовала, чтоб Аннушку немедленно услали в Уголок, и даже грозилась отправить туда же самих тетенек-сестриц. Но благодаря вмешательству отца дело кончилось криком и угрозами. Он тоже не похвалил Аннушку, но ограничился тем, что поставил ее в столовой во время обеда на колени. Сверх того, целый месяц ее «за наказание» не пускали в девичью и носили пищу наверх.
Словом сказать, уколы для помещичьего самолюбия встречались на каждом шагу, хотя я должен сказать, что
матушку не столько огорчали эти уколы, сколько бестолковая земельная чересполосица, которая мешала приняться вплотную за управление.
И точно: Аннушка не заставила себя ждать и уже совсем было собралась сказать приличное случаю
слово, но едва вымолвила: «Милостив батюшка-царь! и об нас, многострадальных рабах, вспомнил…» — как
матушка уже налетела на нее.
Словом сказать, Могильцев не ходил за
словом в карман, и
матушке с течением времени это даже понравилось. Но старик бурмистр, Герасим Терентьич, почти всегда присутствовавший при этих совещаниях, никак не мог примириться с изворотами Могильцева и очень нередко в заключение говорил...
Однажды, однако,
матушка едва не приняла серьезного решения относительно Аннушки. Был какой-то большой праздник, но так как услуга по дому и в праздник нужна, да, сверх того,
матушка в этот день чем-то особенно встревожена была, то, натурально, сенные девушки не гуляли. По обыкновению, Аннушка произнесла за обедом приличное случаю
слово, но, как я уже заметил, вступивши однажды на практическую почву, она уже не могла удержаться на высоте теоретических воззрений и незаметно впала в противоречие сама с собою.
— Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила
матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница. У вас есть «Уголок», в котором вы и можете хозяйничать. Я у вас не гащивала и куска вашего не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших
слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
В предвидении этого и чтобы получить возможность сводить концы с концами,
матушка с каждым годом больше и больше расширяла хозяйство в Малиновце, поднимала новые пашни, расчищала луга,
словом сказать, извлекала из крепостного труда все, что он мог дать.
— Не иначе, как на чердак… А кому они мешали! Ах, да что про старое вспоминать! Нынче взойдешь в девичью-то — словно в гробу девки сидят. Не токма что песню спеть, и
слово молвить промежду себя боятся. А при покойнице
матушке…
Слово «миллион» повергает
матушку в еще большую задумчивость. Она долгое время молча смотрит в окно и барабанит рукой по столу, но в голове у нее, очевидно, царит одно
слово: «Миллион!»
— Помилуйте, сударыня, нам это за радость! Сами не скушаете, деточкам свезете! — отвечали мужички и один за другим клали гостинцы на круглый обеденный стол. Затем перекидывались еще несколькими
словами;
матушка осведомлялась, как идут торги; торговцы жаловались на худые времена и уверяли, что в старину торговали не в пример лучше. Иногда кто-нибудь посмелее прибавлял...
Матушка слегка обиделась; ей показалось, что в
словах Федоса заключается темный намек на ее скупость.
Разумеется,
слова эти были переданы
матушке и возбудили целую бурю.
— Ежели в другой раз… — начал было Сатир, но
матушка на первом же
слове гневно его прервала...
Это было последнее его
слово. Федот перестал существовать.
Матушка заплакала и наклонилась к нему…
Словом сказать, на все подобные вопросы Федос возражал загадочно, что приводило
матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось: да не бунтовщик ли он? Хотя в то время не только о нигилистах, но и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева») не было слышно.
Словом сказать, уж на что была туга на деньги
матушка, но и она не могла устоять против льстивых речей Струнникова, и хоть изредка, но ссужала-таки его небольшими суммами. Разумеется, всякий раз после подобной выдачи следовало раскаяние и клятвы никогда вперед не попадать впросак; но это не помогало делу, и то, что уж однажды попадало в карман добрейшего Федора Васильича, исчезало там, как в бездонной пропасти.
Одним
словом, это был лай, который до такой степени исчерпывал содержание ярма, придавившего шею Акулины, что ни для какого иного душевного движения и места в ней не осталось.
Матушка знала это и хвалилась, что нашла для себя в Акулине клад.
Тем не менее, хотя мы и голодали, но у нас оставалось утешение: при отце мы могли роптать, тогда как при
матушке малейшее
слово неудовольствия сопровождалось немедленным и жестоким возмездием.
— Ах ты, долгоязычная язва! Только у тебя и
слов на языке, что про господ судачить! Просто выскочила из-под земли ведьма (
матушке, вероятно, икалось в эту минуту) и повернула по-своему. А она: «господа забылись»!
Матушка широко раскрыла глаза от удивления. В этом нескладном потоке шутовских
слов она поняла только одно: что перед нею стоит человек, которого при первом же случае надлежит под красную шапку упечь и дальнейшие объяснения с которым могут повлечь лишь к еще более неожиданным репримандам.
