Неточные совпадения
— Он — человек! — выкрикивал поп, взмахивая рукавами рясы. — Он справедлив! Он поймет правду вашей
скорби и скажет людям, которые живут потом, кровью вашей… скажет им свое
слово…
слово силы, — верьте!
Рыдая, она что-то приговаривала; мы, конечно, не понимали
слов, но язык
скорби один везде.
Но она или не поняла в первую минуту того смысла, который выходил из его
слов, или поняла, но не до того ей было, чтобы обращать внимание на этот смысл, и радость о возобновлении любви заглушила в ней
скорбь о близком конце, — как бы то ни было, но она только радовалась и говорила...
Твоею дружбой не согрета,
Вдали шла долго жизнь моя.
И
слов последнего привета
Из уст твоих не слышал я.
Размолвкой нашей недовольный,
Ты, может, глубоко
скорбел;
Обиды горькой, но невольной
Тебе простить я не успел.
Никто из нас не мог быть злобен,
Никто, тая строптивый нрав,
Был повиниться не способен,
Но каждый думал, что он прав.
И ехал я на примиренье,
Я жаждал искренно сказать
Тебе сердечное прощенье
И от тебя его принять…
Но было поздно…
По
словам матушки, которая часто говорила: «Вот уйду к Троице, выстрою себе домичек» и т. д., — монастырь и окружающий его посад представлялись мне местом успокоения, куда не проникают ни нужда, ни болезнь, ни
скорбь, где человек, освобожденный от житейских забот, сосредоточивается — разумеется, в хорошеньком домике, выкрашенном в светло-серую краску и весело смотрящем на улицу своими тремя окнами, — исключительно в самом себе, в сознании блаженного безмятежия…
Это были не просто танцовщик и танцовщица, а пластические разъяснители «нового
слова», заставлявшие по произволению радоваться или
скорбеть.
Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно как будто не понимал
слов рассказчика, — так далека от меня была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых на него надежд. Это был для меня громовой удар из безоблачного неба — ошеломило меня, а вся
скорбь не вдруг сказалась на сердце. — Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме — во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина — об общей нашей потере, но в итоге выходило одно: что его не стало и что не воротить его!
Если он говорит «фальша», значит — икона дорогая и редкая. Ряд условных выражений указывает приказчику, сколько можно дать за икону, за книгу; я знаю, что
слова «уныние и
скорбь» значат — десять рублей, «Никон-тигр» — двадцать пять; мне стыдно видеть, как обманывают продавца, но ловкая игра начетчика увлекает меня.
Только во время надгробного
слова, сказанного одним из священников, Ахилла смирил
скорбь свою и, слушая, тихо плакал в платок; но зато, когда он вышел из церкви и увидел те места, где так много лет ходил вместе с Туберозовым, которого теперь несут заключенным в гробе, Ахилла почувствовал необходимость не только рыдать, но вопить и кричать.
— Ты молчишь, Юрий Дмитрич!.. Промолви хотя словечко… Ах! одно твое
слово ласковое, один твой привет могут уменьшить
скорбь несчастной сироты.
Я не сомневаюсь, что в этих
словах Якова Львовича заключалось его правило, которым он руководился, снося с затаенной
скорбью в молчании досаду, которую причиняло ему пустое, светское воспитание его детей, при котором все внимание прилагалось к образованию стереотипности во взглядах и в манерах, вместо разумного облагораживания которых прививалась манерность пред ровными и пренебрежительное неряшество пред тем, что почему-нибудь кажется ниже нас.
Церковных же своих крестьян княгиня сама разделила по седмицам, чтобы каждый мог свободно говеть, не останавливая работ; следила, чтоб из числа их не было совращений — в чем, впрочем, всегда менее винила самих совращающихся, чем духовенство. О духовенстве она, по собственным ее
словам, много
скорбела, говоря, что «они ленивы, алчны и к делу своему небрежны, а в Писании неискусны».
По низу медлительно и тяжко плывут
слова; оковала их земная тяга и долу влечет безмерная
скорбь, — но еще не дан ответ, и ждет, раскрывшись, настороженная душа. Но ахает Петруша и в одной звенящей слезе раскрывает даль и ширь, высоким голосом покрывает низовый, точно смирившийся бас...
