Неточные совпадения
И не одну сотню раз Клим Самгин
видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет солнце, тоже как будто усталое,
видел облака, спрессованные в такую непроницаемо плотную массу цвета кровельного железа, что можно было думать: за нею уж ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы», о котором с таким ужасом говорила
Серафима Нехаева.
Монашество святого
Серафима представлялось новым белым монашеством, в нем
видели веяние Духа Святого.
Святой
Серафим Саровский стал излюбленным святым, и у него хотели
увидеть и то, чего у него не было.
В разговорах святого
Серафима с Мотовиловым
видели откровение глубины православия, православного пневмоцентризма.
Вечером поздно
Серафима получила записку мужа, что он по неотложному делу должен уехать из Заполья дня на два. Это еще было в первый раз, что Галактион не зашел проститься даже с детьми. Женское сердце почуяло какую-то неминуемую беду, и первая мысль у
Серафимы была о сестре Харитине. Там Галактион, и негде ему больше быть… Дети спали.
Серафима накинула шубку и пешком отправилась к полуяновской квартире. Там еще был свет, и
Серафима видела в окно, что сестра сидит у лампы с Агнией. Незачем было и заходить.
Галактион вернулся домой только вечером на другой день.
Серафима бросилась к окну и
видела, как от ворот отъезжал извозчик. Для нее теперь было все ясно. Он вошел сердитый, вперед приготовившись к неприятной сцене.
— Хороши твои девушки, хороши красные… Которую и брать, не знаю, а начинают с краю.
Серафима Харитоновна, видно, богоданной дочкой будет… Галактиона-то моего
видела? Любимый сын мне будет, хоша мы не ладим с ним… Ну, вот и быть за ним
Серафиме. По рукам, сватья…
Харитина
видела эту сцену и, не здороваясь ни с кем, вышла на берег и уехала с Ечкиным. Ее душили слезы ревности. Было ясно как день, что Стабровский, когда умрет
Серафима, женит Галактиона на этой Устеньке.
Веселилась и радовалась одна невеста,
Серафима Харитоновна. Очень уж по сердцу пришелся ей молодой жених, и она
видела только его одного. Скорее бы только все кончилось… С нею он был сдержанно-ласков, точно боялся проявить свою жениховскую любовь. Только раз Галактион Михеич сказал невесте...
—
Видишь ли, в чем дело… да… Она после мужа осталась без гроша. Имущество все описано. Чем она жить будет? Самому мне говорить об этом как-то неудобно. Гордая она, а тут еще… Одним словом, женская глупость. Моя
Серафима вздумала ревновать. Понимаешь?
Впрочем, Галактион упорно отгонял от себя все эти мысли. Так, глупость молодая, и больше ничего. Стерпится — слюбится. Иногда
Серафима пробовала с ним заговаривать о серьезных делах, и он
видел только одно, что она ровно ничего не понимает. Старается подладиться к нему и не умеет.
Это была первая женщина, которую Симон
видел совсем близко, и эта близость поднимала в нем всю кровь, так что ему делалось даже совестно, особенно когда
Серафима целовала его по-родственному. Он потихоньку обожал ее и боялся выдать свое чувство. Эта тайная любовь тоже волновала
Серафиму, и она напрасно старалась держаться с мальчиком строго, — у ней строгость как-то не выходила, а потом ей делалось жаль славного мальчугана.
— Как, бывало,
увидим ее, — продолжала
Серафима Григорьевна, — как только еще издали завидим ее, все бежим и кричим: «Мама наша идет! Родная идет!»—совсем как галченята.
— Али я немой? — ласково спрашивал
Серафим, и розовое личико его освещалось улыбкой. — Я — старичок, — говорил он, — я моё малое время и без правды доживу. Это молодым надо о правде стараться, для того им и очки полагаются. Мирон Лексеич в очках гуляет, ну, он насквозь
видит, что к чему, кого — куда.
Артамонову очень нравился лёгкий, забавный старичок, искусный работник, он знал, что
Серафим также нравится всем, на фабрике его звали — Утешитель, и Пётр
видел, что в этом прозвище правды было больше, чем насмешки, а насмешка звучала ласково.
Когда я, впервые, пришел в лавку, Деренков, занятый с покупателями, кивнул мне на дверь в комнату, я вошел туда и
вижу: в сумраке, в углу, стоит на коленях, умиленно молясь, маленький старичок, похожий на портрет
Серафима Саровского. Что-то неладное, противоречивое почувствовал я, глядя на старичка.
—
Видеть Кавказ, — внушает
Серафим, — значит
видеть истинное лицо земли, на коем — не противореча — сливаются в одну улыбку и снежная чистота души ребёнка и гордая усмешка мудрости дьявольской. Кавказ — проба сил человека: слабый дух подавляется там и трепещет в страхе пред силами земли, сильный же, насыщаясь ещё большей крепостью, становится высок и остр, подобно горе, возносящей алмазную вершину свою во глубину небесных пустынь, а вершина эта — престол молний.
Придя домой, я, чтобы не
видеть, как ужинают, поскорее ложусь в постель и, закрывши глаза, мечтаю о том, как хорошо было бы претерпеть мучения от какого-нибудь Ирода или Диоскора, жить в пустыне и, подобно старцу
Серафиму, кормить медведей, жить в келии и питаться одной просфорой, раздать имущество бедным, идти в Киев.
