Неточные совпадения
«Что им так понравилось?» подумал Михайлов. Он и забыл про эту, три года назад писанную, картину. Забыл все страдания и восторги, которые он пережил с этою картиной, когда она несколько
месяцев одна неотступно день и ночь занимала его, забыл, как он всегда забывал про оконченные картины. Он не любил даже
смотреть на нее и выставил только потому, что ждал Англичанина, желавшего купить ее.
Вронский в эти три
месяца, которые он провел с Анной за границей, сходясь с новыми людьми, всегда задавал себе вопрос о том, как это новое лицо
посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые понимали «как должно», в чем состояло это понимание, и он и они были бы в большом затруднении.
Морозна ночь, всё небо ясно;
Светил небесных дивный хор
Течет так тихо, так согласно…
Татьяна
на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна…
Чу… снег хрустит… прохожий; дева
К нему
на цыпочках летит,
И голосок ее звучит
Нежней свирельного напева:
Как ваше имя?
Смотрит он
И отвечает: Агафон.
Почти
месяц после того, как мы переехали в Москву, я сидел
на верху бабушкиного дома, за большим столом и писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и
смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же, в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
— Три
месяца я ходила за нею, старик, — сказала она, —
посмотри на свою дочь.
Он шел,
смотря кругом рассеянно и злобно. Все мысли его кружились теперь около одного какого-то главного пункта, — и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался один
на один с этим главным пунктом, — и что это даже в первый раз после этих двух
месяцев.
Вот тут написано: „Таварищество“, ну, вот и запомнить это а, букву а, и
посмотреть на нее чрез
месяц,
на это самое а: как-то я тогда
посмотрю?
Проходя чрез мост, он тихо и спокойно
смотрел на Неву,
на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря
на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв
на сердце его, нарывавший весь
месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения!
Теперь же,
месяц спустя, он уже начинал
смотреть иначе и, несмотря
на все поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя все еще сам себе не верил.
А в этом краю никто и не знал, что за луна такая, — все называли ее
месяцем. Она как-то добродушно, во все глаза
смотрела на деревни и поле и очень походила
на медный вычищенный таз.
— Некогда; вот в прошлом
месяце попались мне два немецких тома — Фукидид и Тацит. Немцы и того и другого чуть наизнанку не выворотили. Знаешь, и у меня терпения не хватило уследить за мелочью. Я зарылся, — а ей, говорит она, «тошно
смотреть на меня»! Вот хоть бы ты зашел. Спасибо, еще француз Шарль не забывает… Болтун веселый — ей и не скучно!
Сначала я был совершенно ничего и даже
на них сердился; жил в Луге, познакомился с Лизаветой Макаровной, но потом, еще
месяц спустя, я уже
смотрел на мой револьвер и подумывал о смерти.
Я отвык в три
месяца от моря и с большим неудовольствием
смотрю, как все стали по местам, как четверо рулевых будто приросли к штурвалу, ухватясь за рукоятки колеса, как матросы полезли
на марсы и как фрегат распустил крылья, а дед начал странствовать с юта к карте и обратно.
Сегодня, возвращаясь с прогулки, мы встретили молодую крестьянскую девушку, очень недурную собой, но с болезненной бледностью
на лице. Она шла в пустую, вновь строящуюся избу. «Здравствуй! ты нездорова?» — спросили мы. «Была нездорова: голова с
месяц болела, теперь здорова», — бойко отвечала она. «Какая же ты красавица!» — сказал кто-то из нас. «Ишь что выдумали! — отвечала она, — вот войдите-ка лучше
посмотреть, хорошо ли мы строим новую избу?»
Нагасаки
на этот раз
смотрели как-то печально. Зелень
на холмах бледная,
на деревьях тощая, да и холодно, нужды нет, что апрель, холоднее, нежели в это время бывает даже у нас,
на севере. Мы начинаем гулять в легких пальто, а здесь еще зимний воздух, и Кичибе вчера сказал, что теплее будет не раньше как через
месяц.
— А зато я за вас думала! Думала и передумала! Я уже целый
месяц слежу за вами с этою целью. Я сто раз
смотрела на вас, когда вы проходили, и повторяла себе: вот энергический человек, которому надо
на прииски. Я изучила даже походку вашу и решила: этот человек найдет много приисков.
Я видел, как ты
на меня
смотрел все эти три
месяца, в глазах твоих было какое-то беспрерывное ожидание, а вот этого-то я и не терплю, оттого и не подошел к тебе.
Но мы показали тебе только конец моей половины дня, работы, и начало ее половины; — мы еще
посмотрим на них вечером, через два
месяца».
На дворе была оттепель, рыхлый снег местами чернел, бесконечная белая поляна лежала с обеих сторон, деревеньки мелькали с своим дымом, потом взошел
месяц и иначе осветил все; я был один с ямщиком и все
смотрел и все был там с нею, и дорога, и
месяц, и поляны как-то смешивались с княгининой гостиной. И странно, я помнил каждое слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил с нею, что она мне говорила, не помнил!
Только ходили мы таким манером по ресторанам да по театрам
месяца три —
смотрим, а у нас уж денег
на донышке осталось.