Подражая этому истинному столпу, и я сижу, запершись в усадьбе; зажимаю нос и уши, зажмуриваю глаза и твержу: «Не наше дело! не наше дело! не наше дело!» Это —
слова могущественные и отлично разбивают не только сердечную
скорбь, но и всякую мысль.
Сказав это, Антон подошел к печке и стал раздеваться.
Слова его, казалось, однако, произвели на глухую старушонку не совсем обыкновенное действие; лицо ее как бы внезапно оживилось, глаза, которые держала она постоянно опущенными, быстро поднялись и окинули избу. Хозяин подошел к ней и сел на лавочку; лицо Архаровны выражало по-прежнему
скорбь и уныние.
Покачивают
слова его, как ветром, и опустошают меня. Говорил он долго, понятно и нет, и чувствую я: нет в этом человеке ни
скорби, ни радости, ни страха, ни обиды, ни гордости. Точно старый кладбищенский поп панихиду поёт над могилой: все
слова хорошо знает, но души его не трогают они. Сначала-то страшной показалась мне его речь, но потом догадался я, что неподвижны сомнения его, ибо мертвы они…
Наконец жестокий Галушкинский усилил
скорбь мою, дав слезам моим превратный, обидный для меня толк. Он, уходя, сказал:"Утешительно видеть в вашице благородный гонор, заставляющий вас так страдать от стыда; но говорю вам, домине Трушко, что если и завтра не будете знать урока, то и завтра не возьму вас в класс". С сими
словами он вышел с братьями моими.
Тиха
Была его и благостна кончина.
Он никому не позабыл сказать
Прощальное, приветливое
слово;
Когда ж своей царицы
скорбь увидел,
«Аринушка, — сказал он, — ты не плачь,
Меня Господь простит, что государить
Я не умел!» И, руку взяв ее,
Держал в своей и, кротко улыбаясь,
Так погрузился словно в тихий сон —
И отошел. И на его лице
Улыбка та последняя осталась.
Никто не произнес больше ни
слова. На реке, в траве и в кустах, точно силясь перегнать и заглушить друг друга, неумолчно кричали лягушки. Полукруглый месяц стоял среди неба — ясный, одинокий и печальный. Старые ветлы, зловеще темневшие на ночном небе, с молчаливой
скорбью подымали вверх свои узловатые, иссохшие руки…
И
слова князя Владимира, что «Руси есть веселие пити», и вековой обычай, и суровый климат, и недостаточное питание, и тяжкий физический труд, и беспрерывная нужда и
скорбь, и недостаток образованности, и отсутствие невинных развлечений, доступных народу, — все способствует развитию в мужике наклонности к водке…
Патап Максимыч подолгу в светелке не оставался. Войдет, взглянет на дочь любимую, задрожат у него губы, заморгают слезами глаза, и пойдет за дверь, подавляя подступавшие рыданья. Сумрачней осенней ночи бродит он из горницы в горницу, не ест, не пьет, никто
слова от него добиться не может… Куда делись горячие вспышки кипучего нрава, куда делась величавая строгость? Косой подкосило его горе, перемогла крепкую волю лютая
скорбь сердца отцовского.
Народ видел эту
скорбь, видел эти слезы. Быть может, никогда еще не был он так близок народу, так высоко популярен, как в эти тяжкие минуты всенародной беды. Не было такой непереходной преграды, которая бы не преодолелась, не было такой великой жертвы, которая не принеслась бы народом, с восторгом несокрушимой силы и любви, с охотой доброй воли, по единому его
слову.
Но… если арестуют, да не подержат и выпустят, а вдруг ушлют в какой-нибудь город Кадников или Бугульму, под надзор местных властей полицейских, —
словом, в какие-нибудь такие допотопные страны, где ни о гражданском мужестве, ни о гражданской
скорби еще и не слыхивали…
И радость этой встречи при рождении, когда мгновенно загорается чувство матери и отца, не имеет на человеческом языке достойных
слов, но так говорится о ней в Вечной Книге, в прощальной беседе Спасителя: «Женщина, когда рождает, терпит
скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит
скорби от радости, потому что родился человек в мир» (Ио. 16:21).
