Неточные совпадения
Тут
увидел я, что между людьми случайными и людьми почтенными бывает иногда неизмеримая разница, что в большом
свете водятся премелкие души и что с
великим просвещением можно быть
великому скареду.
— У рыбы кровь холодная, — возразил он с уверенностию, — рыба тварь немая. Она не боится, не веселится; рыба тварь бессловесная. Рыба не чувствует, в ней и кровь не живая… Кровь, — продолжал он, помолчав, — святое дело кровь! Кровь солнышка Божия не
видит, кровь от
свету прячется…
великий грех показать
свету кровь,
великий грех и страх… Ох,
великий!
Два года с половиной я прожил с
великим художником и
видел, как под бременем гонений и несчастий разлагался этот сильный человек, павший жертвою приказно-казарменного самовластия, тупо меряющего все на
свете рекрутской меркой и канцелярской линейкой.
— Персидская ромашка! О нет, вы не шутите, это в жизни вещь
великая. Не будь ее на
свете — не был бы я таким, каким вы меня
видите, а мой патрон не состоял бы в членах Общества драматических писателей и не получал бы тысячи авторского гонорара, а «Собачий зал»… Вы знаете, что такое «Собачий зал»?..
Я был мальчуган живой и подвижный; мне что-то не заспалось, и прежде всего я догадался, что нас из сеней снаружи, должно быть, заперли, а потом начинаю слышать в соседней избе шум, гам, пение и топанье
великое, и в то же время
вижу сквозь щель в перегородке
свет из той избы…
Ей-ей,
свет мой,
велика мне печаль, что тебя,
света моего — радости, не
вижу».
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «В настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных вопросов, когда на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все в России стремится к
свету и гласности, — в настоящее время истинный патриот не может
видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез в очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага
видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему
великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, —
велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая литература наша, этот
великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного движения в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных вопросов, когда все живые силы народа вызваны на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к
свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
Сидел и слушал, как всё, что
видел и познал я, растёт во мне и горит единым огнём, я же отражаю этот
свет снова в мир, и всё в нём пламенеет
великой значительностью, одевается в чудесное, окрыляет дух мой стремлением поглотить мир, как он поглотил меня.
И когда он так говорит, то мне кажется, что глаза его
видят вдали
великий свет, вовлекает он меня в свой круг, и все забывают обо мне, а на него смотрят радостно.
В самое то время, как Москва беззаботно собиралась в театр, чтоб посмотреть на старого славного артиста, военная гроза, давно скоплявшаяся над Россиею, быстро и прямо понеслась на нее; уже знали прокламацию Наполеона, в которой он объявлял, что через несколько месяцев обе северные столицы
увидят в стенах своих победителя
света; знали, что победоносная французская армия, вместе с силами целой Европы, идет на нас под предводительством
великого, первого полководца своего времени; знали, что неприятель скоро должен переправиться через Неман (он переправился 12 июня) — все это знали и нисколько не беспокоились.
Услышал это царь, и сердце его опечалилось… «За что же я пролил кровь этих учителей, если они и все такие, как Бава?» Открылся он бен-Буту и говорит: «
Вижу я, что сделал
великий грех… Погасил
свет в глазах твоих». А Бава,
великий мученик, отвечает: «Заповедь-мне светильник. Закон —
свет…» Царь спрашивает: «Что же мне теперь сделать, как искупить грех, что я убил столько мудрых?» А Бава опять отвечает: «Ты погасил
свет Израиля. Зажги опять
свет Израиля».
На другой день, однако, я спросил одного из наших чиновников, бывшего моим товарищем в Казанской гимназии, А. С. Скуридина, которого Розенкампф очень любил: «Правда ли, что у нашего директора есть какие-то сочинения умершего Вольфа?» Скуридин сначала запирался, говорил, что ничего не знает, а потом под
великим секретом открылся мне, что это правда, что он
видел эти бумаги, писанные по-русски и самым неразборчивым почерком, что сам Розенкампф ни прочесть, ни понять их не может, что Скуридин кое-что переводил ему на немецкий язык, что это совершенная галиматья, но что Розенкампф очень дорожит бреднями сумасшедшего Вольфа и ни за что на
свете никому не дает их.
Платонов. Ты ли это, во тьму ночей и в
свет дня вселяющий грозный ужас? Давно уж я не
видел тебя, человекоубийца, шестьсот шестьдесят шесть! Ну, приятель? Распространись о чем-нибудь! Вонмем
великому Осипу!
На этот раз Пустяков, к
великому своему ужасу, должен был пустить в дело и правую руку. Станислав с помятой красной ленточкой
увидел наконец
свет и засиял. Учитель побледнел, опустил голову и робко поглядел в сторону француза. Тот глядел на него удивленными, вопрошающими глазами. Губы его хитро улыбались, и с лица медленно сползал конфуз…
— Докажу,
великий государь, только яви божескую милость, выслушай, и по намеднешнему, когда в слободе еще говорить я тебе начал, не гневайся… Тогда еще сказал я тебе, что ласкаешь ты и греешь крамольников. Хитрей князя Никиты Прозоровского на
свете человека нет: юлит перед твоею царскою милостью, а может, и чарами глаза тебе отводит, что не
видишь, государь, как брат его от тебя сторонится, по нужде лишь, али уж так, по братнему настоянию, перед твои царские очи является…
— Всемогущим богом, — кричали осужденные, кланяясь народу, — нашим и вашим богом клянемся, мы невинны! Господи! Ты
видишь, мы невинны, и знаешь наших оговорщиков перед
великим князем… Мамон, Русалка, дадите ответ на том
свете!.. Иноземцы, несчастные, зачем вы сюда приехали? Берегитесь… Во имя отца и сына и…
— Много чести, господин! Бродя по белому
свету,
видев много людей, изучая природу, можно кое-чему научиться. Впрочем, в
великой книге того, кто един премудр, мы читаем еще по указке.
До появления в
свете IX тома «Истории Государства Российского» у нас признавали Иоанна государем
великим,
видели в нем завоевателя трех царств и мудрого, попечительного законодателя. Знали, что он был жестокосерд, но и то только по темным преданиям, и отчасти извиняли его во многих делах, считая эти меры жестокости необходимыми для утверждения благодетельного самодержавия.
— Очень хорошо понимаю, папенька… Первый в
свете государь Петр
Великий начал службу с простого солдата… Не хотите меня
видеть фельдмаршалом, зароете в могилу простым писцом.
Среди ослепительного
света он
видел агнца в виде светлого юноши, и
великое множество людей из всех народов стояло перед ним в белых одеждах, и все радовались, и зла уже больше не было на земле.