Левко
посмотрел на берег: в тонком серебряном тумане мелькали легкие, как будто тени, девушки в белых, как луг, убранный ландышами, рубашках; золотые ожерелья, монисты, дукаты блистали
на их шеях; но они были бледны; тело их было как будто сваяно из прозрачных облак и будто светилось насквозь при серебряном
месяце. Хоровод, играя, придвинулся к нему ближе. Послышались голоса.
—
Посмотри,
посмотри! — быстро говорила она, — она здесь! она
на берегу играет в хороводе между моими девушками и греется
на месяце. Но она лукава и хитра. Она приняла
на себя вид утопленницы; но я знаю, но я слышу, что она здесь. Мне тяжело, мне душно от ней. Я не могу чрез нее плавать легко и вольно, как рыба. Я тону и падаю
на дно, как ключ. Отыщи ее, парубок!
— Да, жук… большой, темный… Отлетел от окна и полетел… по направлению, где корпус. А
месяц! Все видно, как днем. Я
смотрел вслед и некоторое время слышал… ж — ж-ж… будто стонет. И в это время
на колокольне ударили часы. Считаю: одиннадцать.
— Ну, так слушай же, Ганя, я хочу
на твою душу в последний раз
посмотреть; ты меня сам целые три
месяца мучил; теперь мой черед.
Но когда я, в марте
месяце, поднялся к нему наверх, чтобы
посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили
на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
Мыльников провел почти целых три
месяца в каком-то чаду, так что это вечное похмелье надоело наконец и ему самому. Главное, куда ни приди — везде
на тебя
смотрят как
на свой карман. Это, в конце концов, было просто обидно. Правда, Мыльников успел поругаться по нескольку раз со своими благоприятелями, но каждое такое недоразумение заканчивалось новой попойкой.
Ты уже должен знать, что 14 августа Иван Дмитриевич прибыл в Иркутск с старшим своим сыном Вячеславом. Дорога ему помогла, но болезнь еще не уничтожена. Будет там опять пачкаться. Дай бог, чтоб это шло там удачнее, нежели здесь в продолжение нескольких
месяцев. Просто страшно было
на него
смотреть. Не знаю, можно ли ему будет добраться до вас. Мне это необыкновенно, кажется, удалось, но и тут тебя, добрый друг, не поймал. Авось когда-нибудь как-нибудь свидимся.
Разумеется, все узнали это происшествие и долго не могли без смеха
смотреть на Волкова, который принужден был несколько дней просидеть дома и даже не ездил к нам;
на целый
месяц я был избавлен от несносного дразненья.
Точно по огню для Вихрова пробежали эти два-три
месяца, которые он провел потом в Воздвиженском с Мари: он с восторгом
смотрел на нее, когда они поутру сходились чай пить; с восторгом видел, как она, точно настоящая хозяйка, за обедом разливала горячее; с восторгом и подолгу взглядывал
на нее, играя с ней по вечерам в карты.
Вихров, через несколько
месяцев, тоже уехал в деревню — и уехал с большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом —
посмотреть на поля и
на луга; и, наконец, не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить!
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в
месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он не в чернильницу, а больше в рот себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем был, так купцы
на него
смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
Он залпом выпил стакан чаю и продолжал рассказывать. Перечислял годы и
месяцы тюремного заключения, ссылки, сообщал о разных несчастиях, об избиениях в тюрьмах, о голоде в Сибири. Мать
смотрела на него, слушала и удивлялась, как просто и спокойно он говорил об этой жизни, полной страданий, преследований, издевательств над людьми…
Начальник был у меня человек добрый;
посмотрел на меня, словно в первый раз увидел, не сказал ни слова, а в следующий
месяц и назначил пять целковых.
Гирбасов. Уж известно, какие у ней чувства; у меня эти чувства-то вот где сидят (показывает
на затылок). Что ни девять
месяцев —
смотришь, ан и пищит в углу благословение божие, словно уж предопределение али поветрие какое. Хочешь не хочешь, а не отвертишься.
Но Краснов вовсе не великодушничал, а просто рассчитывал
на себя и в то же время приподнимал завесу будущего. Во-первых, затраты, которые он сделал в поисках за предводительством, отозвались очень чувствительно
на его общем благосостоянии; во-вторых, проживши несколько
месяцев в Петербурге и потолкавшись между «людьми», он
на самое предводительство начал
смотреть совсем иными глазами. Он просто не верил, что звание это может иметь будущность.
Чувство это в продолжение 3-месячного странствования по станциям,
на которых почти везде надо было ждать и встречать едущих из Севастополя офицеров, с ужасными рассказами, постоянно увеличивалось и наконец довело до того бедного офицера, что из героя, готового
на самые отчаянные предприятия, каким он воображал себя в П., в Дуванкòй он был жалким трусом и, съехавшись
месяц тому назад с молодежью, едущей из корпуса, он старался ехать как можно тише, считая эти дни последними в своей жизни,
на каждой станции разбирал кровать, погребец, составлял партию в преферанс,
на жалобную книгу
смотрел как
на препровождение времени и радовался, когда лошадей ему не давали.