— А ты, земляк, за шутку не
скорби, в обиду не вдавайся, а ежели уж очень оскорбился, так прости Христа ради. Вот тебе как перед Богом говорю:
слово молвлено за всяко просто, — заговорил Смолокуров, опасавшийся упустить хорошего Марка Евангелиста. — Так больно хороша икона-то? — спросил он заискивающим голосом у Герасима Силыча.
Не часто́й дробный дождичек кропит ей лицо белое, мочит она личико горючьми слезми… Тужит, плачет девушка по милом дружке,
скорбит, что пришло время расставаться с ним навеки… Где былые затеи, где проказы, игры и смехи?.. Где веселые шутки?.. Плачет навзрыд и рыдает Фленушка,
слова не может промолвить в слезах.
А может быть, столкнет его судьба с хорошим человеком, — есть они на Руси и в рясах, и в пиджаках, и в посконных рубахах; прожжет его этот человек огненным
словом, ужасом наполнит за его скотскую жизнь и раскроет перед ним новый мир, где легки земные
скорби, где молитвенный восторг, свет и бог. И покорно понесет просветленный человек темную свою жизнь. Что она теперь для него? Чуждое бремя, на короткий только срок возложенное на плечи. Наступит час — и спадет бремя, и придет светлое освобождение.
Синтянина увидала пред собою женщину, чуждую всего земного, недоступную земным
скорбям и радостям, — одним
словом, существо превыше мира и страстей.
Но возвращаюсь к тогдашним моим затруднениям в потребности исповеди и в обретении благодатных
слов, которые могли бы облегчить
скорбь родителей, потерявших сына.
Я часто плакал и молился, чтобы бог дал мне благодать
слова, способного хотя немного облегчить
скорбь бедных родителей моего товарища.
Проскучали они месяц, другой, а старик не возвращался. Наконец после третьего месяца послышался знакомый стук его трости. Монахи бросились к нему навстречу и осыпали его вопросами, но он, вместо того чтобы обрадоваться им, горько заплакал и не сказал ни одного
слова. Монахи заметили: он сильно состарился и похудел; лицо его было утомлено и выражало глубокую
скорбь, а когда он заплакал, то имел вид человека, которого оскорбили.
Но в том-то и дело, что все это была одна шумиха
слов, а умысел другой тут был. Генерал много и убедительно говорил митрополиту о своих
скорбях и заботах исторгнуть сына из-под влияния Петербурга и петербургских идей, но между тем на самом деле он не только сам весь тяготел к Петербургу, но и сына не желал удалять от здешних карьерных пружин.
О дивные сердца истинных матерей, кто в состоянии описать вашу
скорбь, кто может выразить на человеческом языке
слова молитвы, исходящей из этих сердец.
— Милый, родной ты братец мой, — могла она только сказать, рыдая. Она не смела произнести имя жениха, не только что просить о нем; стыд девический, а более строгий обычай запрещал говорить ей то, что у нее было на душе. Ей, девице, позволено было только плакать об отце или брате; слезы, посвященные другому мужчине, хоть бы и жениху, сочли бы за преступление. Но в немногих
словах ее было столько
скорби, столько моления, что брат не мог не понять, о чем так крушилась Анастасия.
По окончании службы, архирей сказал над гробом покойного
слово, в котором, между прочим, выразил, что общая
скорбь над прахом доблестного вельможи непритворна уже потому, что составлена из отдельных личных
скорбей всех знавших покойного, а знал его весь город.
Я сам помню, как в давние времена в Киеве польский актер Рекановский играл роль в какой-то малороссийской пьесе, где после происшедшего в семье горя жена начинает выть, а муж бросает ее за руку на пол и говорит: «Мовчи, бо
скорбь велыка!» И после этих
слов настала пауза, и театр замер, а потом из райка кто-то рыдающим голосом крикнул: «Эге! це не ваш Шекспыр!» И мнение о Шекспире было понижено до бесконечности.