— Юлико, — насколько возможно спокойно проговорила я, — когда умирала деда, она не боялась смерти. Она
видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа… Около престола стояли ликующие
серафимы, и деда пошла к ним с охотой, она не плакала… Темный ангел пришел к ней так тихо, что никто его не заметил…
Я на него молюсь из глупейшей любви, чтобы не терпеть за него, не за себя, унижения, чуть не в ногах валялась перед ним, а он, изволите
видеть, не мог устоять перед той Христовой невестой, распустил нюни, все ей на ладонке выложил, поди, на коленях валялся: простите, мол, меня, окаянного, я — соучастник в преступлении
Серафимы, я — вор, я — такой — сякой!..
— Видимое дело, вы ее,
Серафиму, хотите выгородить. Мне всегда было тяжко, что тетенька и Сима не жаловали меня… И я от вас не скрою… Добрые люди давно обо всем мне написали… И про капитал, оставленный дяденькой, и про все остальное. Я подождала. Думала, поеду летом, как-нибудь поладим. Вот так и вышло. И я
вижу, как вы-то сделались к этому причастны. Сима вам навязала эти деньги… Верно, тогда нужны были до зарезу?
Видел он достаточно, как злобствует
Серафима, и, зная почему, мог бы сейчас же выдать ее с головой, излить свое недовольство.
Лица ее он не мог
видеть. Голос не изменил ей. Теркин поглядел на Калерию и вмиг сообразил, что так лучше: значит, та на вопрос
Серафимы ответила просто, что гуляла с ним по саду. Она ему дала честное слово не говорить о его признании. Он ей верил.
— Барыня,
Серафима Ефимовна… они сторожат… притаились… что-то с барышней хотят сделать… Кинжал я у них
видел..
Ну да, он сам недалеко ушел от первого гулящего купчика; да, в нем та же закваска, и
Серафима, если бы все
видела и слышала, имела бы право бросить его.
—
Видишь… — продолжала
Серафима тихо, но тревожнее, чем бы нужно. — После отца осталось… больше, чем мы с мамашей думали… И никакого завещания он не оставил.
Теркин слушал внимательно, и в голове у него беспрестанно мелькал вопрос: «зачем
Серафима рассказывает ему так подробно об этой Калерии?» Он хотел бы схватить ее и увлечь к себе, забыть про то, кто она, чья жена, чьих родителей, какие у нее заботы… Одну минуту он даже усомнился: полно, так ли она страстно привязалась к нему, если способна говорить о домашних делах, зная, что он здесь только до рассвета и она опять его долго не
увидит?..
— Василий Иваныч!.. Забудьте на минуту, что мы с вами совершаем торговую сделку… Забудем и разницу лет. Можно и в мои года сохранить молодость души… Вы
видите, я умею ценить в каждом все, что в нем есть выдающегося. Кроме ума и дельности в вас, Василий Иванович, меня привлекает и это влечение к вам такой женщины, как
Серафима Ефимовна.
В первый раз в жизни
видел он так близко смерть и до последнего дыхания стоял над нею… Слезы не шли, в груди точно застыло, и голова оставалась все время деревянно-тупой. Он смог всем распорядиться, похоронил ее, дал знать по начальству, послал несколько депеш; деньги, уцелевшие от Калерии, представил местному мировому судье, сейчас же уехал в Нижний и в Москву добыть под залог «Батрака» двадцать тысяч, чтобы потом выслать их матери
Серафимы для передачи ей, в обмен на вексель, который она ему бросила.
— Ради Бога, без нравоучений!..
Видишь, я, не желая того, ловушку тебе устроила! — Углы ее рта стало опять подергивать. — Небось ты распознал с первых слов, что я не побасенки рассказываю, а настоящее дело. И что же? Хоть бы слово одно у тебя вырвалось… Одно, единственное!.. Вася!.. Нас теперь никто не
видит и не слышит. Неужели нет в тебе настолько совести, чтобы сказать:
Серафима, я тебя бросить собираюсь!..
Он быстро спустился с террасы, пересек цветник, вошел в лес и присел на доску.
Серафима его
увидит и прибежит сюда. Да тут и лучше будет говорить о делах — люди не услышат.
На душе стало так скверно, что он жаждал
видеть и слышать Марию Стюарт, только бы уйти от целой вереницы вопросов о своем чувстве к
Серафиме. Ведь всего год прошел, как они живут вместе, всего один год!
— Это старец
Серафим в Саровской пустыни медведя кормит… А это портрет викария, когда он еще был инспектором семинарии…
Видишь, «Анну» имеет… Личность почтенная… Я… (я высморкался).
При тусклом свете огарка и красной лампадки картины представляли из себя одну сплошную полосу, покрытую черными кляксами; когда же изразцовая печка, желая петь в один голос с погодой, с воем вдыхала в себя воздух, а поленья, точно очнувшись, вспыхивали ярким пламенем и сердито ворчали, тогда на бревенчатых стенах начинали прыгать румяные пятна, и можно было
видеть, как над головой спавшего мужчины вырастали то старец
Серафим, то шах Наср-Эддин, то жирный коричневый младенец, таращивший глаза и шептавший что-то на ухо девице с необыкновенно тупым и равнодушным лицом…
Дрожащими руками подняла
Серафима с полу доску и положила на ящик. Она сделала это с закрытыми глазами, чтобы не
видеть его страшного содержимого.