Начальник бастиона, обходивший в это время свое хозяйство, по его выражению, как он ни привык в 8
месяцев ко всяким родам храбрости, не мог не полюбоваться
на этого хорошенького мальчика в расстегнутой шинели, из-под которой видна красная рубашка, обхватывающая белую нежную шею, с разгоревшимся лицом и глазами, похлопывающего руками и звонким голоском командующего: «первое, второе!» и весело взбегающего
на бруствер, чтобы
посмотреть, куда падает его бомба.
— Послушай, друг мой, Сашенька, — сказала она однажды, — вот уж с
месяц, как ты живешь здесь, а я еще не видала, чтоб ты улыбнулся хоть раз: ходишь словно туча,
смотришь в землю. Или тебе ничто не мило
на родной стороне? Видно,
на чужой милее; тоскуешь по ней, что ли? Сердце мое надрывается, глядя
на тебя. Что с тобой сталось? Расскажи ты мне: чего тебе недостает? я ничего не пожалею. Обидел ли кто тебя: я доберусь и до того.
Адуев
посмотрел на нее и подумал: «Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? эта шалунья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские инстинкты! Ужели милые капризы были зародышами лицемерия, хитрости?.. вот и без дядиной методы, а как проворно эта девушка образовалась в женщину! и все в школе графа, и в какие-нибудь два, три
месяца! О дядя, дядя! и в этом ты беспощадно прав!»
Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла
на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я
смотрел на высокий, полный
месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне
на глаза.
Смотри только береги это сокровище…» И вот через три
месяца святое сокровище ходит в затрепанном капоте, туфли
на босу ногу, волосенки жиденькие, нечесаные, в папильотках, с денщиками собачится, как кухарка, с молодыми офицерами ломается, сюсюкает, взвизгивает, закатывает глаза.
Я особенно припоминаю ее в то мгновение: сперва она побледнела, но вдруг глаза ее засверкали. Она выпрямилась в креслах с видом необычной решимости. Да и все были поражены. Совершенно неожиданный приезд Николая Всеволодовича, которого ждали у нас разве что через
месяц, был странен не одною своею неожиданностью, а именно роковым каким-то совпадением с настоящею минутой. Даже капитан остановился как столб среди комнаты, разинув рот и с ужасно глупым видом
смотря на дверь.
— Нет-с, не гонку, — принялся объяснять Янгуржеев, — но Феодосий Гаврилыч, как, может быть, вам небезызвестно, агроном и любит охранять не травы, нам полезные, а насекомых, кои вредны травам; это я знаю давно, и вот раз, когда
на вербном воскресеньи мы купили вместе вот эти самые злополучные шарики, в которые теперь играли, Феодосий Гаврилыч приехал ко мне обедать, и вижу я, что он все ходит и
посматривает на окна, где еще с осени лежало множество нападавших мух, и потом вдруг стал меня уверять, что в мае
месяце мухи все оживут, а я, по простоте моей, уверяю, что нет.
— Однако, оглашенные вы, как я
на вас
посмотрю! — тужила Арина Петровна, выслушавши эти признания, — придется, видно, мне самой в это дело взойти! На-тко, пятый
месяц беременна, а у них даже бабушки-повитушки
на примете нет! Да ты хоть бы Улитке, глупая, показалась!
— Эхма! А было время, что и я дупелей едал! едал, братец! Однажды с поручиком Гремыкиным даже
на пари побился, что сряду пятнадцать дупелей съем, — и выиграл! Только после этого целый
месяц смотреть без отвращения
на них не мог!
Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый
месяц: что бабушки-повитушки
на примете покуда еще нет; что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но он ничего не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал губами и
посмотрел на образ, в знак того, что все от Бога и он, царь небесный, сам обо всем промыслит, что, наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и в ту же минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
—
Месяц в окно
на нас с тобой,
на старых,
смотрит.
Марья Дмитриевна повернулась и пошла домой рядом с Бутлером.
Месяц светил так ярко, что около тени, двигавшейся подле дороги, двигалось сияние вокруг головы. Бутлер
смотрел на это сияние около своей головы и собирался сказать ей, что она все так же нравится ему, но не знал, как начать. Она ждала, что он скажет. Так, молча, они совсем уж подходили к дому, когда из-за угла выехали верховые. Ехал офицер с конвоем.
Марта набивала папиросы для Вершиной. Она нетерпеливо хотела, чтобы Передонов
посмотрел на нее и пришел в восхищение. Это желание выдавало себя
на ее простодушном лице выражением беспокойной приветливости. Впрочем, оно вытекало не из того, чтобы Марта была влюблена в Передонова: Вершина желала пристроить ее, семья была большая, — и Марте хотелось угодить Вершиной, у которой она жила несколько
месяцев, со дня похорон старика-мужа Вершиной, — угодить за себя и за брата-гимназиста, который тоже гостил здесь.
А ночью — потемнеет река, осеребрится
месяцем,
на привалах огни засветятся, задрожат
на чёрной-то воде,
смотрят в небо как бы со дна реки, а в небе — звёзды эти наши русские, и так мило всё душе, такое всё родное человеку!