Неточные совпадения
После своего визита к Половодову Привалов хотел через день отправиться к Ляховскому. Не побывав у опекунов, ему неловко было ехать в Шатровские
заводы, куда теперь его тянуло с особенной силой, потому что Надежда Васильевна уехала туда. Эта последняя причина служила для Привалова главной побудительной силой развязаться поскорее с неприятным визитом в
старое приваловское гнездо.
Прохоров добился аудиенции у Стабровского только через три дня. К удивлению, он был принят самым любезным образом, так что даже немного смутился.
Старый сибирский волк не привык к такому обращению. Результатом этого совещания было состоявшееся, наконец, соглашение: Стабровский закрывал свой
завод, а Прохоров ежегодно выплачивал ему отступного семьдесят тысяч.
Если встать на лавку, то в верхние стекла окна, через крыши, видны освещенные фонарями ворота
завода, раскрытые, как беззубый черный рот
старого нищего, — в него густо лезет толпа маленьких людей.
О мочеганских концах говорилось только к слову, когда речь заходила о таких крупных событиях, как выход замуж Федорки Ковалихи или позорная свадьба
старой Рачителихи, которую мочегане водили в хомуте по всему
заводу.
Как первый
завод в даче, Ключевской долго назывался
старым, а Мурмосский — новым, но когда были выстроены другие
заводы, то и эти названия утратили всякий смысл и постепенно забылись.
Ключевской
завод под мягким управлением Мухина успел забыть многое, а о
старых жестокостях напоминали только крепостные разбойники да дураки, как жертвы своего времени.
— А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи… С
заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а своего хлеба захотели,
старые… И хохлушек туда же подманивают, а доведись до дела, так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
— Ваши-то мочегане пошли свою землю в орде искать, — говорил Мосей убежденным тоном, — потому как народ пригонный, с расейской стороны… А наше дело особенное: наши деды на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас неправильно к
заводам приписали в казенное время… И бумага у нас есть, штобы обернуть на
старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться не можем промежду себя. Тоже у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
— Ах, какая ты недотрога!.. — с улыбкой проговорила Раиса Павловна. — Не нужно быть слишком застенчивой. Все хорошо в меру: и застенчивость, и дерзость, и даже глупость… Ну, сознайся, ты рада, что приедет к нам Лаптев? Да?.. Ведь в семнадцать лет жить хочется, а в каком-нибудь Кукарском
заводе что могла ты до сих пор видеть, — ровно ничего! Мне,
старой бабе, и то иногда тошнехонько сделается, хоть сейчас же камень на шею да в воду.
Специально за этим на
заводы выехал Прейн и прожил целое лето, напрасно выжидая, что
старый Тетюев догадается и сам подаст в отставку.
Прейн уехал из Баламутского
завода вперед; он торопился в Заозерный
завод, куда его вызывал через нарочного наш
старый знакомец, Родион Антоныч.
Главным
заводом в административном отношении считался Кукарский, раз — потому, что это был самый
старый и самый большой
завод, во-вторых, потому, что он занимал центральное положение относительно других
заводов.
Но этого мало: у нее есть дядя,
старый холостяк, и ежели он не женится — куда ему, старику! — то и его именье (третий сахарный
завод) со временем перейдет к ней.
Оба не
старые, один черный, с большой бородой, в халате, будто и на татарина похож, но только халат у него не пестрый, а весь красный, и на башке острая персианская шапка; а другой рыжий, тоже в халате, но этакий штуковатый: всё ящички какие-то при себе имел, и сейчас чуть ему время есть, что никто на него не смотрит, он с себя халат долой снимет и остается в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому шиты, как в России на
заводах у каких-нибудь немцев бывает.
«Что это за мистификация, мой любезнейший Петр Иваныч? Вы пишете повести! Да кто ж вам поверит? И вы думали обморочить меня,
старого воробья! А если б, чего боже сохрани, это была правда, если б вы оторвали на время ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец стоит, и перестав выводить почтенные итоги, произвели бы лежащую передо мною повесть, то я и тогда сказал бы вам, что хрупкие произведения вашего
завода гораздо прочнее этого творения…»
А слыхал я о них еще во времена моей бродяжной жизни, в бессонные ночи, на белильном
заводе, от великого мастера сказки рассказывать, бродяги Суслика, который сам их видал и в бывальщине о Степане Тимофеиче рассказывал, как атамана забрали, заковали, а потом снова перековали и в новых цепях в Москву повезли, а
старые в соборе повесили для устрашения…
По одну сторону редакции была пивная Трехгорного
завода, а с другой — винный погреб Птицына. Наверху этого
старого, сломанного в первые годы революции, двухэтажного дома помещались довольно сомнительные номера «Надежда», не то для приходящих, не то для приезжающих.
У Гордея Евстратыча воротило на душе от этих церемоний, и не раз ему хотелось плюнуть на все, даже на самого Мосея Мосеича, а потом укатить в свой Белоглинский
завод, в
Старую Кедровскую улицу, где стоит батюшкин дом.
Вон из осенней мглы выступают знакомые очертания окрестностей Белоглинского
завода, вон
Старая Кедровская улица, вон новенькая православная церковь, вон пруд и заводская фабрика…
Белоглинский
завод, совсем затерявшийся в глуши Уральских гор, принадлежал к самым старинным уральским поселениям, что можно было даже заметить по его наружному виду, то есть по почерневшим старинным домам с высокими коньками и особенно по
старой заводской фабрике, поставленной еще в 1736 году.
Теперь Белоглинский
завод представлял собой такую картину: во-первых, «заречная» низкая сторона, где, собственно, находилось первоначальное раскольничье поселенье и где теперь проходила
Старая Кедровская улица; дома здесь старинные, и люди в них старинные — отчасти раскольники, отчасти единоверцы; во-вторых, «нагорная» сторона, где красовалась православная церковь и хоромины Шабалина.