Словом сказать, произведенное им на
матушку впечатление далеко не в его пользу.
Матушка боится произнести
слово «завещание», но Настасья угадывает его.
Убедившись из расспросов, что эта женщина расторопная, что она может понимать с первого
слова, да и сама за
словом в карман не полезет,
матушка без дальних рассуждений взяла ее в Малиновец, где и поставила смотреть за женской прислугой и стеречь господское добро.
Вот его
слова: «А там, мимо Иверской: как мне взглянуть на нее,
матушку?
— Вот и в вашем доме, — продолжал он, —
матушка ваша, конечно, ко мне благоволит — она такая добрая; вы… впрочем, я не знаю вашего мнения обо мне; зато ваша тетушка просто меня терпеть не может. Я ее тоже, должно быть, обидел каким-нибудь необдуманным, глупым
словом. Ведь она меня не любит, не правда ли?
— Вот что я тебе скажу, Родион Потапыч: и чего нам ссориться? Слава богу, всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен не выйду и вглубь дальше десятой сажени не пойду. Одним
словом, по положению, как все другие прочие народы… Спроси, говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
— То-то, уговор на берегу. Другое тебе
слово скажу: напрасно ты приехал. Я так мекаю, что
матушка повернула Феню на свою руку… Бабы это умеют делать: тихими
словами как примется наговаривать да как слезами учнет донимать — хуже обуха.
— И не обернуть бы, кабы не померла
матушка Палагея. Тошнехонько стало ему в орде, родителю-то, — ну, бабы и зачали его сомущать да разговаривать. Агафью-то он любит, а Агафья ему: «Батюшко, вот скоро женить Пашку надо будет, а какие здесь в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем в татар, а то ли дело наши девки на Ключевском?» Побил, слышь, ее за эти
слова раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
— Я верю на
слово вашей
матушке, — с достоинством сказал надзиратель, — и прошу вас собраться.
— Да как же,
матушка барышня. Я уж не знаю, что мне с этими архаровцами и делать.
Слов моих они не слушают, драться с ними у меня силушки нет, а они всё тащат, всё тащат: кто что зацепит, то и тащит. Придут будто навестить, чаи им ставь да в лавке колбасы на книжечку бери, а оглянешься — кто-нибудь какую вещь зацепил и тащит. Стану останавливать, мы, говорят, его спрашивали. А его что спрашивать! Он все равно что подаруй бесштанный. Как дитя малое, все у него бери.
Я умру с тоски; никакой доктор мне не поможет», — а также
слова отца: «
Матушка, побереги ты себя, ведь ты захвораешь, ты непременно завтра сляжешь в постель…» —
слова, схваченные моим детским напряженным слухом на лету, между многими другими, встревожили, испугали меня.
Нынче вот я отстал, мне ничего водки не пить, а прежде дня без того не мог прожить, — вышла у меня вся эта пекуния [Пекуния — от латинского
слова pecuniae — деньги (бурсацкий жаргон).], что матушка-дьяконица со мной отпустила, беда: хоть топись, не на что выпить!..
Вдруг в спальной раздались какие-то удары и вслед за тем
слова горничной: «Клеопатра Петровна,
матушка, полноте, полноте!» Но удары продолжались. Павел понять не мог, что это такое. Затем горничная с испуганным лицом вышла к нему.
— Знаю я, батюшка! Десять лет сряду за убылые души плачу — очень хорошо знаю! Кого в солдаты, кого в ратники взяли, а кто и сам собой помер — а я плати да плати! Россия-матушка — вот тебе государство! Не маленькая я, что ты меня этим
словом тычешь! Знаю, ах, как давно я его знаю!
Матушка, однако же, прибавила, что она позвала ее с дочерью на завтрашний день обедать (услыхав
слово «с дочерью», я ткнул нос в тарелку), — потому что она все-таки соседка, и с именем.
В этом письме, написанном безграмотным языком и неопрятным почерком, княгиня просила
матушку оказать ей покровительство:
матушка моя, по
словам княгини, была хорошо знакома с значительными людьми, от которых зависела ее участь и участь ее детей, так как у ней были очень важные процессы.
Она обрадовалась моему приходу и тотчас приказала мне сходить к княгине и на
словах объяснить ей, что
матушка, мол, моя всегда готова оказать ее сиятельству, по мере сил, услугу и просит ее пожаловать к ней часу в первом.
Я не мог слышать, о чем говорила
матушка, да и мне было не до того; помню только, что по окончании объяснения она велела позвать меня к себе в кабинет и с большим неудовольствием отозвалась о моих частых посещениях у княгини, которая, по ее
словам, была une femme capable de tout.
Так как я знал, что заботы
матушки о моих занятиях ограничатся этими немногими
словами, то я и не почел нужным возражать ей; но после чаю отец меня взял под руку и, отправившись вместе со мною в сад, заставил меня рассказать все, что я видел у Засекиных.