В их же доме проживала
старая родственница с мужней стороны, девица Марфа Петровна; эта особа давно потеряла всякую надежду на личное счастье, поэтому занималась исключительно чужими делами и в этом достигла замечательного искусства, так что попасть на ее острый язычок считалось в Белоглинском
заводе большим несчастием вроде того, если бы кого продернули в газетах.
Он был владельцем канатного
завода, имел в городе у пристаней лавочку. В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у него была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял большой,
старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и в нем Маякин сидел целыми днями, попивая чай, читая «Московские ведомости». Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового» человека и очень любил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом...
Княгиня выбирала в приданое дочери самое лучшее и как можно ближе подходившее к новым владениям графа: лучшие земли с бечевником по берегам судоходной реки,
старые плодовитые сады, мельницы, толчеи и крупорушки, озера и збводи, конский
завод в Разновилье и барский дом в Шахове.
Беркутов. Нет, для винокуренного
завода. Признаюсь тебе — грешный человек, я уж давно подумывал: Купавин — старик
старый, не нынче, завтра умрет, останется отличное имение, хорошенькая вдова… Я уж поработал-таки на своем веку, думаю об отдыхе; а чего ж лучше для отдыха, как такая усадьба, красивая жена, какая-нибудь почетная должность…
В нашем
заводе были два пруда —
старый и новый. В
старый пруд вливались две реки — Шайтанка и Сисимка, а в новый — Утка и Висим. Эти горные речки принимали в себя разные притоки. Самой большой была Утка, на которую мы и отправились. Сначала мы прошли версты три зимником, то есть зимней дорогой, потом свернули налево и пошли прямо лесом. Да, это был настоящий чудный лес, с преобладанием сосны. Утром здесь так было хорошо: тишина, смолистый воздух, влажная от ночной росы трава, в которой путались ноги.
Сделавшись управителем Пеньковского
завода, Муфель быстро освоился на новой почве и в совершенстве овладел целым лексиконом отборнейших российских ругательств, но говорить по-русски не мог выучиться и говорил: «кланяйтесь из менэ», «благодарим к вам», «я буду приходить по вас», «сигун» вместо чугун и т. д., словом, это была совсем
старая история, известная всякому.
— Ну, душка, — говорил, унявшись, Масуров и обращаясь к жене, — вели-ка нам подать закусить, знаешь, этого швейцарского сырку да хереску. Вы, братец, извините меня, что я ушел; страстишка! Нельзя:
старый, знаете, коннозаводчик. Да, черт возьми! Славный был у меня
завод! Как вам покажется, Павел Васильич? После батюшки мне досталось одних маток две тысячи.
Потужил Сергей Андреич, что не привел его Бог поклониться сединам родительским, поплакать на иссохшей груди матери, приветить любовью сестру родимую, и поехал на
старое пепелище, на родной
завод — хоть взглянуть на места, где протекло детство его…
Тогда же пришла на Каменный Вражек Манефа
Старая. Была она из купеческого рода Осокиных, города Балахны, богатых купцов, имевших суконную фабрику в Казани и медеплавильные
заводы на отрогах Урала. Управляющие демидовскими
заводами на Урале были ей также свойственники. Когда Осокины стали дворянами, откинулись они от скита раскольничьего, обитель обедняла, и обитель Осокиных прозвалась обителью Рассохиных. Бедна и скудна была, милостями матери Манефы только и держалась.
И на
заводе про его стариков ни слуху ни духу. Не нашел Сергей Андреич и дома, где родился он, где познал первые ласки матери, где явилось в душе его первое сознание бытия… На месте
старого домика стоял высокий каменный дом. Из раскрытых окон его неслись песни, звуки торбана, дикие клики пьяной гульбы… Вверх дном поворотило душу Сергея Андреича, бежал он от трактира и тотчас же уехал из
завода.
Весь вечер и всю ночь, не смыкая глаз до утра, распоряжался он на пожаре. Когда они с Хрящевым прискакали к дальнему краю соснового заказника, переехав Волгу на пароме, огонь был еще за добрых три версты, но шел в их сторону. Начался он на винокуренном
заводе Зверева в послеобеденное время.
Завод стоял без дела, и никто не мог сказать, где именно загорелось; но драть начало шибко в первые же минуты, и в два каких-нибудь часа остались одни головешки от обширного — правда,
старого и деревянного — здания.
По всему
заводу рассматривали снимок, из других цехов заходили в намазочную, — почему-то всем интересно было увидать пропечатанных в натуре.
Старые работницы ругались, молодым было приятно. И после этого им приятно стало сделаться ударницами. Само собою образовалось ударное ядро в цехе намазки материалов.
Здесь также телеграф был разорван, и повстанцы остановились для ночлега в кирпичном
заводе близ деревни Залотьи, в стороне от шоссе, верстах в тридцати с небольшим от Могилёва и верстах в пятнадцати от
Старого Быхова.
А однажды утром на стенке около профцехбюро появился яркий плакат, разрисованный Шуркой Щуровым. В нем молодежный конвейер № 17 вызывал на состязание конвейер № 21 — лучший конвейер
завода, состоявший из
старых, опытных работниц. Работницы конвейера № 21 толпились перед плакатом, негодовали и смеялись.
Состязание молодежного конвейера со
старыми работницами живою струею пронизало обычную жизнь
завода, всколыхнуло ее, привело в движение. Струя иссякла, и жизнь заводская опять застыла будничным болотом.
В ней Лелька вскоре научилась ценить высшее воплощение того, что было хорошего в
старом, сросшемся с
заводом рабочем.